Притча о юном художнике

                ПЕВ

(канительное чтиво)
---------------------------

          Однажды в одной из заброшенных стран
          жил юный художник. Почти меломан.

          Ни броско, ни сносно - почти малевал,
          обрывки, наброски под нос напевал.

          Но как-то случайно зерно естества
          упало на почву почти божества.

          И стало на почве столь бурно расти,
          что юноша понял, как дурно почти.

          Почти что художник, почти что поэт
          почти что нужны, как почти инструмент.

          Почти что рояль. Но без музыки он -
          лишь повод для клавиш и пыли на нём.

          И юноша сбросил с почти облаков
          помарки распевок, ремарки мазков.

          Он начал учиться. Стирая все "я",
          терпел в себе муку не слушать себя.

          Долдонил, что должен вначале познать
          всю музыку мира, чтоб нечто создать.

          Чем больше однако пахал он полей,
          тем больше в нём наглости зрело своей.

          Тогда он уверовал: музыка в нём,
          рождается вовсе не тяжким трудом,
          что труд и талант - не всегда симбиоз.

          До прочего юный мудрец не дорос...

          Он был ещё холст, музыкальный пустырь,
          но быстро раздулся, как мыльный пузырь.

          Завидев на золоте медный изъян,
          господь озаботился: медлить нельзя! -
          погибнет же дурень на ранних басах...

          И ринулась музыка парня спасать.

          Плутовка и бестия, в душу его
          влетела невестой и без ничего!

          "Ну что же ты медлишь?! Возьми же меня!
          Не трать ты на бедность! Весна же, весна!"

          По замыслу музыки звуки весны
          должны были стать вдохновенью тесны.

          Должны были звать не в постель, а в полёт,
          а там будь что будет, авось, да поймёт.

          Лишь божию искру схватив на лету,
          забудет художник плодить пустоту.

          И музыка ввысь, верхолазов беся,
          рвалась и любви отдавала себя.

          Но вся без остатка сгорая в любви,
          могла воскрешать себя в юной крови.

          Умела так ловко себя повторить,
          что вместе гореть - побуждало творить.

          И снова с полотен, подмостков, венков
          бросалась к бесстрашию черновиков.

          Срывалась в бездонную пропасть ночей
          и слышала крик: "Я не твой!.. Я - ничей!.."

          И всласть хохотала в "ничейных" сетях:
          она возрождала, творила себя!

          Рвала эти сети! Звеня, голося,
          бежала резвиться в поля и леса.

          Разгуливать в тучах, в отрогах звучать
          и голые души терзать и смущать...

          Но глупый художник был зол, возмущён,
          что краски в душе разливает не он.

          И музыке стал он перечить и рвать
          наброски и волосы, рвался орать.

          "О, как ты хитра и коварна, змея!
          Не ты сотворила мой трепет, а я!
          Глуши!" -
                и пытался нажать на курок,
          врубая с катушек в наушниках рок.
          Не рок, поднимающий на пьедестал,
          а громкий плевок на калёный металл...

          Попытка была неудачна, смешна.
          Ведь музыка вечна. Ей смерть не страшна.

          И музыка стойко сносила хулу,
          всё думала:
                "Боже, как юн и как глуп!
          Способен, но в жутких потёмках душа.
          Другая б давно от такого ушла"...

          Тут масло в агонию вылил творец:
          "Способней в соседнем дворе есть юнец..."

          Она поднялась, распрямилась в углу,
          вздохнула и тихо сказала:
                "Уйду".

          Но юный художник не понял творца
          "и яблочко песню допел до конца".

          "Ты катишься? Ну, и пошла! И катись!
          Да я и без яблок могу обойтись!
          Вот я замолчу, и тогда ты поймёшь,
          что только во мне ты, отрава, живёшь!
          Я слышу тебя! Но твоё волшебство -
          лишь фон! На полотнах - моё естество!
          Лишь гений художника знает секрет,
          как твой произвол превратить в раритет!"

          Он долго звенел ещё, как бубенец.
          И музыки след превратился в рубец...

          . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

          Шли годы. И юный художник старел.
          Он кисти забросил. И брать не хотел.

          Он знал, что способен, что музыка вновь
          могла бы найти в нём и пищу, и кров.

          Но та не являлась. Художник поник.
          Однажды он понял: он юный старик.

          Попробовал сызнова взяться за кисть.
          Но краски скисали, сползали за жизнь.

          В пещере его даже солнечный луч
          казался свечой, а не бил из-за туч.

          Лишь ночь не исчезла с полотен своих.
          И горько заплакал несчастный старик.

          И пал на колени:
                "О боже, прости!
          Лишь ты меня можешь понять и спасти!
          Костру невозможно гореть без огня!
          Верни же мне музыку,
                мне и в меня!"

          Услышал создатель его или нет -
          никто никогда не узнает ответ.

          Известно доподлинно только одно:
          окно юный старец считал полотном.

          И часто подолгу разучивал даль:
          он звал на подмогу, он музыку ждал.

          Но та не являлась. А годы всё шли.
          Художник застрял, как корабль на мели.

          По мере паденья зубов и волос
          семьёй и ракушками быта оброс.

          Хозяйство завёл, обзавёлся брюшком,
          детишек по трапам гонял ремешком.

          И тиной рутины по воле небес
          с годами почти затянулся рубец.

          . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

          Вдруг как-то однажды не то чтобы звук,
          а целый оркестр очутился вокруг.

          Случился какой-то не то чтобы стресс,
          не то чтобы нож под ребро или бес...

          Быть может, всего-то: в соседнем дворе
          ещё один ветреник начал стареть...

          А может, в хозяйстве прорехи пошли,
          в семье потолки потекли в кошельки...

          Старик в одночасье до пят поглупел,
          почувствовал вкус молока на губе.

          И музыка снова, нага и бела,
          явилась подначить в "была, не была!"

          "Ну что же ты медлишь?! Возьми же меня!
          Не трать ты на бедность! Весна же, весна!"

          Старик, было, дёрнулся к ней...
                Но весну
          жена его тут же скрутила ко сну.

          "Да слышу я!" -
                музыке было в ответ, -
          "Но сил уже нет, да и времени нет.
          Я слякоть и шляпа.
                Ну что мне твой миг?.."

          "О дьявол, как глуп этот юный старик!
          Да он безобразен! - не то чтобы глуп!" -
          метелила музыка старца в углу.

          И гордо ушла в тарабар тарарам,
          рубец превративши в зияющий шрам.

          Теперь уже старец не мог не понять,
          какого ж рожна ему надо опять.

          Теперь он не плакал, а горько рыдал.

          Ходил в тары-бары и смех по рядам,
          встревал в барабаны разборок травы
          и трына, хвостом начинал с головы,
          вставал на конёк и сидел под коньком,
          и даже ракушки счищал коньяком...

          Нигде в тарабарстве из угол в угла
          не встретил он музыку:
                бла да сплыла...

          Тогда он взмолился не богу - станку,
          вцепился в работу свою, как в соху,
          и в чёрную пахоту впал, и пахал,
          пахал, и пахал бы, пока не упал...

          Но дёрнулось что-то в паху ли, в боку
          скрипично и матерно, как на духу.

          Он понял, что времени, в общем, в обрез,
          что скоро в дорогу, что весь интерес
          к мирской суете исчезает вдали,
          где водится осень и гуси пошли,
          где музыка вроде кругов по воде
          была да сплыла, и пропала в нигде,
          но правильней будет сказать в никуда,
          хотя на воде это та же вода...

          Он поднял глаза и, как ухом к траве,
          припал ими к неба спитой синеве.

          Да так и застыл в голубом далеке
          с расхристанным ухом и кистью в руке.

          Лишь космоса миг у него на плечах.

          Не знаю, возможно, старик и сейчас
          под снегом стоит,
                на жаре,
                под дождём...
          Он ждёт своё время. Он музыку ждёт.

          Услышит создатель его или нет -
          никто никогда не узнает ответ.

          . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .


          Р.S.   Все в разном обличье по-разному мы
                умны и наивны, седы и юны.

                Когда-нибудь, дочь моя, ты подрастёшь
                и притчу по-новому эту прочтёшь.

                И всякий, кто музыку слышит в душе,
                по-разному спишет на прихоть ушей.

                И каждый по-своему скажет "враньё!".
                И каждый узнает здесь что-то своё.

                Пусть кто-то услышит не сами слова.
                Останется музыка.

                И синева.


-----------------------------
    ПВЛ      24.08.08