Фрагмент романа Растянувшееся харакири

Елена Сомова. Проза.  Глава 12. Концлагерь.  Публикация в московском журнале "Муза".

     Вы боитесь темноты? Вряд ли стоит бояться темноты внешней, если она не несет затаенного дыхания опасности, дышащей вам в затылок. Стоит бояться лишь внутренней темноты, когда свеча святости потухла, и нечем ее зажечь. Святость рождается не только из гармонии и любви, но и из каторжных страданий, святость рождается и в самоотречении ради ее поддержания. Святость это бережное отношение к памяти предков, национальной культуре, к Родине.
       «…В концлагере было большинство русских, за колючей проволокой в три ряда, последний ряд был под током. Кругом часовые на вышках, около лагеря — охрана с собаками. В лагере более 1000 женщин и девочек и 60 юношей, — это люди из Харькова, Днепропетровска, Запорожья, Калининской области, Каменноподольска, Белоруссии и одна женщина из Горького» (ею и была Таисья Александровна, родная сестра моей бабушки Анны Александровны Черкашиной).
       «В воскресенье давали суп с чечевицей. Кроме чечевицы в тарелках плавали окурки, спички и железная стружка», - как вам рацион, сильно отличается от современного, устроенного в России 21 века, которую уже в шутку  называют «Трудовым Лагерем Усиленного Режима»!? «…Хоть до смерти хочется есть…», — пишет тетя Тася, — «…но до супа в такой тарелке не добраться», так солдаты насильно заставляли есть суп с железной стружкой и мусором и при этом жестоко избивали, не давая проглотить. «Они бьют, а пленные русские поют назло фашистам песни, и поляки и бельгийцы — тоже пели солидарно с русскими наши песни».   
     Немцы не знали, что делать, их бесило и одновременно приводило в недоумение такое поведение пленных. Потом фашисты придумали бить резиновым шлангом и поливать из пожарного шланга всех сопротивленцев.
      По субботам на неделю давали куличик хлеба с вареными отрубями и деревянными опилками или черствый хлеб с непромолотой рожью и горьким кофе. Суп давали с картофельными очистками и длинными узкими листьями, такими горькими — есть невозможно».
               
       «У каждого военнопленного на куске черной шкурки был написан номер, у меня был — 108», - строки тети Таси, пронизанные острой болью, написаны со слезами, оттого буквы неровные. «На грудь русским военнопленным пришивали к одежде три буквы: «ОСТ», полякам на куске желтой материи — «Р». Если каратели не видели этих знаков, то били до потери сознания и запирали в одиночную камеру, но это не помогало».
       Все военнопленные, по словам тети Таси, срывали знаки — все чувствовали себя людьми, а не рабами, - и некоторые даже пытались удирать из лагеря. Но беглецов сразу расстреливали фашистские надзиратели, а если не удалось убить насмерть с первого раза, то несколько немцев подбегали и добивали раненных ногами или расстреливали в упор из автоматов.
       Цитата из тетради тети Таси: «Концлагерь находился в Германии, в городе Любек…».
 Сейчас город Любек - это центр Ганзейского союза, поражающий своими масштабами культурный центр Германии. Мало кто вспоминает о том, что земля Ганзейского союза щедро полита кровью русских военнопленных, поляков, бельгийцев, французов, - узников концентрационного лагеря, находящегося в сердце фашистской Германии. Сердцем фашизма правильно называть именно те места, в которых свирепствовали варвары, выполняя установленную программу уничтожения наций во имя воцарения гитлеризма, не Берлин, столицу Германии, а именно концлагеря, потому что и в Германии были сопротивленцы среди немцев, которые боролись против фашизма.
     Мой друг, недавно покинувший сей мир, Сергей Мурзинский, писал диссертацию о Гилтере, и, работая в архиве над документами – свидетельствами фашистского варварства, надорвал свое сердце. Его прямо из архива увезли на машине «Скорой помощи». Это было в Санкт-Петербурге, примерно за год до его кончины, - сердце свое молодой ученый-историк Сергей Мурзинский надорвал именно там, работая над рукописями Третьего Рейха, где говорилось о трудах фашистских врачей над генетическим изменением людей мира для подчинения всех народов единой идее фашизма. Люди использовались для чудовищных опытов фашистских генетиков. Это достижение цивилизации не смогло бы пройти мимо даже самой устойчивой психики любого другого ученого-историка. Из Санкт-Петербурга Сергей Мурзинский приехал ко мне домой, и все рассказал не сразу, но я чувствовала его напряженное состояние, и желание сказать мне что-то очень важное, кроме поздравлений с рождением внука.
       Грандиозные в своем величии постройки Любека сооружены на костях наших предков – воинов антифашистского движения.
      «Узники Любека жили в бараках, расположенных в лесу, и на работу их гнали только лесом, чтобы никто из жителей немецкого городка не мог их увидеть. Одежда была в полоску, на ногах — тяжелые деревянные колодки, чтобы не убегали, косынки были тоже в полоску, постригали всех без исключения наголо. У поляков были желтые косынки, их гнали на работу впереди всех, затем — русские и все остальные».
        Голодных, измученных людей лесом гнали на каторжные труды под холодными ветрами.  Пока вели на работу, немцы покрывались потом, оттого что непрестанно били прикладами и ногами всех, особенно отстающих, но это не действовало, — люди пели «Интернационал» и русские песни. Забывали о холоде и голоде, думали о Родине. Фашисты сами удивлялись, что на русских ничего не действует, — откуда такая сила? А силу давала вера в победу.
       Ни на одну минуту военнопленные не забывали о своей Родине.
      «В каждой барачной комнате насчитывалось по двадцать и более человек, спали на 2-этажных деревянных нарах при холоде, — топить было нечем. Построили баню, но они боялись мыться, прятались, говорили, что там отравляют газами». И действительно в Любеке, как и в Бухенвальде, узников концлагеря душили газами при попытке помыться.
       «Во время бомбежки баню в лагере сожгли военнопленные. Был случай…», — пишет тетя Тася, — «…задумали бежать две девушки, одна сумела, и если бы не собаки, она далеко бы убежала. Ее вернули, избили и бросили в одиночку на цементный пол, лишили пищи. Вторая девушка застряла в колючей проволоке под током», и сразу была убита фашистским надзирателем. «Она вскрикнула, часовой выстрелил, попав ей в грудь». Это видели из-за бугров земли пленники, испуганно прятавшиеся и тоже мечтающие, но не осмеливающиеся бежать. «После этого побега наказали всю палату, с кем жили эти две беглянки. Заставили до заката стоять по стойке смирно на припеке солнца без платка на голове, под окнами лагерь-фюрера. Головы у людей кружилась, они падали, их били и ставили на ноги снова под палящее солнце. Во дворе лагеря стояли три больших железных ванны: в 1-ой и 3-ей была холодная вода, во 2-ой — кипяток. За побег и забастовки, которые в лагере случались часто, «купали» в этих ваннах: надевали длинную рубашку и бросали в холодную, затем в кипяток, и снова в ледяную воду».
      Работать гоняли по всему городу — убирать город и чистить туалеты или вскапывать огороды у богатых немцев. Если у кого-то из богачей-фашистов погиб или стал калекой в результате этой войны родственник или знакомый военный, то эти родственники или знакомые немца наслаждались местью, - избивали с особой жестокостью пленных, попавших к ним на прополку.
       Из документальных источников я знаю, как фашистские офицеры «дрессировали» своих детей с грудного возраста: они дразнили малыша, отнимая у него изо рта соску с молоком, едва ребенок хватал за соску – ее сразу же вырывали, и снова через минуту предлагали вожделенную пищу, и снова отнимали соску. Это в течение дня повторялось несколько раз, - в любой свободный момент, когда к малышу мог подойти его отец или кто-то из мужчин немецкой семьи. К полугоду такой ребенок уже с особой жестокостью мог причинять боль даже своей матери. Так была выдрессирована зверская нация, те самые жесточайшие звери, которые издевались над военнопленными в фашистских лагерях.
      «Чтобы не идти к немцам в огороды на «работу», люди расчесывали себе руки и ноги, прокалывали кожу так, что получалось вздутие», — пишет тетя Тася, — «их клали в лазарет и тем самым пленные спасались от издевательств».
       Тетя Тася перед войной хотела уехать на Дальний Восток, тогда среди молодежи ходило поветрие — достигать успехов подальше от родного дома, добиваться всего самостоятельно. Но судьба привела ее в Харьков, здесь и застала война. Таисья Александровна работала в райкоме комсомола, занималась документацией. Когда началась война, всем работникам Харьковского райкома комсомола объявили об эвакуации и заставили быстро собираться. По дороге к вокзалу оперативно исчезло райкомовское начальство, - кто-то видел, как секретарей райкома сажали в отдельные машины и прямо от райкома эти машины испарились в неизвестном направлении. В вагоне поезда, таким образом, оказались только служащие. Поезд ехал очень долго, по рассказам Таисьи Александровны, коллеги начали беспокоиться, почему так долго едут они, куда их везут. Чем дальше отъезжал поезд, тем страшнее становилось за реальность. Люди беспокоились, пытались задавать вопросы, стучали в дверь вагона. Была одна остановка, во время которой люди набрали воды в пустые емкости, но уже тогда, на попутной станции, появилось подозрение на то, что их везут не спасти, а казнить, поэтому бежали несколько человек, ехавших вместе в этом вагоне. Но их также могли и убить те, кто проговорился на станции и   опомнился, - ведь если не этих людей, то фашисты нашли бы кого казнить.
      При посадке обещали в тихое место, где они переждут военные действия, - никто и не ожидал, что война продлится так долго, думали, за неделю уберут захватнические войска и объявят мир. Эшелоны прибыли в Германию. Люди были напуганы, по толпе понеслись слухи, что все они стали узниками.
      Из записей тети Таси было ясно, что русские люди в концлагере вели подпольную работу, слушали радио и передавали записки о ходе фронтовых работ. Но каким образом эти записки передавались, теперь уже не узнать. Таисьи Александровны сейчас уже нет в живых. Она долго лежала парализованная, но при памяти, и даже однажды позвонила мне с просьбой написать о варварстве фашизма. Тетя Тася от моей бабани (бабы Ани) знала, что я пишу стихи и рассказы с детства, видела мои первые публикации в городских газетах «Автозаводец», «Ленинская смена», говорила мне: «Ты, Леночка, свои публикации береги, собирай, копи. Затем отдай в переплет. Станешь поэтессой, писательницей», - прямо так и вспоминаются строки Александра Люкина «…Станешь строителем иль комбайнером, и перестанешь сигать по заборам…», - «и напиши обязательно о фашистах-варварах, о том, как мы все мучились в их концлагере.  Кровь пролитую нельзя прощать и забывать. У людей, которые погибли, даже и деток-то на Земле не народилось». Это была моя первая присяга: тет-а-тет с героически выжившей узницей фашистского концлагеря, через много лет у меня была и вторая присяга в Автозаводском райвоенкомате. Но тогда, в разговоре-напутствии с тетей  Тасей, и решалось мое будущее. «У тебя хорошая память, Аленка, запоминай все, расти, пиши, учись». Знала бы тетя Тася, какие переплеты готовит мне Родина…
       В 2013 году я пришла на Рождественскую встречу в Ленинскую библиотеку, народа было множество, но все, оказывается, записывались заранее на прочтение стихов. Я хотела прочитать свои стихи «Шелест крови знамен. Новый русский Рейхстаг…», но вокруг графоманы кишели и шуршали своими застойными мыслями, выходили по списку, оглашаемому Валерием Анатольевичем Шамшуриным, и читали маразматические стихи со множеством литературных штампов и речевых ошибок. Сначала я надеялась, что все-таки Шамшурин меня пустит читать стихи, потому что я к тому времени, несмотря на свой далеко не старый возраст, уже стала бабушкой трем внукам, один из которых тяжело заболел, и я была необходима дома. Шамшурину я показала первые строки выбранного для оглашения стихотворения, чтобы он убедился в моем праве на прочтение, в подлинности моего слова и пустил бы вне очереди меня, вот эти строки:
Шелест крови знамен. Новый русский Рейхстаг.
Четки очередей за субсидией. Флаг
Триждыцветен и трижды проматерен.
Кто стоит в этой очереди – побежден.

Это мрачный вертеп липовертов бумаг…
, но вскоре поняла, что и мечтать нечего. Никто не расступится, все плотной стеной окружают своего радетеля, который публикует под обложками графоманскую бездарность за реальные деньги этих жалких людей, - им сказали, что они поэты, заронили в корыстных целях в душу зерно возрождения. Оттого и поэзия нижегородская так скучна и бездарна в лице ее знаменитых представителей.
     Я была совсем ребенком, когда у меня была возможность личного общения с фронтовиками нашей семьи, тетей Тасей, родной сестрой моей бабушки Ани, и дядей Ваней, мужем их третьей сестры, тети Марии, которые были родными дедушкой и бабушкой Вадику и Наташе. О войне вся наша семья вспоминала со слезами, потому что и на отца и на их родного брата дядю Колю пришли похоронки. Мы держались вместе, и тетя Тася и дядя Ваня всегда были с нами: на 9 Мая собирались все сестры и их семьи, и внуки. Нам, детям, показывали медали, рассказывали о войне, угощали и давали трогать медали и ремень от оружия дяди Кузьмы.
     «В лагере пленным ходить было не в чем, так люди добывали наждачную шкурку, кусками бросали ее в мойку с эмульсией, получались шелковистые ленты, их сшивали и сшили рубашки, майки, фартуки. Тапки сшили из ремней». Люди старались выжить, как могли, — от грязной одежды и обуви воспалялась кожа.
     В работу пленных также входила разгрузка вагонов. «При разгрузке сбрасывали 5-6 мешков с пшеничными хлопьями, которые делили поровну на всех. Мешки распускали, вязали из них кофты, шарфы, носки.
     В лагере была девушка из Запорожья, переводчица, она писала списки комсомолок, стахановок, у кого братья в партизанах и кто ругает лагерь-фюрера. К людям, попавшим в списки, применялись пытки».
     Но это был единичный случай, остальные все военнопленные стояли друг за друга.
«Все думали, что фашисты взорвут лагерь, когда придут русские войска, — был получен приказ об уничтожении всех пленных. Но наступил час победы. Это случилось 2 мая 1945 года, в этот день лагерь был освобожден.
       Город Любек был освобожден союзниками, англичанами».
      До войны тетя Тася, как все ее сестры, носила фамилию Шепелева. После освобождения из концлагеря, в Польше, куда вывезли "на откармливание" бывших военнопленных, после восстановления сил и здоровья, тетя Тася работала на хлебопекарне и там, в Польше, познакомилась с дядей Кузьмой, за которого вышла замуж, стала Макарчук. Уже на родине у дяди Кузьмы и тети Таси родились еще двое детей: сын Слава стал полковником, служил в горячих точках, и младшая дочь, красавица Лариса, - она в настоящий момент в счастливом браке в Чернигове, на родине ее мужа. Я помню ее жениха: дядя Вася с тетей Ларисой ходили с нами (со мной и моей бабушкой) на Оку летом купаться. Они учились вместе. У них после свадьбы родился сын, и мы даже вместе с тетей Тасей и ее внуком фотографировались, - он был помладше меня. Потом в Чернигове у Ларисы и Васи родилась дочь, которая стала талантливой певицей, участвовала в «Фабрике звезд» Аллы Пугачевой, - они до сих пор живут в Чернигове. Я не видела давно ни дядю Славу, ни тетю Ларису и ее мужа, ни старшего их сына, о младшей талантливой дочери Ларисы и Васи я узнала от сестры Ларисы, старшей дочери тети Таси и дяди Кузьмы, Надежды Кузьминишны, теперь уже Седовой.
       Дядя Кузьма тоже был узником концлагеря, и в Польше оказался по той же причине, что и тетя Тася, - был едва живой, и его привезли на откармливание. У дяди Кузьмы во время войны фашисты варварски сожгли прямо заживо запертую в их избе всю его семью: 30-летнюю жену и двух маленьких детей.
      Я помню дядю Кузьму забавным старичком, который очень любил нас, детей и, когда мы с Вадиком появлялись, он встречал нас конфетами и печеньем, приговаривая: «Козы маненьки…», стирал слезы памяти о расстрелянных родных детях от довоенной жены. Я не понимала тогда, отчего плачет дядя Кузьма, когда причитает и жалеет нас: «Козы маненьки…». Потом подросла еще и моя троюродная сестра Наташа, родная сестренка Вадика. Радости дяди Кузьмы прибавилось, но он заболел. Ставил таз посредине комнаты и парил ноги, а пары горячей воды вились в воздухе и прогревали душу. Перепарил, попал с очень сильными болями в больницу, был прооперирован, - оказалось, была грыжа, которая двигалась в животе, будто осколок снаряда.

       Познакомились и поженились тетя Тася и дядя Кузьма в Польше. Он во время войны был старшиной автороты, участвовал в освобождении Германии от фашизма. В Польше работал заведующим столовой аэродромного обслуживания. Срок воинской службы дяди Кузьмы – с 1929 по 1950 годы. Дядя Кузьма прошел две войны: финскую и отечественную 1941-45, награжден медалями за взятие Сталинграда и Кенигсберга. За боевые заслуги, за победу над Германией. В 1929 году дядя Кузьма был стрелком Крымской дивизии, в 1945 зачислен в 265 истребительную авиадивизию, был на сверхсрочной службе.
      В Польше мои родственники тетя Тася, дядя Кузьма и маленькая тогда тетя Надя жили до 1950 года, затем приехали в Горький. Надежда Кузьминична родилась в 1947 году, зарегистрирована в 1949 в Познани. Сразу детей не регистрировали из-за сомнений в том, что ребенок выживет.
        Когда мы с моей бабаней (бабушкой Аней)  приходили в гости к тете Тасе и ее семье, меня всегда усаживали за стол и поили чаем со сгущенкой, - это из пайка фронтовикам. Обычно мы с бабушкой приходили не одни, - собиралась вся большая семья из трех сестер и их семей. Я оказывалась за детским чайным столом с моим двоюродным братом Вадиком. Он быстро поедал сгущенку, а я рисовала ею по блюдцу и слушала тетю Тасю внимательно, она рассказывала о том, как она заслужила такой паек. Вадик не мог слушать, ему хотелось стрелять из пластмассового автомата и ехать танками по столу, сшибая чашки, поэтому тетя Тася провожала его в комнату ко всем гостям, а я слушала внимательно, и оттого потом ночами кричала от боли и страха, которыми были пронизаны рассказы родной сестры моей бабушки. Сгущенка была нашим тайным союзом, - это было не просто лакомство. А не ела сгущенку сразу я вовсе не потому, что была из состоятельной семьи, нет. Жили мы беднее семьи моих троюродных родственников, мой папа был интеллигентом, что не поощрялось в кругу рабочих из-за маленького дохода. Тете Тасе мечталось, чтобы и я с родителями побывала в мирное время в Германии и Польше, но денег на поездки не предвиделось, и это ее расстраивало. В Польшу однажды ездила ее старшая дочь и сын: мои тетя Надя и дядя Слава. Меня же просто восхищала пластика струи сгущенного молока, - такого страшнейшего дефицита в советское время!  Белейшее сгущенное чудо ложилось на край тарелки, поставленной тети тасиной рукой плавно, волнами, красиво и легко, - таких необычных цветов и морей не нарисуешь краской! И трудно было представить, что это чудо мы с Вадиком ели по причине тети тасиных каторжных мучений в концлагере.
     О невероятных трудностях пребывания в концлагерях написано много и довольно внятно. Я поведала о том, что узнала и из рассказов тети Таси и от ее дочери (двоюродной сестры моей матери) Надежды Кузьминичны, - она показала мне тетрадь, где тетя Тася писала свои воспоминания о войне. Эта тетрадь была начата 2 мая 1965 года, за год и три месяца до моего рождения. Таисья Александровна тогда уже была в состоянии спокойно сесть за стол и написать то, о чем болело ее сердце, то, что изнутри рвалось наружу, - память о варварстве фашизма.

     Каждый человек, независимо от национальности и вероисповедания, мой читатель, содрогнется от воспоминаний о жизни в концентрационном лагере моей родственницы, - все мы люди, и сострадание свойственно живому человеческому сердцу. О концлагерях Бухенвальде, Равенсбрюке, Саласпилсе мы знаем из прессы и из разных документальных исторических телепередач, - в каждом чудище-порождении нацизма творились варварства, и фашисты изощрялись, как могли. Но когда человек лично знал и даже имеет родство по крови с бывшим узником концлагеря, - это воспитывает с малых лет, память подвига выжить в чудовищных условиях режима жива вечно.
      Я написала эту главу в свой роман именно для умножения памяти о садизме фашизма и нацизма, памяти неистребимой в истории не только русской земли, но и всего мира, для воспитания чести в людях русских, став им зеркалом совести.
     Если войну забудут, то она сама напомнит о себе новыми демографическими потрясениями, - эта истина, затверженная с малых лет всеми советскими школьниками, какой была и я, должна восставать против войны. В сердцах людей всей Земли должна вечно жить память о жертвах фашизма во имя мира на земле.

      Кроме русских узников в лагере германского города Любек были поляки, французы, голландцы, бельгийцы и в стороне от лагеря расположили русских военнопленных. «Французы, голландцы и бельгийцы ходили по лагерю свободно, им было разрешено.
       Лагерь находился на окраине города, возле канала, по которому ходили маленькие пароходы.
      Полякам и русским в город ходить не разрешалось, нас не считали за людей, особенно русских», — пишет Таисья Александровна. «С раннего детства немцы внушали своим детям, что русские — это черти, у нас, якобы, у всех есть хвосты и рога».
     В 1997 году, когда я была в Хорватии, - в то время там гремела по горам кровопролитная война между хорватами и сербами, - молодые жители острова Крк подтвердили версию о феномене образа русских людей, построенный на рассказах предков. В разговоре участвовали Катарина Мазуран, Валери Юрежич, Сладана Буковак, Роберт Перижич, Катарина Зринка Матьевик, Алеша Пужар, Дарья Жилич и Дюна Лакуш. К Дюне Лакуш отношение было ироничное со стороны ее соотечественников, она сама сказала мне об этом, и я видела то, что называют ухмылками и переговорами во взглядах ее друзей. Оказывается, ей даже нельзя было разговаривать на русском языке: это противоречило законам Хорватии и острова, все дело в том, что бабушка и дедушка Дюны Лакуш попали в Хорватию из России во время Великой Отечественной войны. На самом деле там было Адриатическое море, но все в 1997 году называли его Adriatic Ocean, в знак величия победы над варварствами, учиненными в бывшей Югославии. По словам поэта и фотохудожника Юлии Кисиной, - урожденной русской, эмигрантки из Мюнхена, с которой мы всегда беседовали при встрече на острове, Америка по результатам той войны платила хорватам за определенное количество отрубленных голов погибших сербов своим водным транспортом и длинными машинами-холодильниками для хранения рыбы. Тела убитых скармливали морским тварям. Мне рассказал старик, завсегдатай тех мест (мы беседовали на английском языке), что на острове Крк более пятидесяти лет назад (отсчет велся с 1997 года, со времени моего посещения Хорватии) располагался концлагерь, куда привозили военнопленных Великой Отечественной войны. Когда я вышла из машины, перевезшей меня от столицы Хорватии, города Загреб, по фантастически длинному мосту через море, подсказка англоязычных прохожих помогла мне (люди прямо подвели меня по направлению к этому месту), я оказалась за каменным забором, внутри которого возвышались штук десять-двадцать каменных прямоугольных подушек в рост человека. По словам служителя этих мест, здесь был концлагерь для русских, где узники «загорали», - просто до костей обгорали под палящим солнцем без еды и питья. Это было в духе варваров, устроивших «курорт» для русских борцов с фашизмом.

       И не случайно в этой главе я нашла место для фрагмента воспитания с пеленок жестокости у детей фашистской Германии. В настоящий момент в России ситуация на кадровом рынке предполагает созревание жестокости в людях, у которых постоянно отнимают работу, а они снова бегают за новым работодателем, ищут заработков на кусок хлеба. Таких людей миллионы. Из специалистов они превращаются в усталых и злых бомжей: не найдя работу по специальности, приобретают навыки в чуждой им сфере деятельности, меняют взгляд на мир, многие, став должниками по оплате за коммунальные услуги, теряют жилплощадь, ругаются и даже теряют связь со своими близкими родственниками. Россия становится не Родиной-матерью, а озверевшей мачехой, для которой по русским сказкам одно важно: «Зарежь козленка». Рост преступности - это нормально, если работодатели становятся карательным отрядом, гоняющим белкой в колесе соискателя на должность, ту, которая положена человеку по его диплому. И новая мода у работодателей: брать работника на испытательный срок и выкидывать его с работы не потому, что он плохо работает, а потому, что работодатель не хочет оформлять по трудовой и платить налоги за принятого работника: выгоднее брать неофициальную рабочую силу, вывалять как следует в чем попало: в сплетнях, в долгах, чтоб не сунулся в суд подавать, - и гуд бай. Ищи новое место работы. А если оформит по трудовой книжке, то это вовсе не значит, что оставит работать: как угодно выкрутится, и адвокатов купит, лишь бы не нарушали его болотного спокойствия слишком активные и от этого неугодные, неудобные работники. Это сыновья и дочери людей, выстоявших такую войну, борьбу с фашизмом… Они по-фашистски расправляются со своими же русскими, а уж если к евреям попадешь – да и не попадешь. Если только по чьей-либо ошибке, которую кадровики легко исправят: познакомятся, месяц-два дадут поработать и отпустят. Ищи снова ветра в российском поле.
Работа над главой «Концлагерь» произведена мной 9-24 августа 2014.