Саксофон

поэза-блюз


* * *

Был Саксофон Крылатый ныне
убит: вот кровь его – не сок.
И плакал горько Блюз в пустыне
от смерти сам на волосок.

Но слёзы Блюза породили
в пустыне Благовестный Звон.
И звуки Звона возвестили:
– Воскрес Крылатый Саксофон!


* * *

Мне снится Саксофон – в нём тикают часы,
словно говоря: «Настал твой час, Надежда,
спеть во мне твою одну из лучших песен,
которую тебе дарует Царь Небесный».

Как Божий Дар не взять? – Беру – не размышляю.
И Саксофон к моим губам я приставляю.
И с Неба золотой слетает нотный ключ.
И всходит первый звук, как Солнце из-за туч.

И с Духа моего сползает грех, как кожа
с тела обгорелого на палящем Юге,
и Господний Лик – не дьявольская рожа –
в моих очах сияет, отражаясь в звуке.

А над Венценосным Садом Стихотворным
всходит песнь моя Блюзом Ораторным.


* * *

Над Божьим Раем Ангелы летают –
они чисты, как барские манжеты.
И розмарины дарят им долины –
долины Царствия Небесного в Раю.

И над Землёй летают Ангелы.
Но над Землёй и Демоны летают
и совращают Ангелов, а после
их сбрасывают с Неба на «панель».

И мандарины дарят им грузины
за час любви в понятии Земном.
И Саксофон над ними мой парит,
но он, не-падший, падших не корит.


* * *

Откуда, Саксофон мой, и зачем
слетел на Землю ты в нездешнем Духе-Звуке,
и для чего ты нам, избравшим «буги-вуги»,
спел: «Славься, город Вифлеем!»?

И почему мы вдруг прислушались к тебе,
и странно призадумались, и, припав к Земле,
с мольбою обратились к Божьим Небесам,
слёзы покаяния размазав по щекам?

А зачем меня столь к себе приблизил ты?
Ты сказал: «Во имя Света, верь, не Тьмы!»
А что же означает – скажешь мне когда? –
«С дерева познания не вкушай плода!»

«То и означает, что значило всегда:
С дерева познания не вкушай плода!»
Я и не вкушаю, Саксофон, мой друг,
но знаю: Сатана есть Куб, а Бог есть Круг.


* * *

При чём тут солнечный удар?
Смотри: вот Дух Святой – Дух-Шар;
вот в бубен бьёт шаман, Злой Дух
надеясь к доброму склонить;
вот Сакс поёт, сумевший звук
Богоподобный сотворить.

Ведьмак, чудак ли он – шаман?..
А Сакс – Христос иль Иоанн,
иль брат сих двух единородный,
а может, новый благородный
Дар-Спас Господний он Земле? –
не знаю я. Но мог ли мне
Божественный навеять сон
Антихрист-в-Духе-Саксофон?..

Блистая, словно самоцвет,
вобравший краски всех планет
в Себя, Бог-Шар по Небу плыл.
Он мне сказал: «Я не забыл –
тебе сей Сакс Мной дан был в Дар.
Как стоголосый он хорал
Мне Славу петь один умел...»
И Сакс запел – ах, как он пел!

Так было Свыше мне дано
открыть, что Сакс мой – божество.


* * *

На лужке цветастом джунглей
львица-мама возлежала –
возлежала-отдыхала
и блаженно наблюдала,
как её резвятся львята
чуть поодаль от неё.

Эту милую картину
с высоты своей астральной
наблюдал и Саксофон мой,
пролетая над Землёй.

И заплакал Саксофон мой,
вспомнив собственную Маму
и себя-мальца, летящим
с ней по Небу да шалящим
львят Земных ничуть не меньше,
даже более того.

И подумал вдруг мой Сакс:
«Иль и впрямь не так уж плох
мир Земной, назад как час
мне казалось? – Дай-то Бог!»


* * *

Ты помнишь, Саксофон мой,
как плакали с тобой мы
о лете первозданном средь вечной мерзлоты?

Средь вечной мерзлоты той,
ты помнишь, Саксофон мой,
как мёрзли наши души и стыла наша кровь?

И мы тогда воззвали: «Приди к нам, Бог Живой!»
И Он пришёл и дал нам Вечную Любовь.

И вечной мерзлоты в нас все растопились льды,
и лета первозданного вкусили мы плоды.

И вот непревзойдённого евангельского слога
теперь мы слышим музыку и пишем, славя Бога.


* * *

Симфоний Божьих исполнитель –
сам Сакс – не Демон-искуситель –
над грешною Землёй летал
и нам о будущем вещал.

Но набралось из нас едва ли
десятка два, кто понимали
Господней музыки слова
и не сожгли их, как дрова.

Тут отрок юный – отрок малый,
да, видно, разумом удалый,
послушав, выйдя на порог,
поёт как Саксофон-пророк,

изрёк с тоской, вздохнув глубоко:
«Ах, Боже мой, как одиноко
среди людей Твоим посланцам
и как вольготно самозванцам!»

Но вскоре тень тоски с него
сошла, и отрока лицо
вдруг улыбнулось небывало
и лучезарно засияло.

И тут (иль Бес им влез в ребро?)
как взрыкнуло враз большинство:
«Ещё одно нам божество!
Ещё один нам дан чужой,
как и Христос, и Сакс... Долой!»

И Солнца диск стал алый-алый,
и Богоданный отрок малый
ушёл туда ж, куда все боги
от нас ушли и все пророки.

И Сакс решился в тот же час
слететь на Землю вновь, чтоб нас
в последний раз предупредить:
– Кончайте Господа гневить!


* * *

Как с радиоэфира,
с Небесного Сапфира
музыка плыла,
которая была
без начала и конца,
как форма круга и кольца,
как шар и девочка на шаре,
в единой ауре с ним в паре.

И непонятные сперва
нездешних звуков письмена
мне перевёл мой Саксофон
звучащим знакам в унисон:
«Звуки си Моё есмь Эго,
а Я есмь Альфа и Омега,
и, вас любя, Я вам дарю
сию Мою мелодию».

И вновь, как с радиоэфира,
с того ж Небесного Сапфира
орган чудесный заиграл,
и сплошь из Ангелов хорал
в сто тысяч горл пропел-сказал:
«Небесная Божественная Синь
приветствует Надежду и, Сакс, тебя!
   Аминь».


* * *

Сошла на Русь с Господь-Земли Богиня –
в сверхразуме она блаженна, как дельфин,
глаза её, как два Венеры полушария,
аура над ней, как венок из звёзд.

Сошла на Русь с Блюз-Мира Саксоматерь,
и на столик мой вдруг плавно приземлилась
формы Саксофона яшмовая ваза
с букетом из рубина высеченных роз.

Отмеченная так Пречистой Девой Ассой,
сколь смутилась, столь же воспряла я душой:
с розами, Мадонной данными мне с вазой,
встречу Спаса я к нам Приход Второй!

Сошла на Русь в Духе-Красе Богиня:
Дух-Краса – не плоть-краса l’amour.
Сошла на Русь душ Блюзных Берегиня:
Блюз-душа – не поп-душа ля’дур.


* * *

Священная Корова Серафима
Верлибром Лунным по Небу летит
над древнего развалинами Рима,
и, глядя вниз, – нет, не мычит –
плачет, плачет Божия Корова
плачем Ярославны – право-слово! –
по приговорённому Христу
римлянином ко кресту.


* * *

И Сакса Божьего в судебную палату
ввели в наручниках, как татя; и попса
к суду, подобно прокуратору Пилату,
над Саксом Святым приступила; и коса
вечной смерти над бессмертием повисла;
и на площади толпа «Распни!» вскричала;
и все даты перепутались и числа;
и без конца что было и начала,
казалось, стало то началом и концом.
И под гик и свист попсовых масс
с терновым впившимся в чело его венцом
на Голгофу крест понёс свой Сакс
и умер на кресте за грешных нас.
Умер, но на третий день воскрес
и, сказав нам: «Ждите, я вернусь!»,
на Небеса вознёсся, и Отец
всех и вся нам подтвердил: «Клянусь,
будет так, как Сын Мой вам сказал
и как в начале Я вам предрекал!»
И в исполненье слов сих возвратился
Сакс – возврата к нам Спасителя предтеча,
и нас крестил, и сам он окрестился,
и скоро предстоит с Христом нам встреча!


* * *

Как на НЛО из тайны-далека,
на летучих образах моих стихотворений
за век-мой-миг Земли и все века
успела-облетела-я и вехи поколений.

И отпел усопшее-Здесь-лучшее мой гений
и воспел прекрасное-живое-Здесь-пока.

Затем, освободившись от плоти притяжения,
Дух-мой-птах из праха тела моего
выпорхнул и, взяв с собой мои произведения,
отлетел в Мир... то ли иного измерения,
то ли в тот, где Вечность заждалась его.


* * *

И я в Иваново пришла,
рождённая Исходом Века.
И вот открыла я глаза
и вижу: Банк, библиотека,

трамвай, Театр, кино-Центральный...
Да, город, но провинциальный,
но с прошлым революционным,
но с настоящим беспардонным.

Но в будущем Иванов Край
из Ада вознесётся в Рай.


* * *

Я зрела град – град сизокрылый,
парящий птицей в Небесах,
град прекрасный, град счастливый
на деле, а не на словах.

Град, вечно в Небесах парящий,
град, не придуманный мной – нет, –
действительный град, настоящий,
но мной узрен лишь и воспет.

В летучем граде обитали
летучие же существа,
которые лишь Бога знали
и сами были божества.

Град сизокрылый, как Пегас,
вдруг стал, как радуга, цветаст,
тона меняя каждый раз
семи цветов за пластом пласт.

Что означало это диво,
мной неразгаданным осталось,
но было это так красиво,
как не бывает, – так считалось

и днесь бы мной, но прошлой ночью
я зрела ту Красу воочью.


* * *

Поэза сказочной Жар-Птицей
летала в Небе надо мной,
а я, согнувшись над страницей
тетради сто сороковой,

и день и ночь – не уставая
стихи писала, воспевая
святых, божественных, благих
летучих образов моих.

Меня стихов ритмичный звук
так занимал и увлекал,
что хамским слогом Злобный Дух
меня себе ж в ущерб ругал.

Всё больше злясь день ото дня,
хам всё хамей хамил меня
за то, что звучные слова
ловила я, а не Жар-Птицу.
Но слов бесовских вереницу
мой слух улавливал едва.

И пусть Злой Дух как хочет судит
меня, но по Небу летать
моя Жар-Птица вольно будет
и впредь и вечно! И тетрадь,

исписанная мной стихами,
напетыми мне чудо-Птицей,
не гиблым пламенем над вами
однажды вспыхнет, но – зарницей.

И озарятся многих души
и отойдут от смертной стужи,
и те, чьи вдруг прозреют очи,
воскликнут с чувством: Аве Отче!


* * *

По ливню шёл саксофонист –
прилип к нему, как банный лист
к купальщику, весь мокрый смокинг.

Но не жалел саксофонист –
душой и помыслами чист –
ни смокинг свой, ни жизнь свою.

Молился лишь саксофонист
под ливня смертоносный твист:
«Помилуй, Боже, Саксофон мой!»

И зонт держал не над собой,
смирившись с собственной Судьбой, –
над Саксофоном зонт держал.

А в доме за окном стоял
в тепле и в сухе пофигист
и преспокойно наблюдал,
как погибал саксофонист.

Но одолела пофигиста
гораздо позже маета,
что он не спас саксофониста
в тот страшный ливень. И тогда,

когда воскрес Господь в неверце,
маэстро Дух к нему явился
и, положа ладонь на сердце,
простил его и удалился.

И... с поминальной ли свечи
горячий воск, как слёзы, капал,
слезьми ли жгучими в ночи
раскаявшийся грешник плакал?

А может, было то и это –
прозрение лишь Сверхпоэта –
Творца же Библии – всё видит,
а я так даже не Овидий.


* * *

Мой друг-поэт нормально врёт –
астрально врёт: «Люблю Державина!»,
любя в душе лишь Неформалина,
который в нём же и живёт.

Мой друг-поэт – и модернист
сверхгениальный, и артист –
врёт про Державина, да и про всех,
но этот ему я прощаю грех.

Ври, кумир мой, и вблизь и вдаль,
ведь поэт есть великий враль,
только в Бога не... Сквозь очки
как сверкнули твои зрачки!


* * *

Одни из нас говорят:
«Умрут и Вера, и Любовь,
но выживет Надежда».

Другие из нас говорят:
«Надежда без Веры мертва,
как и люди без сердца».

Где же Истина? – Говоруны
похитрее из нас говорят:
«Истина посередине».

Немыслящие твари мыслят
длительней мыслящих нас –
наше сплошь-говорение
оставляет нам на мышление
краткое лишь мгновение:
в сутки минуты две.

Мыслил и Будда столь же...
А впрочем, планете сей,
увы, приходится больше
не зря опасаться людей,
мыслящих в сутки дольше
названных мной долей.


* * *

Шла я по Небу, сияя, как Саксофон на солнце,
и Бог во мне зародился,
как танка в поэте-японце, –
такой же краткий, но бесконечный по сути,
и никакой в Нём жути, и никакой в Нём мути:

сквозная прозрачность и ясность, но необычная
столь на взгляд человеческий, что, симпатичная,
она из нас большинству кажется ирреальной,
меньшинству – виртуальной,
единицам – сверхгениальной.

Шла я по Небу, сияя, как солнечный Сакс,
и мой чёрный котёнок по имени Макс,
как солнечный зайчик, с тучки на тучку скакал,
а на моём плече попугайчик
«Отче наш» наизусть читал.


* * *

Жил на Земле, слыхала я,
прямой потомок Люцифера –
была одна в нём веры сфера:
всю жизнь он верил лишь в себя.

А про то, как он любил
лишь себя, он сочинил,
сказывают, сто томов
не слабых, в общем-то, стихов.

И вот однажды Смерть над ним
уж занесла кинжал свой, но
взял врач великий Ибрагим
её и вышвырнул в окно.

А Сатаны потомок, Там
побывши миг одной ногой,
очнулся Здесь и всем томам
своим безжалостный дал бой.

И том за томом он швырял
своих былых идей в огонь,
и повторял и повторял:
«Какая вонь! Какая вонь!»

А попугай его Иван,
дар речи коему был дан,
с того момента онемел
и вскоре, бедный, околел.


* * *

Вы лю;бите ваш телефон –
вас через него, как руки,
ласкают милых голоса.
А я люблю мой Саксофон –
меня его ласкают звуки,
даря мне Божьи Небеса.

О да, нам разные даны
Любви – заметно это, но
мы с вами тем уже равны,
что любим, хоть и не одно.

И будь: вам ваше! мне моё!
Нелюбящим же пусть везёт:
нелюбящих же пусть спасёт,
коль не Господь, то мумиё!


* * *

Отец мой был коренным одесситом.
Отец мой по линии отца своего
происходил, как он говорил мне,
от польских князей (а так ли?) Шелковых.

Но при этом отец мой весьма походил
на вечно юных духом одесских евреев –
одесситы-евреи, я вас люблю,
как и отца моего я любила!

Отец мой был на словах художником,
а на деле собирателем картин других –
картин великих Мира сего... Интересно,
куда ж подевалась отца моего коллекция?..

Отец мой был коренным одесситом,
но Обнинск – город, в котором с ним,
с отцом моим, случилась, к счастью,
большая Любовь, а к несчастью – смерть...

Я многим похожа, отец, на тебя,
несчастный-счастливый отец мой, –
авантюризма лишь твоего степенного
недостаёт мне для полного сходства с тобой.

Я помню, отец мой, в Одессе тебя
за четыре года до смерти твоей:
тебе пятьдесят, но волосы смольны твои,
к тому же, длинны – как юноша-хиппи ты.

Такой и сидишь ты со мной и с профессором К(а)
в одесской шашлычной и нам о Рублёве глаголишь,
в руке твоей вилка с кусочком на ней шашлыка
дирижирует – наше внимание магнетизирует.

А после ты поздней последней Любовью-Осенью
вдруг в Обнинск умчался и вскоре там умер...
Вековой коренной одессит мой отец
покоится в Обнинске на Кончаловском кладбище.

Милый отец мой, теперь ты весьма походишь
не на евреев одесских – на Саксофон Вселенский.


* * *

Играет козерог на саксофоне,
а человек, по гороскопу Козерог,
слушает его. Ах, как чудесно
играет козерог на саксофоне!

Играет козерог на саксофоне –
возможно ли такое на Земле? –
не знаю я. Но стих во мне поёт:
Играет козерог на саксофоне.

Играет козерог на саксофоне,
а на радуге сидящий осиянный
Некто слушает его. А я пою:
играет козерог на саксофоне.

Играет козерог на саксофоне,
и лучшие из мёртвых воскресают.
Играет козерог на саксофоне,
а слушает его, знать, Сам Христос!


* * *

Над древним еврейским Храмом
в Небе ночном Ангел парит.
Звезда Вифлеемская ярко горит,
зажжённая Богом – не царственным Хамом.

Как на шкуре бараньей, на туче Небесной
беременный женщиной конь возлежит,
а чью-то с Земли ладонь, как магнит,
тянет к Луне интересной, но легковесной.



* * *

О чём задумался Спас со свитком в руке?
Корова со взглядом Христа лежит на лужке.
Ангел юный над сими двоими летает –
Ангел-хранитель их, видимо, знает,
о чём призадумались
       одна на лужке, другой на пеньке.


* * *

Платьице в крапинку на сестрёнке Шагала – кокетке,
а маму свою нарисовал он в шахматной клетке –
знать, мама Шагала внутренне состояла
из сложных весьма комбинаций, – я угадала?



* * *

На Деву Пречистую ликом похожая,
Анна Ахматова по Небесам
ступает, как житель Небес – не прохожая,
и вслед босоногим стопам

её не зверюгой, а другом идёт
лев добродушный, как кот,
и мига, чтоб лечь, терпеливо ждёт,
у Анниных ног на живот.


* * *

Вечность старости не знает.
Блажен, улыбчив, как дельфин,
по Небу Вечности летает
червонно-рыжий клавесин.

Червонно-рыжий клавесин
летит по Небу и поёт
про осиянный апельсин,
который в Рай-Саду растёт.

Тот небывалый апельсин,
как клавесин поёт, возрос
на целом дереве один,
а посадил его Христос.

И свят тот, значит, апельсин,
посаженный Самим Христом,
как свят сей рыжий клавесин,
рождённый в апельсине том.


* * *

Цветаева Марина
в платье из сатина,
расписанном под луг,
пришла ко мне, как друг, –
сошла, точнее, с Неба –
и сказала: «Мне бы
винца сперва испить
глоток и закусить
его рябиной горькой,
чтоб на теме скользкой
моих с Вами бесед
я, как ветхий дед
на льду, не подскользнулась
вдруг и не вернулась
увечная с клюкой
в дом Небесный мой».

И выпили кагора
с ней мы по рюмашке
и сгрызли-съели скоро
рябины по кистяшке.

О чём же говорила
Марина мне потом,
она меня просила
не разглашать о том.


* * *

Куда меня приведут мои Астралы-Фантазии?
Воображают лишь падаль шакалы в пустынях Азии.
А я себе представляю Космос Живой Божественный,
прозренья мои оставляя
в наследство людям невежественным.

Голос во мне гласит: «Идёшь – иди и не жалуйся
на путь твой трудный, но верный
и даже, поверь, великий!»
Мои Астралы-Фантазии,
приведите меня, пожалуйста,
туда, откуда сошёл Младенец к нам Солнцеликий.

Хочу воочью увидеть Землю, родившую Бога.
Мои Астралы-Фантазии, иль слишком хочу я много?


* * *

Целуя в губы мой Саксофон,
становлюсь невесомым грузом
и возношусь – да! – на Орион,
пахнущий спелым арбузом.

Орионцы, как Серафимы,
крылаты и Духом богаты,
но слова их, как пантомимы,
на первый взгляд странноваты.

Говорят мне, к примеру, они,
что я есть их человек.
Но где ж тогда крылья мои?
И дед почему мой грек?

Орионцам я вижусь своей,
а землянам чужой. Вот тоже
юдофоб твердит: Спас – еврей!
А я говорю: Сын Божий!

Неродным я родней, чем родным, –
все, знать, многое видят иным.
Лишь Он всё видит, как есть, –
нам пославший Благую Весть.

Орионцам, возможно, и я
приписала одну из черт,
но Ангел мне и заря,
и Божий весь Белый Свет.

И озон Ориона с арбузом
я сравнила. Но царский венец
я б сравнить не смогла с картузом,
а кто-то бы смог. Конец.


* * *

Что лучше – осень октября
иль осень мая? – я не знаю,
но знать хочу. И потому
всходит поздняя заря
в часу девятом поутру.
И первый Солнца луч не жаркий,
но достаточно и тёплый,
и сиятельный, и яркий,
на мой ложится Саксофон.
И Саксофон мой блещет медью.
И наступает у меня
осень мая в октябре.
И по-весеннему во мне,
как ручьи, журчат стихи.
И дни летят мои легки,
как первые зимы снежинки.
И шедшие ко мне злобинки
с точной вдруг сбиваются тропинки.


* * *

Хорошо, Саксофон мой, тогда,
когда не гонят творца отовсюду
и когда не вменяют в вину два горба
везущему по Сахаре наш груз верблюду.

Но бывает и лучше, но иногда –
когда ты поёшь, мой Сакс.
А будет лучше тогда всегда,
когда к нам вернётся Спас.


* * *

Меж Небесной грустью и Земной
разница существенная есть.
Что ж с моей Небесною тоской,
спросите вы, делаю я Здесь?

Я пишу, тоскуя и любя,
Здесь мои стихи о Небесах,
и, с плеча при этом не рубя,
взвешиваю на Завет-Весах

Истину Господню и людскую
и, отметив в Первом перевес,
в разнице Земной тоски тоскую
разницей тоскующих Небес.


* * *

Потомок Каина – Дантес
и Авеля потомок – Пушкин
брат на брата возвели курки,
и брата брат опять убил.

А Ева – их Праматерь – не могла
встать и помешать братоубийству,
ибо Ева, съев запретный плод,
смертью умерла, утратив Вечность.

И Пушкин-брат в мученьях умирал,
и Дантес-брат выживший страдал,
проклятый Землёй и Небом, – маялся,
но в свершённом так и не раскаялся.

Только внучка юная Дантеса
каялась, да так за горе-дедушку,
что с ума сошла, и козни Беса
привели к самоубийству девушку.

И рыдал Дантес над гробом внучки,
мёртвые её целуя ручки,
вновь не каясь. Так повинны предки,
а крест их вин несут их детки.


* * *

И Праматерь человечества, вы Еву
вспомнили, и Пресвятую Деву,
родившую Святого нам Младенца,
и Абрама Терца, но некоего венца
без имени в особь вы поминали,
как Христа, когда вы умирали.

И нам осталось строить лишь догадки
о венце-Икс, в надежде, что он был
и впрямь столь мудрый и на грех не падкий.
И умерли вы. И вас Мир забыл…
забыл бы, коль успели б вы назвать
имя нового Сверх-Гуру, и днесь нам
загадку венца не пришлось гадать
и вас при том невольно вспоминать,
не зная толком, кто ж вы были сам.


* * *

Летает муха по квартире,
а кошка бегает за ней,
верней, охотится. Нет в Мире
картины сей смешней и злей.

Смеётся мне и не смеётся:
чертовское в том что-то есть,
как нелетучей удаётся
поймать летучую и съесть.

Конечно, муха вредновата,
и даже более того,
да и сама в том виновата,
что в дом влетела – для чего?

Но так и Сакс летучий мой
и весь летучий Мира цвет
погибнуть может в миг любой.
Не так ли, друг-мой-Филарет?


* * *

У меня за тюлем под подоконником в кухне
обитает Прекрасная Дама.
На Даме красная широкополая шляпа
и платье в обтяжку до пят.

Прекрасная Дама взгляд роковой роняет
в фужер свой с игристым напитком,
а часть напротив мужского лица теряет
рассудок от жажды плоти её.

Прекрасной Дамы прекрасные плечи открыты,
а руки до плеч в перчатках беспалых.
С Прекрасной Дамой прекрасно я уживаюсь –
в картине она не соперница мне.


* * *

Пушистый котёнок на пухлом диване
играет с мешочком ёжика в тумане.

А по двору снег пушистый метёт,
и Рождество Христово грядёт.

И ярый бык в хлеву не бычит,
и дикий зверь в лесу не рычит.

И звёзды блещут на Небеси.
И что желаешь у Бога проси:

в этот час исполнится всё.
И пляшет, радуясь, сердце моё.


* * *

Маленький мальчонка с маленькой девчушкой
в песочнице играли с загадочной игрушкой:

какой-то человечек зелёный, как листок,
в песочнице с мальцами строил теремок.

Зелёный человечек, более их мал,
веселил детишек и очень занимал.

Вдруг он лунным блюдцем в воздухе завис
и теремка песочный зазвездил и карниз,

и купол, и посаженный на его рожок
вдруг закукарекавший песочный петушок.

Словно человечек цветом, как лаврушка, –
инопланетянин, а не робот-душка.


* * *

Сквозь дымку розово-лазурной акварели
Девы дивной образ проступает,
как утрами тюлевыми на Руси в апреле
со дна Волги Солнца диск всплывает.

Девы дивной лик, как цветок весенний,
юн и нежен столь, что боюсь дышать
я в её близи. Но её взгляд-гений
так в меня глядит, что вольна решать,

кажется мне, эта Дева Судьбы Мира,
и пред нею ниц хочется мне пасть
и себя, и даже тебя, моя Блюз-Лира,
полностью отдать Деве сей во власть.

Кто ж она такая: Дева ли простая –
акварельная? или Пресвятая?


* * *

Грустила девушка в саду,
и я на Саксе ей сыграла.
И на прощанье мне она –
уж весела, а не грустна –
с ней встречу в будущем году
в том же саду пообещала.

И я в назначенный мне срок
пришла туда, но не нашла
ни сада в месте том, ни девы –
там лишь озимые посевы,
взойдя, клонились на восток, –
и я ни с чем назад пошла.

Но на обратном мне пути
вдруг Богоматерь повстречалась
и, руку взяв мою в Свою,
чтоб я не думала, что сплю,
так добро молвила: «Прости,
но я по делу задержалась».

«Да у меня ли и Тебе ль
просить прощенья!» – я, смутясь,
воскликнула. И вновь был сад,
где так же, как и год назад,
пел возрождённую Апрель
божеств с людьми взаимосвязь.


* * *

Созрел плод –
прост, как код
райских врат замка,
но не откроешь который, пока
не обратит твой Дух
Мук покаянный в пух.


* * *

Зорька! – Солнце золотой взрастает горкой.
Май мой! – горизонт сверкает норкой,
а пашня – крупнозёрной чёрною икоркой.



* * *

Зимний вечер. Пламя магиструет в камине.
Напротив в кресле я. У ног моих пёс Дон.
А с улицы, где нет Церкви и в помине,
доносится в мой дом колокольный звон.

Божий колокол, ты по ком звонишь? –
Не по мне ли и Саксу моему?
Что ж, коль нам пора уходить, ты мнишь,
мы уйдём. Не нам? Но тогда кому?

Божий колокол, ты звонишь навзрыд –
знать, кого-то вновь Здесь мне хоронить.
Божий промысел от людей сокрыт.
Кого ж ещё из нас Бог устал хранить?

От утрат устав, Бога я молю:
«Боже, любишь коль, за всех пожертвуй мной».
А Бог мне говорит: «Я тебя люблю,
но за всех уже пострадал Сын Мой».

И верю я тогда: придёт Христос сюда
вновь и воскресит всех почивших в Бозе.
И улыбаюсь я. И льнут мои уста
в пречистом поцелуе к поминальной розе.

А Божий колокол звонит всё и звонит,
как желает нам добро, но – и строго:
«Каждый пусть из вас и сам себя хранит,
чтобы Милость к вам не иссякла Бога».


* * *

Как мило умывается
кошка на диванчике.
Как вся преображается
пчела на одуванчике.

Как присела бабочка
на пух моих волос.
Как мой Ангел-папочка
(спаси его, Христос!)

со мной гуляет маленькой
по Пресвятому Небу.
Как называю Маминькой
Пречистую я Деву.

Как принимает роды
мой дед у тёлки Ники.
Как в естестве природы
святеют наши лики.


* * *

Сияет лицо моё, улыбается,
сквозь кокон бабочка пробивается, –
так наступает лето
на этой Земле – не где-то.

В зеркальце солнечный лучик вошёл,
с зеркальца солнечный зайчик сошёл,
точней, соскочил лишь для
того, чтоб войти в меня.


* * *

На Божией оранжевой планете,
голо на оранжевых сидя лошадях,
в оранжевой реке оранжевые дети
купались, словно в солнечных лучах.

На почве же оранжевой Земли сей
в тот же миг у Божьего порога
нимбом взрос во святости своей
оранжевый подсолнух гения Ван-Гога.


* * *

Как венцом, увенчанный носорожьим рогом,
Сальвадор Дали; вдруг предстал пред Богом,

держа свою Гала; возлюбленную за руку,
и свет, из них струившийся, обратился в радугу.

И по этой радуге к ним Христос сошёл
и в Рай по той же радуге их, обняв, повёл.

И песнопенья Ангелов стали звучны, твёрды,
и фонтаном брызнули шаровидным звёзды.

И «Дали! Дали!», как «Господь! Господь!»,
восклицал вдали тот, кто чушь молоть

никогда не мог, и не молол он чушь,
хранитель до поры людских уснувших душ.

Как венцом, увенчанный рогом носорожьим,
в Рай вошёл Дали первый с Сыном Божьим.


* * *

Каким с тобой, мой Саксофон, мы Садом обладаем:
Садом-Слухом, Садом-Звуком, Садом-Духом-Раем!

Сада нашего ландшафт в губы мы целуем,
его летучих незабудок цвет неописуем.

Чудо-Сад шарообразный летит над Мирозданьем,
управляемый Сверхдухом Сад и Сверхсознаньем.

И нам с тобой, мой Саксофон, не зря дан этот Сад:
куда угодно занесёт нас он, только не в Ад.

Нам лишь лучшие Миры явит Сад наш – он
в инкрустациях созвездий, как Господний Трон.


* * *

Привиделся мне наяву
сам Михаил Булгаков юный.
Лет двадцать пять было ему.
Ультрамариновый взгляд умный
его был спущен на манжет
на нём рубашки белоснежной,
на коем он рукою нежной
писал свои записки. Свет
мягчайший падал на его
тончайший профиль и перо.
От напряженья на виске
его пульсировала жила.
Но дрожь в булгаковской руке
меня ещё сильней пленила.
В нём было что-то от Младенца,
Всевышним посланного нам,
и от представленного венца
мной в «Саксофоне» раньше вам.

Сидел на лотосе Булгаков,
манжеты исписав свои.
Загадочней нет в Мире знаков,
чем знаки гениев Земли.


* * *

В руке, как с крупною ракушкой
иль с собственной душою как,
на фотографии с подушкой
пегасоликий Пастернак

Борис сидит и зрит сквозь то,
что Смерть сама есть, как Ничто
или как Вечность?.. Чтоб узнать,
как Там, Здесь надобно не стать

или прийти в Мир этот из
Боли той, что и Борис
Пастернак в него пришёл,
где Боль ещё больней нашёл.

Да и Цветаева Марина,
в глазах не цвет ультрамарина
носившая, а моря тон,
нашла Здесь то же, что и он.

Учетверённая Боль – знак
недобрый. Знавшие о том
Цветаева и Пастернак
сошлись, но в Мире лишь Ином.


* * *

Вот Мандельштама Осипа глядит
душа из ока юного дельфина.
Вот ныне душу кто хранит
Музы не раба, а господина.

Возможно, и в дельфине Мандельштам
не хуже, чем в былом, стихи слагает.
Но речь дана дельфиновым устам
такая, что лишь Бог их понимает.

И Мандельштам в дельфине потому
днесь не для нас поэт – для Бога,
что хорошо. Но плохо, что ему
стать не для нас пришлось до срока.


* * *

Николая Гумилёва образ милый
в моём воображении всплывает,
дышащий такой духовной силой,
какой, казалось, не бывает.

В костюме бальном аристократическом
с полураскрытым веером в руке
сидит на кресле Гумилёв аттическом
с профилем Ахматовой в зрачке.

Николая Гумилёва юный облик
линиям графическим подобен,
и на него зрит Люцифер в биноклик –
ни добр к нему, ни злобен.

И кажется, что Гумилёв не век
Здесь жить сподоблен, а века.
Но Гумилёв и вечный не избег
Здесь смерти от ЧеКа.


* * *

В летнем кресле в комнате в профиль окна
мальчик изящный Владимир Набоков сидит
с атласом бабочек, но не в него он глядит,
а сквозь пространства в будущие времена.

Мальчик Набоков, видно, прозреньем попал
в миг возвращенья Сына Господнего к нам.
Мальчик Набоков словно внимает словам
Бога Живого – так вдруг серьёзен он стал.

Мальчик Набоков, жду твоего воскресения
в будущем этим же мальчиком – не стариком.
Мальчик Набоков – настаиваю лишь на таком
именовании Тьмы Белого Ангела-гения.


* * *

Горит вопросительным знаком светильник,
безмолвно меня вопрошая о чём-то,
и тикает громче на полке будильник
в преддверии рождения мною экспромта.


* * *

О чём мурлычет малый котёнок –
о счастьи Земном иль Вышнем?
О чём лопочет малый ребёнок –
о третьем-себе-нелишнем?

Иль совсем-совсем о простом,
но при всём-при том и таком,
какого мы не поймём всё равно,
повзрослевшие слишком давно.


* * *

Если не явь и не сон,
то что же это такое?
Сбирал в ведро золотое
вишни мой Саксофон.

А после с крыла кормил
меня, под древом сидевшую,
вишней тою сластейшею
Сакс мой, светел и мил.

И пел мне он, а потом
уснула вдруг я под вишнею,
им с заботою Вышнею
его укрыта крылом.