из детского альбома для рисунков - 2

.  .  .  дождь перестал.
и флами'нговой стали
розовой стаей на грядке пионы.
целую ночь совещаются капли,
как бы не шлёпаться о подоконник.
тишь,
                как в Кремле накануне крамолы,
после грозы. травы благостно сникли.
пасмурно,
                но моментальные молний
ярки кругом чёрно-белые снимки
так, что до самого света не спится,
даже когда уже, перекликаясь,
в старом курятнике райские птицы
свой постепенно заводят акафист.
а возвратишься, сбегав на озеро –
стол уж накрыт на веранде для чая.
вафлю из толстой колоды, как козырь,
тянешь, бывало, душой замирая.

плавно качнулись плетёные кресла –
вот и плывём, оттолкнувшись локтями.
Строгий отец, капельмейстер оркестра,
чайник подняв, дирижирует нами
и, вместо косточки выплюнув вишню,
жадно в газетах глотает колонки.
Как паучок, многорукий бог Вишну
пляшет на чайной индийской коробке.
Ах, ничего, что остыла заварка
и разговоры не клеятся долго-
долго, и пахнут немного лекарством
кислой анисовки равные дольки!
Словно из Чехова трудная пьеса,
наше по кругу идёт чаепитье.
В гулких стручках огородного перца
семечки звякнут, как в детской копилке,
сон одолеет весь дом постепенно.
Всё переменится, это – навеки:
утро заходит, хватаясь за стены,
всё не разлепит, как Вий, свои веки.
Пялится в неба зеркальную бездну,
словно задумавшись, долго лягушка,
вздрогнет, прислушавшись к саду, и – с места
плюхнется плоско в кромешную лужу.
Змейкой в траву уползает скакалка,
платья деревьев впотьмах мешковаты,
сухо во рту от фиалок
                и  жалко
жить – как откусывать от шоколадки.

Помню, как в твой день рождения, мама,
рано, бесшумной походкой бандита
ходит отец в палисаднике, мягко
розы срезая опасною бритвой.
Первый разведчик – солнечный веник –
ленится по полу чиркать и шаркать
и – сквозь хрустальные блики конфетниц –
ломится в штаб застеклённого шкафа.
Тянется к пропасти за этажерку
кукольных слоников белое стадо,
издали кажется абрис торшера
стройным в папахе гвардейцем усатым…

Смутно, в прогалах сквозь листья и ветки,
в мокрой траве, где примята лужайка,
помню похожую на муравейник
низкую горку рассыпанных шахмат…
Кем-то за белых, кем-то за чёрных
жизнь поиграет нами, не боле,
правда?
                И, главное, та ж очерёдность:
белое поле,
чёрное поле…
Жизнь промелькнёт огоньками в витринах.
Бог – рисовальщик на Старом Арбате.
Тысячи, тысячи раз повторимо
всё. Ничего нет не бывшего. Кстати,
я-то гадал на счастливую карту,
но ухмыльнулась судьба-привереда
и
            вот который пасьянс уже кряду
мне выпадает пиковая ведьма
с неистребимой пропиской московской
в сонных глазах, безучастных и глупых.
Господи, как я хотел разморозить,
дурень, её деревянные губы,
разбередить эту квёлую душу…
Где там! – московские семьи, как секты.
Наша любовь – заводная игрушка.
Грубо подслушаны наши секреты.


Шатка Земля, эта ветхая бойня,
где лишь мычат кавалеры и дамы.
Ах, это всё несерьёзно и больно:
вечно любить
                недоступных и дальних!

Падают в ноги дороги кривые.
Всем по целковому, мне – только кукиш.
Жалит колени, словно крапивой,
звёздное небо,  как только наступишь.

Баско бы стать,
                как изба на отшибе,
чтоб никому до меня не достати,
и не бояться делать ошибки –
ну, как умельцы делают лапти.

Я же не нищим предстал перед веком:
был и сундук, и столярные клещи.
Боже, куда я попал? Нет ответа.
Где моя молодость?  Где мои вещи?

Петь для глухих мне совсем не тоскливо,
я понимаю, что Время такое.
Только душа, эта тучная нива –
жаль, раз осыпется так бестолково.
Этим колосьям серпы бы да руки
к сроку – глядишь, и сгодился б в народе.
Байки, конечно.
Какие тут думки,
если одно из башки не выходит:
хата на милой моей Украине,
мать помирает, и страшно поверить,
что ни за что меня не укорили
бедные очи её перед смертью,
будто чужими остались со мною…

Будем прощать, но не явную подлость.
Будем любить только с лёгкой душою.
Тихо.  Ещё не окончена повесть.
Всё переменится, всё перестанет,
это – вовеки пребудет таким же:
как обжигает ладонь подстаканник
в перевернувшемся поезде жизни