Романс No. 4

Помнишь Франкфурт-Москва? Куролесил Ганс.
А машина, катившая в Аргентину
чувств, свихнула крыло. Габарит погас.
Трубадуру – ослу, петуху, кретину, –

не до струн: плоть сдавил до крови, сильней! –
до беспамятства отсветом путеводным
хищный жрец носоглоток, платков, слюней,
крайний в очереди за теплом животным.

Видно, встал в звукоряд не с того конца,
надорвав барабан в баснословном буйстве.
Подлежащему камню весь мир – коса;
лишь сказуемость точит в прошедшем чувстве.

Аллес гутэ. Я, я. Ауф видерзейн.
Данке. Выход открыт. Утвердив ногами
горизонты соитий, спешу в музей
перечёркнутых клятвами моногамий.

С упоением звонко сверкает плешь
на избытке строки, как неловкость жеста
ломких пальцев объять совершенство плеч,
мокрогубое рабство в цепях сюжетства,

мяутентичность кота – хвостовство в длину
оттянуть все концы: не вздохнув, не охнув.
Хочешь, мартовской осенью загляну
ввечеру, победив, как Малевич, в окнах

безучастный оксид воплем серенад,
подставляя кометам плевков затылок?
Но до смеху слезливая старина
вяжет варежку рта слаще звёзд постылых.

Да и я не Сатурн, чтоб швырять лассо
из колец в направлении женских ручек:
так, для супа – индюк, для ухи – лосось,
бледноусый гусар, а точней – поручик.

Ты едва ли меня позовёшь на чай
в ту квартиру, где ты – пустоте хозяйка,
потому что собрать все твои «прощай»
не способна вовек ни одна мозаика.

Ты и я – натюрморт, но мотив не свеж,
и стихи – подтвержденье тому, что пыли
безразлична игра как бунтарство свеч
против тьмы, что вдвоём, не стыдясь, коптили.

Не отмыть одному. Не отпеть вдвоём
всех покойных чудес. А живое чудо
человекам сподручнее сдать внаём
трём годам возвращения в ниоткуда.

Там любым новостям вторит белый шум.
В переводе – зима, или что-то вроде.
Южный полюс молчит. Да и я пишу
просто так: энтропию помять природе.

11 августа 2014