Преломи со мной румяные хлеба...

I.

Преломи со мной румяные хлеба,
по грибы сходи, а может, по гроба;
сказка кончится, соврёт, что не была,
сядет, странная, на краешке стола.
Обойди со мной барханы и пески,
расскажи про смерть на краешке тоски –
как шатается, ослепшая, во мне,
ржавый чайник согревает на огне;
баю-баю, не дано предугадать,
как откликнуться, где петь, где тосковать,
где укроется окольная свирель
от беспамятства за тридевять земель.

Знаю, где-то есть долина быстрых рек,
где тоскует безымянный человек;
у него на безымянном золотой,
смерть в кармане, крепкий камень под пятой,
за душой – павлиний хвост и три рубля,
а на шее – безымянная петля.
Если встретимся – друг друга не поймём,
не узнаем в отражении больном –
долго будем с отраженьем совпадать,
в зазеркалье всё стрелять, не попадать;
зазеркальюшко – две птицы у виска,
долог путь, да только пьеса коротка.

II.

Никогда ничего не смогу удержать –
ни огромную детскую жизнь,
ни сизифову смерть – можно руки разжать:
шар земной, понемногу катись.
Я бессмыслицей был, вундербаром, трудом,
Богом был и царём без пяти;
космос в руки – достраивай начатый дом,
отпускаю, малютка, лети.

А не хочешь – взорвись, разлетись, как пыльца,
в чьи-то двери вломись наугад;
так велит просиявшее имя Отца,
так хотел опрокинутый сад –
слух, открывшийся настежь до боли ушной,
взгляд, разверзшихся далей темней;
нет, не мучай, в раздвоенном сердце не пой –
нам идти не по этой Земле.

Эта весть – узнаю – никогда не лгала,
только чётко стирала следы:
видишь, Бога подобье – подобье стола,
хлеб и спирт у могильной плиты.
Оживают цветы – и из прочих миров
слышен дружеский хруст позвонка;
льётся песня-щегол, бьётся птица-минор,
в новой жизни поётся строка.
Сердце в рёбра запрыгнет за общим столом,
снова выпрыгнет прочь из ребра;
длится тело без музыки, прёт напролом,
дышит почва, проходит игра.