Одиночество. Продолжение

Начало здесь: http://www.stihi.ru/2014/08/02/9087


***

Прочитайте меня как строку между строк,
как прозрачный намёк, молчаливый упрёк.
Как открытая книга — ладони у лба –
нараспашку пред вами душа и судьба.

Незатейливый слог и нехитрый сюжет,
ничего в ней такого особого нет.
Незаметен неброский её переплёт.
Я писала ту книгу всю жизнь напролёт.

Все слова её немы и строчки слепы.
Не вместить ей несжатого поля судьбы.
Лист дрожит на ветру, как пустое жнивьё.
Ваши пальцы ещё не касались её.

Что там дальше? Разлука? Счастливый конец?
Или выжженный пепел разбитых сердец?..
Будет сказка банальной, классической грусть.
Пусть известно заранее всё наизусть,

я пишу, не жалея страниц о любви,
слов, нашёптанных Богом, забытых людьми,
полных шёпота леса и жара огня...
Прочитайте, поймите, простите меня!


***
Я всего лишь кустарь-одиночка
над огромной страной,
где моя одинокая строчка
натянулась струной.

И по ней — одержимая бесом,
чтоб кружило и жгло!
Я поэт нетяжёлого веса,
но мне так тяжело.


***
Я — Кассандра, слепая провидица,
в колесе Вашем пятая спица.
Что за сны Вам сегодня привидятся?
Или, может быть, тоже не спится?

Как короной, луною увенчана
полночь в звёздном своём покрывале.
И дрожит одиноким бубенчиком
мой секрет, не разгаданный Вами.


***
Пью вино ледяное твоей нелюбви.
Улетает надежда со скоростью света.
Невидимка, пришелец, немой визави...
Говорю в микрофон, но не слышу ответа.

Эта тайна в себе ничего не таит.
Только рано ещё устанавливать точку.
Столько дела душе впереди предстоит:
и вздыхать по весне, и любить в одиночку...

Я не буду тебе говорить, что люблю.
В небеса отпускаю крылатую малость.
Пью вино и хмелею. И Бога молю,
чтоб хоть что-то на дне этой чаши осталось.


***
Ночь даёт обет молчанья
всем, кто слушает её.
Месяц зорко и печально
в сердце смотрится моё.

Жизнь погасла на экране.
Телефонный спит звонок.
В этом мире каждый ранен,
нелюбим и одинок.

Полуночное гаданье:
карты листьев по воде...
Обещание страданья
и свиданья на звезде.


***
У всего есть предел: в том числе у печали.
                И.Бродский


У моей печали нет предела.
Там царит полнейший беспредел.
Тонет в звуках нечленораздельных
и в хитросплетеньях душ и тел.

Ночь. Фонарь. Я разобью плафоны,
закричу на весь небелый свет:
«Неужели только в телефонной
книге вы отыщете мой след?!»

Уши душ обложены как ватой
облаков в сыром тумане дня...
Я кричу. И я не виновата,
если вы не слышите меня.


***
Как рожки улитка, упрячу в себя
всё то, что несла на лице я.
Открыть не пытайтесь, по коже скребя,
мой панцирь, мою панацею.

Чтоб некуда плюнуть, сперва подманя,
там тайное логово зверя.
Стучите, кричите, зовите меня –
я вам никому не поверю.


***
Как страшно никому не верить,
ромашек лепестков не рвать,
души окованные двери
на стук чужой не открывать.

Страшнее, если их откроешь –
и будет некому войти.
Лишь ветер над пустою кровлей
закружит листьев конфетти.


***
В эту ночь выли псы и немного знобило.
Я увидела сон, осязаемо-вещий, –
всех, кого я любила, кого не забыла,
и открылись мне горькие, страшные вещи.

Души мёртвых живее, чем мёртвые души
тех, кто нас всё равно никогда не услышит.
Нас прозрения мучат, видения душат,
но в ответ только дождь барабанит по крыше.

Одиночества яд — или просто аптечный,
лишь бы боль улеглась. Что нам мериться с нею?
Под землёй убаюкает дождь скоротечный.
Вряд ли там бесприютнее и холоднее.

Где же Тот, молчаливо всегда убеждавший,
что всё будет ещё, что могло быть иначе?!
Мы умрём, для себя ничего не дождавшись.
И о нас в небесах только ветер заплачет.


***
Забытый плёс. Застывший лес.
Не верится, что было лето.
Опять повеяло с небес
порывом сердца несогретым.

Непроницаемый покров.
Хоть ручкой проколи бумагу –
не заменить чернилам кровь,
её живительную влагу.

И, целомудренно-мудры,
в полярном отрешенье круга
бездомные парят миры,
не обретённые друг другом.


***
Земля — наш дом, который Бог покинул.
Забыло небо цвет свой неземной.
Который год, который век уж минул,
а всё никак не встретиться с весной.

Душа — потёмки, как письмо в конверте,
которое не следует читать.
Любовь не стоит слов. Не стоит смерти.
Страшнее кары эта благодать.

Я говорю, как дерево листвою,
доверив горло ветру и листу.
О неба нищета над головою!
Вся жизнь тщета, как выкрик в пустоту!

Ужель судьба, душою кровоточа,
среди чумы творить свои пиры?
И нежность тем давать, кто взять не хочет,
и тем дарить, кто оттолкнёт дары?


***
Гражданин, человечек, прохожий,
я прошу, подожди, оглянись!
Я родство твоё чувствую кожей,
даже даль ощущая как близь.

Ах, мы все исключенья из правил!
В тихий час отлученья от дел,
пока нас ещё Бог не оставил,
пока трижды петух не пропел,

дай же волю мечте и печали.
Даже боли не прекословь.
А то Слово, что было вначале,
означало — так просто — любовь.

Словно штопор, всё выше и глубже,
наших душ мировая душа
неосознанно и неуклюже
продирается к небу, спеша.

***

Почему одиночество круглое?               
Нет, оно из острых углов.
Обитание в нём очень трудное,
если б не соломка из слов.

Натыкаешься и ушибаешься
о картинки прошедших лет
и теперь уже не ошибаешься,
как тогда ошибалась, нет,

уж теперь-то ты знаешь истину,
как исправить, спасти, продлить…
Но бессмысленно и безжизненно,
и тоски той не утолить.

Вся душа об углы изранена,
но а может быть – как взглянуть –
то алмазными неба гранями
устилает судьба мой путь.

Одиночество как проклятие,
без всего, что не смог сберечь...
А круглы лишь одни объятия
и глаза от радости встреч.


***

Наступает опять одиночество,
и, как водится, не в одиночку.
До чего ему, сволочи, хочется,
чтобы я не спала эту ночку.

И изводит меня, беззащитную,
бесконечной ночною длиннотой,
вереницей слонов неподсчитанных,
комариной зудящею нотой.

Это высоколобое зодчество,
от которого нету нам спасу...
Одиночество выгрызло дочиста
все любви многолюдной запасы.

Ну чего от меня тебе хочется?
И с какою преследуешь целью?
Мы с тобою как имя и отчество,
неразлучною спаяны цепью.

***

Луна – словно круглое одиночество
высится надо мной.
Словно ей никого и не хочется,
и хорошо одной.

Только украдкой в окна заглядывать
ей тогда для чего?
Чтоб одиночество скрашивать, скрадывать
в жизни без ничего.

Сохнет она на глазах от изъятия
жизни – чёрной дырой...
Месяц – как половинка объятия
и не хватает второй.

***

Побег от близких – как по-руссски,
как по-толстовски, по-мужски.
Когда объятья слишком узки –
то тянет в поле и в пески.

Бежать, бежать, глаза зажмуря, –
в груди не сердце, а мотор, –
туда, где парусник и буря,
туда, где воздух и простор.

Кто смотрит вслед и где-то плачет,
и шлёт письмо нам за письмом, –
неважно, ничего не значит,
живи не сердцем, а умом.

Как сладостно сбежать от милых,
кто всё простит и всё поймёт,
когда так долго до могилы,
а ласки слишком сладок мёд.

Но отрезвление наступит,
едва почувствуешь нутром,
что нет с тобою тех, кто любит,
и в мире покати шаром.

И не захочешь больше странствий,
а только дома и тепла.
Возьмите личное пространство,
верните тесноту угла.

Толстой, ты был свободы гений
и мастер связи разрывать,
сменив кольцо из рук сплетений
на одинокую кровать.

Ты твёрже был полярной льдины,
но если выжил бы в ту ночь –
то ты б вернулся к той родимой,
что лишь одна могла помочь.


***

Вселенная обнажена.
Луна обнулила ночь.
А я уже не жена,
не внучка давно, не дочь.

Я буду мелеть и тлеть,
и медленно угасать,
но всё по тебе болеть,
но всё о тебе писать.

Две птицы в моём окне.
Две ветки стучат в стекло.
И ты уж давно не вне,
врастая в моё тепло.

Ничто не сочинено
и всё придумано мной.
Любовью всё включено.
Она в подкорке земной.

И улицы без границ,
и неба чаша без дна…
И я средь любимых лиц
ни капельки не одна.

***

Сто лет одиночества… Но ведь сто лет
прожить! Долгожители все одиноки.
А вот небожители, кажется, нет, –
недолго живучи поэты, пророки.

Шагреневой кожей сгорает их век,
и с каждою строчкой она всё короче.
Поэт и пророк – не вполне человек.
Они не чета земножителям прочим.

Поэт свою жизнь над землёй распростёр.
Секрет открывается просто, как ларчик.
Он хворост из строчек бросает в костёр,
и звёзды в душе разгораются ярче.

***

Дерево тенере, дерево тенере…
Было оно затеряно в несусветной дыре.
Крепкое, невысокое, леса и улиц вне.
Самое одинокое дерево на земле.

В радиусе четыреста километров вокруг –
нет ничего, что б выросло хоть бы однажды вдруг.
Дерево это бедное, что на весь свет одно,
даже в карты военные было занесено.

В качестве дислокации, опознавательный знак…
Выжженная акация, но без неё никак.
И караваны долгие, что изнурял суховей,
делали остановку здесь, возле её ветвей.

Дерево, гордый лик его тут на века застыл.
Стало оно реликвией, памятником пустынь.
Словно гляжу в бинокль я, вижу его во мгле…
Самое одинокое дерево на земле.

Было оно уничтожено в семьдесят третьем году
пьяным шофёром-ничтожеством, врезавшимся на ходу –
в дерево одинокое, в вечность ушедший след,
помнившее так многое за свои триста лет.

Как можно было дебили среди песков дорог
не разминуться с деревом – это ли  был не рок?
То существо двуногое и – отделю тире –
самое одинокое дереве тенере...

После останки акации перенесли в музей
Нигера, лучший в Африке, в городе Ниамей.
Памятник там ей, почести, зрителей несть числа...
Триста лет одиночества... гибель от колеса…


***

Деревья тянутся к окну.
Оно захлопнуто.
Не оставляй меня одну.
Мне очень холодно.

И батареи горячи,
и чайник греется.
Вы в норме, говорят врачи,
а мне не верится.

Устало сердце столько лет
судьбу задабривать,
холодный свет, остывший след
одно отапливать.

Жизнь убиваем на корню,
вокруг шугая всех.
Но снова тянемся к огню
и обжигаемся.

***

Я так привыкла к одиночеству,
к его всевидящему оку,
что, кажется, исчезнет дочиста –
и стану вправду одинока.

Пока мне ветер треплет волосы,
снежинки обжигают губы,
деревья шепчут близких голосом,
мне всё здесь дорого и любо.

Мне шлют послания видения
на языке родных наречий.
Я чувствую, что есть ты где-нибудь
и тоже мне идёшь навстречу.

Но там, в толпе, под марши-почести,
среди объятий крепче стали...
Вот это ужас одиночества,
вот это выдержу едва ли.

***

Как обманчивы все влечения,
двух слияния в одного...
Одиночеству нет лечения.
Нет спасения от него.

Души, склонные к аутичности,
в вечном поиске чувств шестых,
не нарушить их герметичности,
нету ключиков золотых.

Что ж, сезам, ты не открываешься,
лишь в себе целый мир тая.
Как же ты глубоко скрываешься,
одинокий, такой, как я.

В половинки свои не верю я,
человек целиком един.
Дом мой крепость, моя империя,
каждый сам себе господин.

И его нерушимо зодчество,
неприступна его стена, –
одиночество, одиночество,
круг замкнувшее, как луна.

На луне жизни нет, как водится,
вряд ли кто-нибудь там живой.
Только кто с неё глаз не сводит всё,
подавляя звериный вой?..

***

Жизни простая пьеса.               
Действия вовсе нет.
Смотрит без интереса
только луна в лорнет.

Действующие лица:
дерево и балкон,
солнце, окно и птица,
фото вместо икон.

Жизни простая пьеска.
Критик бы поносил.
А на другую — с блеском –
нет уже больше сил.

Ветер, раскрывший двери.
Лампочка в тишине...
Но Станиславский – верю –
«Верю», – сказал бы мне.

***

По улицам, полным печальных людей,
иду, не замечена ими.
Душа, не отчаливай, не холодей,
неси своё гордое имя.

Тебя узнаёшь по сиянью в толпе,
как облик свой нежишь и холишь.
И как одиноко б ни было тебе –
но ты до толпы не снисходишь.   

Горжусь как трофеем, добытым в бою,
что ты, сохранившая целость,
легко превращаешь ненужность мою
в единственную драгоценность.

***

Не разглядишь глазами-ка,
лишь зрением души –
музыку ту, мозаику,
цветные миражи.

Ночное это таинство
ничей не видит взор.
И слов и снов сплетается
причудливый узор.

И плаваю в тумане я
видений кружевных,
которым нет названия
на языке живых.

В душе моей утешенной
покой и тишина.
Там угол занавешенный,
где я всегда одна.

Как мина сердце тикает,
окутывает мгла...
Скажи мне что-то тихое
для этого угла.

***

Кого-то ждут дома родители, дети,
кого-то мужья и жёны.
Меня ожидают всемирные сети,
ночник на столе зажжённый.

Меня ожидают углы обжитые,
мои незабвенные даты,
слова, что родные мои неживые
сказали мне тут когда-то.

Портрет на стене и заложенный Чехов,
цветок, что держится хрупко,
остывший чай и к нему печенье,
и – да, телефонная трубка.

Меня заждались непочатые строчки,
любимое «Tombe la neige»,
мои сновиденья, мечты, заморочки,
всё то, что ласкает и нежит.

Меня ожидает каштан над балконом, –
укрытье от летнего зноя, –
все те, кто по неким нездешним законам 
прописаны вместе со мною.

Когда ухожу – свет оставлю в окошке,
чтоб было светлей возвращаться.
Там ждут меня – нет, не собаки и кошки –
наперсники и домочадцы.

Моё зазеркалье, моё виртуалье,
ты ближе, чем кажется людям.
И нам за любою кудыкиной далью –
видны, кого помним и любим.

***

Даже средь горьких и пасмурных дней
счастливы мы хоть отчасти.
И среди глины, песков и камней
есть свои цветики счастья.

Пусть тяжела у несчастья сума –
карт в ней счастливых колода.
Глянь, фиолетова туча сама,
а по краям – позолота.

Небо порою покажется дном.
Гвозди вопьются в запястья...
Ночь. Одиночество. Дождь за окном.
Самое время для счастья.

***

Фраза любая уже не нова...
О одиночество волчье!
Самые важные в жизни слова
мы произносим молча.

Сколько ты слов мне не досказал!
Но я их, кажется, знаю.
Их отголоски доносит вокзал,
шепчет роща лесная.

Стиснуты губы, но есть глаза,
есть просто тёплый голос.
Я не верю, глядясь в небеса,
нелюбви ни на волос.

***

Повырубится интернет,
сыграет в ящик зомбоящик, –
и вот меня как будто нет,
одна как перст в безлюдной чаще.

«Вы не одна. Заявок тьма.
Гроза всё вывела из строя».
Но у себя-то я одна,
и мысленно виновных крою.

«Отрезан кабель во дворе».
«В подвал нет доступа с подъезда».
А я отрезана, отре-
зана от мира, и отрез тот

прошёл по сердцу и уму…
Заметили ль потерю друга?
Не пожелаю никому
такого замкнутого круга.

Нет интернета и ТиВи,
не знаю, что с войной и миром.
Но я в кругу своей любви
и книг, куда вопьюсь вампиром.

Под светлым облаком стиха,
мечтая, радуясь, горюя,
живу, неслышна и тиха,
и мир свой собственный творю я.

***

Не направо, не налево и не прямо –
мне отныне  некуда идти.
Предо мной окно с открытой рамой.
Там идут, с кем мне не по пути.

Дождик с неба – как вода из крана,
месяц ищет, как кого пырнуть.
А внутри душа с открытой раной –
в ней все те, кого уж не вернуть.

Всё, что жглось, дурманило и пело,
улыбалось, плакало о ком –
запеклось или окоченело,
в горле встало словно лунный ком.

Перестали узнавать витрины,
лица молодые, зеркала.
Смерть зато устроила смотрины:
как душа? Ещё не умерла?

Нет, жива, как колыбель над бездной,
навевает ласковые сны...
Смерть, тебе не буду я полезной.
Сорвалась я вновь  с твоей блесны.

Пусть уже не прежняя, другая,
но всё не подстреленная влёт.
Бьётся сердце, клетку раздвигая.
Бьётся слово рыбою об лёд.

***

Ну куда мне одной эту длинную жизнь?
Я запуталась в ней как в подоле.
По-другому бы как-нибудь, что ли, сложись,
разделись на две равные доли.

Мне ни завтрак одной, ни обед не доесть,
фильм не фильм, если смотрим не вместе.
Мне и книгу одной не под силу прочесть,
всё на том же мусолится месте.

Путь так долог, когда его не с кем делить,
и большою вдруг комната стала.
Как нелепо, что некому рюмку налить
и пожаловаться, что устала.

Жизнь когда-то мне жала в плечах и в груди,
мне в ней коротко было и тесно.
А теперь, когда нет ничего впереди,
разрослась под ногами как бездна...


***

Я проснулась в слезах от забытого сна.
Ты не помнишь, о чём мы с тобой говорили?
Как парили, где вечная веет весна,
как друг другу себя без остатка дарили...

Бог включает мне звёзды, чтоб сны озарять,
ветерком обдувает сердечные раны.
Ах, как жаль, что нельзя эти сны повторять,
увидать ещё раз с неземного экрана.

Только брезжится что-то, как шёл и как ждал...
Только зыбкое нечто в сознанье витает.
Твоим шёпотом мне отвечает каштан
в двух шагах от окна, за которым светает.

Я пытаюсь тебя на стекле отдышать...
Лишь одним невесомым строки мановеньем
я уже научилась тебя воскрешать
и играть с остановленным чудным мгновеньем.

Я тебе благодарна за светлые сны,
что ты шлёшь, в поднебесную щёлочку глядя,
одиночеством дальним своим неземным
здесь земное моё одиночество гладя.

***

Как же жизнь моя искажена –
одиночка, вечная отлучка…
Никому не мать и не жена,
никому не дочка и не внучка.

Привыкаю к роли не жены.
Столько тишины, что оглушает.
Только сны по-прежнему нежны
и душа сплошная не ветшает.

Нет названий у меня теперь.
Я живу незваною негромко.
После всех немыслимых потерь
вместо сердца – чёрная воронка.

Я никто и звать меня никак.
Лишь стихи – особая примета,
чтоб потом когда-нибудь в веках
опознали просто как поэта.

***

Кому есть дело до меня,
до сердца моего,
когда забвенья полынья
поглотит и его?

Вон где-то вижу домик мой,
и мама из окна
устала звать меня домой,
но я ей не видна.

Я здесь! – машу я ей в ответ,
мне просто много лет...
Кричу, кричу – а звука нет.
И мамы больше нет...

Мне хочется вернуться в дом –
я дверь не заперла,
но вспоминаю я с трудом,
что тоже умерла.

Но как же – вот он, свет в окне,
забыла погасить.
И чайник выкипел на дне,
уставший голосить.

Чур-чур, я в домике, друзья,
за вас мой первый тост!
Теперь меня уже нельзя
на холод, на погост.

Кто за чертою – тот спасён…
Но чёрт, за столько лет
тот домик уж давно снесён,
друзей простыл и след.

А ты – не просто человек,
растаявший вдали, 
ты – свет из-под прикрытых век
и повод для любви.

Ты только голос, тень и дух,
напиток ледяной,
и сладко думать мне о двух,
пожизненно одной.


***

Содружество листьев, травинок,
дождинок, снежинок, лучей, –
как будто всемирных кровинок,
где нет разделенья, кто чей.

Где все обнимают друг дружку
и всех понимают, любя,
для сердца живую игрушку
из тел своих светлых лепя.

О как же мы все одиноки,
души закрывая окно,
без этих частичек двуногих,
с которыми стали б одно.

Как лес в золотистом уборе,
как звёздного неба огни,
как волны, соткавшие море,
о как они все не одни!

Без всяких азов и прелюдий,
как звери, дитёныш и мать,
на клеточном уровне люди
должны это всё понимать.

Откуда мы, с кем мы и кто мы,
почуя ещё отродясь,
с великим, что проще простого,
единую смертную связь.


***

Живу как Робинзон без Пятницы
на тихом острове своём,
от понедельника до пятницы
и дальше — в думах о своём.

Домой вернуться не мечтается –
мой дом внутри, на дне души.
Он не разрушится, не старится.
Там кто-то ждёт меня в тиши.

Он не доступен грому-молниям,
его не тронет зло и грусть.
Там сохранилось всё, что помню я.
И я туда ещё вернусь.

Вернусь к тебе, к себе и к прошлому
из настоящего трущоб,
к родному, светлому, хорошему,
что где-то ждёт меня ещё.

На острове необитаемом
(семь пятниц – значит, ни одной)
живу, окутанная тайнами,
я как за каменной стеной.

***

Не из одуванчиков –
а из одиночества
буду пить вино.
В памяти подвальчиках,
выметенных дочиста,
холодно, темно.

Не из одуванчиков –
а из одиночества
лето состоит.
Солнечность обманчива,
не сбылись пророчества
Григовских сюит.

Не из одуванчиков –
а из одиночества
соберу букет.
Девочек и мальчиков
имена и отчества
из пустых анкет.

Не из одуванчиков –
а из одиночества
состоит судьба.
Из худых карманчиков,
музыки и зодчества,
на любовь слаба.

***

Как на ладони небо лежит.
Мир одиночкам принадлежит,
ими лишь сбережённый.
В каждом что-то должно гореть,
чтобы тот отблеск мерцал и впредь,
в новых сердцах зажжённый.

Всё, чему я была близка,
речи речки, ласке леска,
всё занесу в блокнотик.
Жизни как птице скажу: лети!
Если нам суждено уйти –
то на высокой ноте.

Облака обнимает река,
как мои плечи твоя рука,
хочется, чтобы вечно.
Но за порогом уже такси…
О одиночества нота си,
прозвучи безупречно.

***

Вот лист неслышно упадёт,
а вот другой алеет.
Их даже дворник не метёт,
как будто бы жалеет.

А вот, похожий на звезду,
упал в мои ладони,
как будто тянется к гнезду,
печалится о доме.

Его в ладонях приючу,
хоть одного из многих,
и думать сердце приучу,
что мы не одиноки.

***

Вчера я поздно возвращалась.
Моё окно не освещалось.
Меня там ждал лишь твой портрет,
компьютер, лампа, табурет.

Я в прошлом времени застряла,
шаг по привычке убыстряла.
Но не ответит на звонок
ни муж, ни мама, ни сынок.

Звонок самой себе в квартиру,
глухому и пустому миру.
О пусть услышит тот звонок –
кто тоже так же одинок.

И мир наполнится ответом,
и вспыхнут окна тёплым светом,
и будет чайник и уют,
и руки шею обовьют.

***

Жизнь и косая сошлись в рукопашной.
Трудно привыкнуть, что больше не та я,
что не безбашенна, не бесшабашна,
что не любимая, не молодая.

Трудно привыкнуть к тому, что теперь я.
Мне не привычны заботы простые.
Я обнимаю сухие деревья,
к небу тяну я ладони пустые.

Пусть не сидеть мне с тобой под оливой
и не читать тебе стихотворенье.
Может быть, я ещё буду счастливой,
в жизни другой и в другом измеренье.

Может быть, кто-то, запутавшись в прошлом,
кто не встречал меня неоднократно,
ночью приходит во сне осторожном,
а по утрам исчезает обратно.

По многолюдной хожу я пустыне,
в лица прохожих гляжу из трамвая,
как они смотрят глазами пустыми
и уплывают, не узнавая.

***

Я не твой человек, ты не мой человек,               
пропасть вкусов, времён и корней.
Отчего ж так близка эта складка у век
и улыбки чужой нет родней.

Не рифмуются вместе декабрь и май,
не слагается общий коллаж,
и порой я твоя моя не понимай,
только, жизнь, не замай эту блажь.

Ей, не знающей уз, кроме ветреных муз,
забывающей запах рубах,
одиночество сладким казалось на вкус,
если имя твоё на губах.

Пусть кружусь в этом вальсе осеннем одна,
и на счастье исчерпан лимит.
Разделяет нас бездна всего, но она
так прекрасна, что сердце щемит.


***

Всё, что прошло, нам таким хорошим
кажется, ярким, как наяву.
Я настоящая только в прошлом,
а в настоящем я не живу.

Я не умею хором и в ногу,
«все как один», «как все так и я».
Я понемногу живу одиноко,
бывшее счастье впрок затая.

На облака, на деревья, звёзды
мне достаточно посмотреть,
чтобы всё стало ещё не поздно,
чтобы смерть отступала впредь.

Руки с утра подставляю солнцу,
день мой, дай большего, чем деньжат!
Дождик разбрасывает червонцы,
что инфляции не подлежат.

Сердце изыщет любые средства,
лишь бы втереться среди теней.
Прошлое пустит меня погреться,
чтоб в настоящем было теплей.


***

Я снова попала как курица в ощип –
подрезаны крылья, замедлен полёт.
Живу неустойчиво, словно наощупь, –
в душе моей вновь наступил гололёд.

И нету протянутых рук во спасенье...
О пусть снегопад, непогода, пурга,
грозы не пугаюсь и землетрясенья,
но лишь в гололёде я вижу врага.

Когда твоя жизнь – одинокое соло,
и падаешь птицей подстреленной влёт...
Как всё, что болит, неприкрыто и голо…
Как больно, когда в твоём голосе лёд.

***

Под волшебную дудочку
моя жизнь протекла.
Я попалась на удочку
звуков тоньше стекла.

И брела как сомнамбула
на мотив колдовской...
Как прекрасно там нам было,
вспоминаю с тоской.

Эта чудная музычка,
словно яд на меду...
И безлюдная улочка,
по которой иду.

Запорошена лавочка,
где сидели вдвоём.
И не светится лампочка
уж в окошке твоём.

Эта музыка гиблая,
что озвучила ночь,
ты меня не покинула,
но не в силах помочь.

Ты ничем не обязана
моей странной судьбе.
Ты никем не заказана,
ты сама по себе.

Я как будто бы сню тебя
на ночной авеню...
Я ни в чём не виню тебя,
я ни в чём не виню.

Моя музыка тайная,
в этом мёрзлом дому
ты оттай, ты оттай меня,
не отдай никому.

Лишь беседовать с музами
в одинокой ходьбе...
Я не связана узами,
я сама по себе.

***

Я никогда не одна в день рожденья –
с первой минуты моей пробужденья –
с теми, кого я люблю.
С кем на земле, с большинством уже в небе,
в ласке, в подарках, в улыбках и в неге,
в сладости и во хмелю.

Солнце раскрыло лучи для объятья,
небо расцвечено в тон моих платьев,
птицы в окно мне поют.
Я вспоминаю картинки из жизни,
ем, выпиваю на радостной тризне
и навожу нам уют.

Как хорошо мы весь день говорили,
сколько чудес вы душе надарили –
перьев, снежинок, огней...
Что я одна – это кажется только,
я же любима любимыми столько,
что не бывает полней.

***
 
У меня никого больше нет, кроме этого мира,
кроме этого неба и ветки каштана под ним.
Может быть, потому мне и люди близки так и милы,
каждый ранен и смертен, обижен и незаменим.
 
Мне не нужен никто, но я всё же прошу вас остаться,
ведь рыбак рыбаку нужен больше, чем щедрый улов.
А придут холода — и куда же тогда мне податься
без тепла ваших глаз и горячих отзывчивых слов?
 
Я люблю по утрам останавливать взглядом прохожих,
что спешат по каким-то своим бесконечным делам,
непохожих, чужих, но как хочется думать — хороших,
тех, что слушают душу в ущерб ненасытным телам.
 
Как условны границы меж тем, что своё и чужое...
Как роднят их промокшие пряди внезапных дождей...
И ношусь я как с торбой — с своей расписною душою,
где хранится у Бога украденный летний наш день.
 
Бог поймёт и простит, что тебя я не отпустила,
он ведь тоже наверно любил и, как мы, одинок, –
что когда я вчера у тебя на могиле гостила –
вместо траурных лент положила сонетов венок…

***

«Ты царь, живи один...» Но нужен кто-то рядом,
кто не боится бездн, и ветра, и огня,
кто сердце бы своё от моего не прятал,
и ближе чем родня бы понимал меня.

Так страшен мир и чужд, что я живу, зажмурясь,
как будто это всё во сне, не наяву.
Но хорошо хотя б пока ещё к кому есть
мне обращать лицо в летящую листву.

Души не распрямить на лежбище прокруста,
мир не вмещаем в ней, он скомкан, искажён,
в ней всё уже самой изломано до хруста,
и всё-таки она всё лезет на рожон.

Да, царь живёт один, но я-то не царица,
и у меня в роду учитель да шахтёр.
Я верю, что любовь вернётся, повторится,
и от беды спасёт зелёный мой шатёр.

***

Допито до дна вино.
Мой день догорел давно.
Всё в целом нормально, но…

Допито вино до дна.
Мне истина не видна.
Какая же я одна.

Огромный кусок тоски
стучит и стучит в виски.
О как мы с тобой близки!

В окошке луны ранет.
Есть спутники у планет.
Как нет тебя, как же нет!

***

Мой узкий круг теперь настолько сужен,
что в нём осталась только я сама.
Самой себе теперь готовлю ужин,
и от самой себя лишь жду письма.

Уединенье мне присуще с детства, –
я так бывала счастлива удрать,
осуществляя самовольно бегство,
в себя, в стихи, в заветную тетрадь.

А после на собраньях  разбирали
и предъявляли мне суровый счёт,
когда из звеньевых переизбрали
и ленинский не ставили зачёт…

Ведь я вела себя не по-советски,
как пионер, что был на всё готов.
И вот оно аукнулось из детских
заплаканных отверженных годов.

Вдова, и одиночество пудово,
и все часы уже наперечёт.
Но я ещё ответить не готова,
и смерть не хочет ставить мне зачёт.

Физически я здесь ещё на свете,
но внутренне гуляю далеко.
Мой путь высок, и радостен, и светел,
и перед смертью дышится легко.

***

Эта истина очень проста.
Если некому вымолвить: «здравствуй»,
одиночество — не пустота.
Одиночество — это пространство.

Отступают шторма, маята,
уж в стакане воды не бушуя.
Не безлюдье и не немота,
одиночество — это бесшумье.

Можно жить всё равно что вдвоём,
охраняя от ветра огарок.
Не изъятие и не отъём,
одиночество — это подарок.

***

Хорошо быть лишним человеком,
независимым ни от кого,
не бежать, задрав штаны, за веком
и спастись побегом из него.

Хорошо быть личным человеком,
только честь и совесть ублажать,
не внимать указам и советам,
лишь себе самой принадлежать.

Хорошо быть просто человеком,
с цветом глаз любым или волос,
в тридевятом государстве неком,
том, что светлым будущим звалось.

Человеком, что звучало б гордо,
что не спал бы с книгой до зари,
чтоб лицо, а не мурло и морда,
освещалось светом изнутри.

Хорошо быть близким человеком,
чтоб был рядом близкий человек.
И губами прикасаться к векам,
лишь твоим, единственным, навек.

Хорошо быть… просто быть, и точка.
Надышаться воздухом земным.
Хоть травинкой, бабочкой, листочком,
только бы не месивом мясным.

Только бы не падалью и прахом,
в мире не оставившим следа...
Чтобы просыпаться не со страхом
стать нечеловеком навсегда.

***

Бог дал мне великий покой, расчистив дорогу от сора,
оставив насущное лишь: природу, искусство, любовь.
Свобода самой быть собой, великое счастье затвора,
святой заповедник души, куда не допущен любой.

Я жизнь по сусекам скребу, добро в своё сердце вбирая.
Как дерево любит меня, встречая листвой по утрам...
Содружество птах и их крох, весенние проблески рая,
я вас сохраняю, ценя, и радуюсь вашим дарам.

А если, о сердце моё, не хватит тебе кислорода
для мощной любви за двоих, для веры в счастливое нет,
то я окунусь с головой, в тебе растворяясь, природа,
которой не нужно от нас ни сил, ни людей, ни монет.

Когда я, как месяц косой, заполнившись до полнолунья
своим одиночеством всклень, над прошлым могу воспарить,
и мне с высоты не видно унылой толпы полоумье,
теперь, когда схлынуло всё, и можно поговорить.

***

Я хочу увидеть друга,
я ищу его лицо.
Жизнь идёт моя по кругу,
как трамвайное кольцо.

Но попробуй тут скажи я,
что мы все одна семья...
Все чужие, все чужие,
одинокие, как я.

Ну а если, как магнитик,
кто-нибудь и подойдёт,
он в глазах моих увидит:
что ещё за идиот?

Все боятся обознаться,
уколоться, обгореть...
Лишь мечтать о тех, кто снятся,
в одиночестве стареть.

***

Смертельная жажда
в пустыне тоски...
Но то, чего жажду,
укрыли пески.

О, как худосочны
попытки любить.
И хвост по кусочку
больнее рубить.

Растаяла льдинка
в бокале вина.
Рассеялась дымка,
и вот я одна.

Не может быть дважды
такое с людьми...
Смертельная жажда
в пустыне любви.

Разорвана завязь,
развенчана блажь.
А то, что казалось,
всего лишь мираж.

***

Найдутся ли такие встречи,
глаза такие, голос, речи,
что успокоили бы боль.
Чтоб прозвучало снова, снова:
да, да, я знаю, всё хреново,
но я же рядом, я с тобой.

И всё, и это как отрада,
и больше ничего не надо –
плечо, и губы, и рука...
Дождя натянутые струны,
а внешне кажется, что струи –
струятся, как с небес река.

К тебе протянутые руки –
как память и мечта о друге
и как о помощи мольба…
А мир господень беззаботен,
хотя огонь из преисподен
и с неба слышится пальба.

Молчите, проклятые книги,
замрите, крохотные миги,
молчанье далее везде.
Пусть зуб неймёт, но видит око,
и я уже не одинока,
не на земле, так на звезде.

***

И при наряде, и при народе,
а всё равно никому не видна.
Вот зажигаются окна напротив.
Вот уже вроде и не одна…

Только такого ль хотела удела?
Осени вальсы, жизнь на кону…
Нет никому до души моей дела…
Так не достанься же я никому!

***

Никого не будет в доме,
никого и никогда.
В этом каменном фантоме
лишь одна живёт беда.

Никого не будет в доме
и теперь в моей судьбе...
За окошком ветер стонет,
дождик плачет о тебе.

Я из комнаты не выйду,
хватит порванных аорт.
Но покой — он только с виду.
Знаешь, где он – твой комфорт?

Месяц глаз нацелил волчий.
Небо, небо, дай мне знак.
Надо мной склонились молча
Бродский, Блок и Пастернак.

Я ищу в любимом томе
то, что прячется в тиши…
Никого не будет в доме,
кроме сумерек души.


***

За тебя донашиваю жизнь,
и осталось, кажется, немного,
потому что как ни гоношись –
одиноко, слишком одиноко.

Без тебя уныло длятся дни,
но когда умру я в одиночку,
ты своей звездою подмигни,
освети заплаканную ночку.

Мы с тобою встретимся, ей-ей,
пусть в не ближней, может быть, отчизне,
ибо на ладони на моей
линия любви длиннее жизни.

Я живу, как будто мы вдвоём,
как и полагается двуногим,
ибо в одиночестве своём
все мы никогда не одиноки.

***

Утром выхожу на балкон на ненавистный звук дрели. Неужели опять деревья? Нет, смотрю – делают бордюр для детской площадки. И вишня, и акации теперь будут отгорожены от машин, в безопасности, как в детстве: «Чур-чур, я в домике!»
Вдруг слышу – справа от меня какой-то вспорх крыльев и – взметнувшийся ввысь голубь, который, оказывается, ночевал у меня на лавке на балконе, в коробке с бельевыми прищепками. Какая наглость! – возмутилась я. Совсем уж на голову сели. Мало того, что я их кормлю — они ещё и ночевать у меня устраиваются.
Иду на базарчик на 1 Дачной. Стараюсь покупать здесь, а не в магазине – свежее, своё, с грядки. Все эти дачные бабушки для меня на одно лицо. Выбираю огурцы, пучок петрушки. И вдруг одна из них говорит, что обычно продаёт за столько-то, но мне – дешевле, поскольку я тут всегда у них беру. «Вы нам уже как родная!» – говорит, улыбаясь. И тут только я замечаю её лицо, вижу в ней не просто безликого продавца, а конкретную старушку. Чем-то она похожа на мою бабушку. Но я не люблю, когда меня запоминают незнакомые люди, меня это как-то напрягает, я стараюсь быть незаметной. И слово «родная» кажется мне неуместным в этом огородном контексте, оно для меня более личностное и обязывающее. Взяв свою петрушку, поспешно отхожу. Неужели они все здесь меня запомнили? Чувствую себя как под колпаком.
Проходя мимо лавочек в уютной тени под деревьями, сажусь передохнуть на одну из них. Мимо идёт какой-то мужик, придерживая под локоть странноватую девицу, что-то успокаивающе приговаривая ей на ходу: «Вот тут скамеечки… посидите, отдохнёте… можно вот с этой женщиной» – заворачивает он ко мне.
– Не надо! – вырвалось у меня. Ну никак не дают побыть в одиночестве!
– Это почему же? – спрашивает он.
– Пандемия! – буркнула я. Мужик сажает девицу на соседнюю лавочку напротив. Поворковав над ней ещё немного, подходит ко мне:
– Вы присмотрите за ней, пожалуйста. Она совсем пьяная. Хотел её до дома довести – отказалась. Присмотрите…
Этого мне только не хватало! Небось какую-нибудь старушку или просто женщину пожилую с сумками никто домой не проводит, а пьяную – пожалуйста, за милую душу. Демонстративно закрываю глаза, погружаясь в свои мысли. Но когда я их через минуту открыла — девицы уже не было. Растаяла как мираж. «А был ли мальчик?» Может, я задремала и мне всё это пригрезилось?
Однако надо идти, дома полно дел. Подходя к дому, вижу на заборе листок: «Пропал кот. Зовут Игорь. Прошу вернуть за вознаграждение». Ну кто так называет котов! Человечьим именем. Немудрено, что он сбежал. Бродский уверял, что в имени кота обязательно должен быть звук «С». У него самого были коты «Пасик», «Миссисипи»…
Вдруг налетел ветер и внёс мне в глаз соринку. Я начала моргать, жмуриться, тереть платком. Ну что за напасти сегодня! Наконец соринка вытекла со слезой. Я взглянула на всё прояснённым взглядом. И … всё вдруг увиделось по-другому. И голубь, искавший у меня убежища, и незнакомая старушка, назвавшая  родной, и заботливый мужик, пожалевший пьяную молодку, и неведомый хозяин потерянного кота Игоря, готовый заплатить за него любые деньги – все вдруг увиделись членами какой-то одной межпланетной семьи, трогательными, беззащитными, несчастными…
Словно не соринку у меня ветром выдуло, а осколок ледяного стекла, как у сказочного Кая. И я поняла, что не так смотрела, не то видела, не так жила…

О сколько здесь нас, одиноких,
чьи души словно из стекла,
двуногих и четвероногих,
что ищут хлеба и тепла.

Мне незнакомые старушки,
времён летящая листва,
и я, с пучком в руках петрушки –
иван, не помнящий родства.

И протрезвевшая молодка
от чьей-то жалости чужой...
(Как Ной в спасительную лодку,
вёл кто-то добрый и большой).

И чей-то кот по кличке Игорь,
и нищий с шапкой на углу,
любой, попавший в этот вихрь,
как голубь, жмущийся к теплу.

И голосом вдруг человечьим
как в сказке что-то молвит он…
А мне ему ответить нечем,
душа закована в бетон.

А на небе луна-глазунья –
гарниром к ночи холодцу.
И миру чуточку безумья,
пожалуй, даже и к лицу.

Осколки вынуты из глаза,
я говорю как на духу,
и слово — ласковей атласа,
нежнее птенчика в пуху...

***

Играю в жмурки с зеркалами
и в прятки с кодлой лет и бед.
Привычно навожу в бедламе
уют и стряпаю обед.

Но я люблю тебя всем небом,
далёким отсветом планет,
тем, что живёт не только хлебом,
а тем, чего на свете нет.

Найди меня в глухом прогале,
приблизь глаза к моим глазам
не в зеркале, а в зазеркалье,
и я откроюсь как сезам.

Как пусто стало всё и голо.
Чего я жду ещё, бог весть.
Хоть кто-нибудь подай мне голос,
что ты ещё на свете есть.

***

Любовь всегда одинока,
пусть даже если она
даёт тебе очень много,
и даже разделена.

Поскольку любой на свете
трагически одинок,
пусть даже кого приветил
и слышит порой: «сынок».

Но, вечные одиночки,
с собой один на один,
мы бьёмся за чудо строчки,
за молодость до седин,

за ангельскую повадку,
не терпящую шумих.
Вступаем мы в эту схватку
за лучшее в нас самих.

Никто нам тут не в подмогу,
никто нам тут не судья.
Идём невпопад потоку,
и сами себе семья.

Мы жизнь создаём как песню,
презревши её клише,
и то, что считают спесью –
лишь верность своей душе.

***

Разыгралось моё одиночество
словно раны в сырую погоду.
Мне давно ничего уж не хочется,
но болит всё равно год от году.

Эти мысли, как кошки бездомные,
что скребутся зубами из жести...
Эти давние боли фантомные
на пустом обезлюдевшем месте...

Всё изжито, проиграно дочиста,
бесполезно, тоскливо, бредово,
но живое моё одиночество
мне дороже сближенья пустого.

И души архаичное зодчество
снова строит воздушные замки.
И высокая спесь одиночества
воспаряет над сущностью самки.

И луны золотое высочество
мне кивает с небес головою...
Ярославная суть одиночества
не низводится к волчьему вою.

Зеркала мои необитаемы
и глядят всё куда-нибудь мимо,
вечера мои нерассветаемы,
но луной я светла и хранима.

***

Ночь, а я не сплю... неужто
я один такой?
Никому души не нужно
в пустоши людской?

И десятки одиночеств
потекли ручьи,
ники без имён и отчеств,
сирые, ничьи.

Ты писал почти для смеха,
потревожив тишь.
Не надеялся на эхо
сказочный мальчиш.

Словно началось сплошное
таянье снегов...
Счастье — дело наживное
после синяков.

Может быть и хорошо, что
люди как братва.
Для кого-то бережёшь ты
лучшие слова.

Пусть они не канут мимо,
а взойдут как сад.
Будет у тебя любимый
новый адресат.

***

Я вышла на балкон и снег затих.
А дождь обычно начинает пуще.
И в горле уж попискивает стих,
что кем-то в мир таинственно запущен.

С дождём и снегом, небом и землёй
свои я затеваю отношенья –
купаюсь в свете нежности былой,
претерпеваю холод, поношенья.

Вам кажется, что я сижу одна,
а у меня беседы со вселенной.
И каждый день, просвеченный до дна,
несёт печать любви благословенной.

Душа кипит на медленном огне.
Такие здесь порой клокочут страсти!
И так не важно, что порою мне
никто не скажет утреннее «здрасти».

Но я – во всём, и всё – во мне всегда,
единственна я, а не одинока.
Горит в ночи Давидова звезда
и с моего окна не сводит ока.

***

Комната вдыхала свежий воздух
через приоткрытое окно.
Это робинзоновый мой остров,
где всегда пустынно и темно.

Если в уголок сюда усесться –
то подслушать можно тишину.
Слышен даже стук часов и сердца,
в час, когда я в прошлое шагну.

Где-то за окном гудит эпоха,
ей меня оттуда не видать...
И любить, любить, не ждать подвоха,
ничего и никого не ждать.

***

Шаг вперёд, два шага назад –
так теперь моя жизнь проходит.
Всё возделываю свой сад,
но туда никто не приходит.

И не видит никто одежд –
белолепетных, лепестковых,
умирающих в них надежд,
мимолётных, полувековых.

И гуляю я в том саду,
где на лавочках мы сидели,
и любуюсь на красоту,
будто всё это в самом деле.

К окнам ласково льнёт луна.
Что-то нежное шепчет ветер.
И не верится, что одна,
и что мне ничего не светит.

Потому что огонь – внутри.
Потому что я сердцем с вами.
Ты прислушайся, посмотри,
как мой сад шелестит словами.

***

Время не в ногу со мною идёт
и понемногу у жизни крадёт,
но я живу, не гоня,
веткой, пытающейся расцвести,
всё, что люблю, уносящей в горсти,
чтобы спасти от огня.

Лес мне нашепчет живые слова,
я запишу их, ночная сова,
солнце разбудит к пяти.
И облаков молоко — это шок,
там настоящее, не порошок,
млечные сердца пути.

Жить незаметно как тихая мышь,
воздух тянуть в себя через камыш,
как это всё мне с руки.
Небо печали в вечернем огне,
ветка акации рядом в окне
вместо далёкой руки.

Пусть лучше вовсе отсохнет нога,
вырвется вон из того сапога,
что марширует легко.
Время, тебе не нащупать меня
и не подставить под залпы огня,
холодно, холодно, хо...

***

Осторожней смотри в смартфон –
сверху тянется длинный нос.
Дождик тупо как солдафон
бесконечный строчит донос.

Я брожу по былым местам.
Там как будто бы шли бои.
В дверь звонок. На вопрос: «кто там?»
не ответит никто: «свои».

Снег сравнялся с землёй почти,
то ль исчез уже, то ли жив.
Кто остался ещё, сочти.
Мы чужие среди чужих.

***

В каждом доме есть скелет,               
тихо дремлющий в шкафу.
Тот, что много-много лет
заполнял в душе графу.

В каждый дом спешит гонец.
Ужас: в мой или не в мой?
В каждом доме жив мертвец.
Он вот-вот придёт домой.

Научиться отпускать.
И до гробовой доски
в чёрной комнате искать
кошку серую тоски.

***

Мне наша даль до дна видна...
Жила с тобой, пила и ела,
а вот теперь живу одна.
И до сих пор не надоело.

Привыкла как к дождю к слезам,
дни, как горох, перебираю.
Свой замкнутый для всех сезам
ключом домашним отпираю.

Не знаю, кем теперь слыву,
какой вам в памяти всплываю,
что всё же держит на плаву,
какие жду ещё слова я.

Пить сновидений анашу
и повторять с тоскою: где ж ты...
Но я хожу, дышу, пишу…
И разве в этом нет надежды?

***

В одиночестве есть своя прелесть,
словно тайна загадочных фраз,
словно робкий подснежник в апреле,
что не хочет цвести напоказ.

И сравнить его можно порою
с тонкой кистью пейзажей Ватто
иль с прогулкой по старой дороге,
по которой не ходит никто.

Это просто к себе возвращенье
без тоски и заломленных рук.
Ведь в безлюдном пустом помещенье
чище слышится слово и звук.

Не осколок оторванной льдины,
не погасшие угли в золе...
Одиночество – это единство
со всем сущим, что есть на земле.

***

Бог дал мне великий покой, расчистив дорогу от сора,
оставив насущное лишь: природу, искусство, любовь.
Свобода самой быть собой, великое счастье затвора,
святой заповедник души, куда не допущен любой.

Я жизнь по сусекам скребу, добро в своё сердце вбирая.
Как дерево любит меня, встречая листвой по утрам...
Содружество птах и их крох, весенние проблески рая,
я вас сохраняю, ценя, и радуюсь вашим дарам.

А если, о сердце моё, не хватит тебе кислорода
для мощной любви за двоих, для веры в счастливое нет,
то я окунусь с головой, в тебе растворяясь, природа,
которой не нужно от нас ни сил, ни людей, ни монет.

Когда я, как месяц косой, заполнившись до полнолунья
своим одиночеством всклень, над прошлым могу воспарить,
и мне с высоты не видно унылой толпы полоумье,
теперь, когда схлынуло всё, и можно поговорить.