Поздняя осень

Листья облетели так давно, что уже перестали быть желтыми, оранжевыми и красными, — однообразно коричневым ковром устлали они лес. Деревья стоят мокрые и черные. Ели хлопают гигантскими лапами, набрякшими от воды. Ветер вязнет в мокрой сосновой хвое, — хвоинки склеились от влаги и отказываются шуршать. Дороги раскисли. Весной радуешься лужам и бегущим ручьям, ведь их появление означает: снег тает, зиме конец! Поздней осенью один вид ряби на холодной, темной воде, в которой отражаются серые облака, вызывает мурашки на коже. В домах давно топят печки. В сыром воздухе черные дымки из труб не хотят устремляться вверх и стелятся низко над крышами. Давно полегла на землю былина-Мамак, однажды так напугавшая Лариску летом. Кое-где висят на заборах и кустах полусгнившие остатки летних, вьющихся растений. На улице не поиграешь. У озябшей собаки Белки плохое настроение, и она или прячется в конуре, или сидит, забившись, под скамьей. Все предметы влажные и пачкаются. У Лариски то рукав вдруг оказывается измазанным в какой-то противной зелени, то колготки в грязных брызгах, про руки и говорить ничего. Бесконечная грязь надоела. Скорее бы выпал снег! Но, в этом году он почему-то запаздывает, хотя уже давно прошел Покров, и на дворе вовсю царит ноябрь.

Лариска бредет в дом отогреваться. В комнатах сумрачно, как будто и не рассветало сегодня. За запотевшим окном все те же бесконечные, серые заборы, набухшие влагой. Лишайники разрослись на них пышными пятнами. Дощатая дорожка в сарай, давным-давно выбеленная солнцем и непогодой,  изогнутая, подобно позвоночнику неведомого, гигантского зверя, ощерилась всеми трещинами и выбоинами и тоже заляпана грязью. Еще с лета поросята тщательно перерыли весь скотный двор и сейчас, осенью, размокшая грязь киснет здесь грудами. Лариска представляет, будто дорожка эта — неведомый мыс в бескрайнем океане. Бабушка затопила баню, — над трубой закурился дымок. Если выйти сейчас на улицу, на холодном, сыром воздухе остро ощутишь его запах. Рядом, в печке, с легким гулом, тоже горят дрова. Еловые поленья время от времени издают хорошо слышный, характерный треск. Лежанка уже заметно нагрелась. Лариска шевелит пальцем лежащие на окне коробочки с дедушкиной мазью от радикулита. От нечего делать достает один тюбик, выдавливает из него немного мази. Та пахнет чем-то знакомым, пчелиным. Лариска промазывает ею трещинки на подоконнике, — желтоватая, полупрозрачная масса плотно их заполняет. Подаренные кем-то бабушке большие настенные часы бьют очередной час. Их звук медленно тает. Установившуюся тишину нарушает лишь потрескивание огня в печи. Даже поездов в последнее время не слышно.

Хлопнула входная дверь в хату. Раздались шаги — кто-то вошел в коридор. Звякнули ручки ведер, когда те поставили на лавку — значит, это бабушка ходит, принесла воду из колодца. Больше никого пока нет дома.
Скучно. И игрушек тоже почти нет, не то, что в Красном Бору, где только Ларискиных кукол два больших мешка, да еще всяких мелких игрушек полно — собачки, лошадка, резиновая кошка в желтой юбочке, разные кубики с картинками и книжек детских тоже много. А тут, у дедушки Толи, только старая кукла, уже остриженная Лариской, и без пищалки, пластмассовая ведерочка и совочек в маленьком коридоре на лавке, да еще елочные игрушки. Ну, скажите, как с этим можно играть? Вот посылочный ящик, где лежат новогодние украшения: стеклянные перепутались с мишурой из фольги. Блестящий, разноцветный «дождик» вообще сбился в комок. Лариска находит в ящике стеклянный, темно-фиолетовый баклажанчик, который всегда ей больше всего здесь нравился — жаль, что у него такая несуразная «собачка», напоминает пластмассовую пробку, какими затыкают бутылки. Вздохнув, Лариска отправляет баклажанчик обратно на место. Скучно.

Давно тянет поросячьим картофельным варевом из большого, черного чугуна на плите с противоположной стороны печки. Хорошо слышно, как варево клокочет. Сейчас в его кипящей массе то и дело всплывают и вновь погружаются мелкие, лысые картофелинки, иногда крошечные брызги из котла попадают на раскаленную плиту и с шипением сгорают.

Появляется новый запах, который постепенно подавляет картофельный, — запах жарящихся блинов из дрожжевого теста. Бабушка, оказывается, уже давно пришла с улицы и вовсю хозяйничает на кухне в «коридоре» — большой, холодной пристройке.
Лариске лениво на лежанке. За окном все та же хмурая поздняя осень, да зияющая пасть выстуженного сарая, да чащобка тоненьких, молоденьких березок вдали, столь густая, что, кажется, ладонь ребром не просунешь между стволиками, и черные, остроконечные ели над всем этим. День заметно угас. Медленно сгущаются синие сумерки. Становится заметно, как потихоньку начинают появляться легкие, пушистые снежинки, и ложатся на крыши, на заборы, на лес. Лариска глядит на них и незаметно засыпает. Она не слышит, как садятся ужинать, не чувствует, как  ее переносят с лежанки на кровать. Она безмятежно спит до самого рассвета.

Утро встречает непривычно торжественным светом. Хотя солнца нет, но даже западная часть дома, обычно еще сохраняющая в эти часы остатки ночного мрака, сегодня выглядит светлой и по-особому чистой. Из-за неплотно задернутой коричневой с белым, клетчатой шторки виден беленый край печки, и видно, как по противоположной печной дверце стене  мельтешат светло-желтые, огневые сполохи. В утренней тишине размеренно гудит пламя, и изредка потрескивают, да ворочаются смолистые поленья в пылающей печной утробе. Кухня тоже непривычно светлая и поэтому кажется нарядной. Что же такое произошло, что все вокруг неуловимо поменялось? Лариска не сразу замечает, что нет больше на улице глянцевитой черной грязи, что сарай и дорожка к нему не скалятся нынче подобно  сказочным чудовищам. Все окутано мягким, ровным, белым. Ночью, наконец, выпал снег! По нему во все стороны разбегаются четкие, черные следы.