Сказка о Битве

Вячеслав Киктенко

СКАЗКА О БИТВЕ. Ловец снов


«…там на высях сознанья безумье и снег…»
Н.С.Гумилёв



Отчие сны

Кто пасет на лугу золотых петушков,
С перелётными гусями свет сторожит?
Кто зарницами вспыхивает из-за стожков,
Вечным облаком сердце кружит?..

Что-то вспомнилось мне из далёкой дали,
Из такой старины-глубины,
Что не вспомнить уже – то ли это с земли
Подымались волшебные воды, и шли,
Золотясь и волнуясь, в подлунной пыли,
И сквозь сердце прошли,
Через небо прошли,
Сквозь родные, ночные могилы прошли…

То ли вечные, отчие сны…

             
                …отец часто снится, изматывает душу – да как же я, дурень, мог поверить, что он умер! Вот же, вот  же он! Погрузнел только. И с каждым разом будто стареет… или прозрачневеет. Почти не говорит, но всё понятно.
Вот, наверно, входит в настоящую, промысленную форму, в суть, в отрешённость. А всё такой же добрый и умный, как бывало… нет, ещё лучше!
Отец часто снится… снился… когда это было?..

               
                Давненько во сне я не видел отца,
                Не пёк пирогов, не варил холодца…
                И бабушка тоже не снилась давно,
                В своём уголке не клонилась темно…
                И мать не является…
                Видно, живу
                Уж так хорошо, словно все наяву…

…и была ночь, и был сон о Красоте. Красота – невыразимая какая-то. Красота возникает из уродства, из кривой чьей-то шеи, из кошмарного черепа… возникает в движении к чему-то. И в некий момент становится неописуемо прекрасной, до вздрога во сне…
 А  ведь это о Страхе!  Страх – с большой буквы.  Это крыса: пушистая, белая, злая. Смутно ощущается её присутствие на земле, она где-то рядом, и – везде.  А потом – небо в багровых разводах, и там плывёт эта пушистая красавица: загорается, вспыхивает, сгорает...
Остаются лишь глаза: глубокие, зеленоватые, большие, непонятно как размещавшиеся на  остром рыльце, которого, вот, – нет. А глаза живут. Живут сами по себе, и уже они – Страх…

Так, значит, вот куда манит, вот где дом, которого не нашёл на земле?!

…только разум и ещё что-то выше говорило: не твой дом, не твоё, ищи свою кровлю, ничего больше…
Ловец снов

…о, если б на кровли родные однажды всем миром
Все люди земли возлегли и предстали бы чутким эфиром,
Для целой вселенной –
Тончайшей антенной,
И ветви дерев наклонились бы мягко над всеми,
Повсюду над миром, прозрачным отныне – овамо, осемо –
Расслышали б мир наконец, и друг друга бы люди узнали
И стали едины им звёзды, и близи земные, и дали,
А месяц радаром бы шарил, шуршал бы ночной камышиной
Над ними над всеми, шепча им:

«Вы стали большими,
И вот, наступает пора не одни лишь плохие
Над миром ловить голоса, а поведать вам быль про стихии,
Услышать её, точно сказку ночную пора вам,
Покуда распахнуты вы и прозрачны, как чистые рамы,
Как створки оконные, с визгом промытые к Пасхе,
И миром решить – это быль, сновидения, сказки?»

…мы стояли на палубе, мирно накрывшись зонтом, смотрели на мутно-серые волны, лениво вздымавшиеся за бортом, и злобно спорили. В очередной раз выясняли отношения.
И сели-то на пароход лишь затем, чтобы изменить обстановку. Осточертело ссориться в четырёх стенах. Вот и сели на полупустую в ненастный день рейсовую калошу, шныряющую туда-сюда по мутным водам. Только бы не давили стены, обросшие паутиной воспоминаний,  намечающих  пути к примирению. На нейтральной территории  мы вели себя иначе. Стояли твёрдо. Переругивались, доказывали правоту. Ты мне, я тебе. И очень были увлечены.
     А вокруг нас похаживали типчики. В бежевых плащах, в серых велюровых шляпах. И  в чёрных очках, которые опускали на нос рычагом большого пальца, когда хотели что-то рассмотреть. Почему-то особенно их привлекали оконца полупустых кают. Переломившись в пояснице, приникали к потным окнам, высматривали помещения…
     Да я бы их и не заметил. Тем более, что униформа подчёркивала безликость. Но именно безликость и навела на  догадку – а может быть, здесь не типчики, а всего лишь один, веерно распускающийся тип? И ходит он во множественном числе? Много ничего – по сути единственное ничего.
     Пес бы с ними.
Но серые дылды шастали. Как назло, шастали именно вдоль тех перилец у борта, облокотясь на которые мы стояли. Ходили, независимые  –  независимость так и пёрла из квадратной мглы ихнего взгляда. Впрочем, взгляда не было. Безучастность проступала из мглы антивзгляда. Мгла функционировала в качестве заменителя взгляда.
     Шут бы с ним со всем, но какого дьявола они (или – он?) кружили? Они вели себя вызывающе. Хотя безучастность не могла ничего вызывать. Кроме отвращения, конечно. И ещё – они становились назойливы. Кружили, кружили, кружили…  как осенние мухи. Только что не жужжали. И всё дольше, всё дольше заглядывались…
     Я был зол, раздражён сражением, поисками единой, не существующей между двумя правоты. И – не выдержал. И, чтобы разрядиться, поставить точку, даже безобразную кляксу – двинул верзилу. Ребром ладони, окостеневшей на холодке,  двинул по шее первого попавшегося. О последствиях не думалось. Просто двинул по загривку…
     И – содрогнулся от отвращения.
Атлетически сложенный малый (очень немалый!) вжался в плащ, точно улитка в домик,  виновато пригнулся. Не обернулся, не посмотрел на обидчика. Молча подобрал  вещички:  шляпу, очки. И, не оборачиваясь, водрузил на себя. Сутулясь спиной, виноватясь плечами, в которые вжалась диковинная башка, сомкнувшая воротник плаща с полями шляпы, побрёл к своим. Те, столпившись у рубки, молча курили. Побитый приблизился, втёрся в толпу. Ему поднесли горящую папиросу. Он подсосал жару, и стал попыхивать ещё одним красноватым огоньком в сгустившихся сумерках…
    Ты, стерва, тогда восхищённо посмотрела на меня, прижалась ко мне.
И многое простила. Но…
Моя, мгновенно обретённая правота тут же утратила остроту. – За что боролись?
     Впрочем, я ещё забоялся, а не сведут ли с нами счёты на выходе?
…пароходик мягко ткнулся бортом в подвешенные к причалу протекторы. Подчеркнуто нагло я растолкал плечами всю эту безликую тварь, пробиваясь к трапу. Держась за руку, ты влеклась сзади и – я это с подленькой радостью отметил – твоя прелестная ручка тонко подрагивала в моей…
     Бежевые, которые видели нас, предупредительно расступались. А те, кто стоял к нам спиной, только покрякивали от моих тычков и отходили в сторону…
     Вот такой был у нас пароходик.
***
А суть-то, похоже, заключалась в том, что мы были просто поэты, звездолюбы, сновидцы. И не видели главного. А главное проявлялось, проявлялось, проявлялось… и стало со временем настоящим. Не призрачным, как все эти бежевые, безучастные дылды, как все наши вздорные споры, а настоящим. Потом, там…
Там, в Писании, и Земли-то немного. Поэтам и художникам вообще места не нашлось. Сеять, рыбачить –  тоже мелочь. Хотя и рыбари, и блудницы, и мытари  в Писании есть. Точнее, они были ими, пока не Встретили…
«Уловлять человеков» – вот объём!  Небогатые люди, слыша Слово, оставляли рыбацкие сети, веками кормившие их, и шли за Ним, и уловляли человеков. Вот Объём, вот задача Божественного!
Что это – сказка? Золотая блёстка? Чудесное Слово о воинстве Битвы?..
Безучастные


Полистать бы, как в сказке, ту книгу чудес,
Где слова скачут с пиками наперевес
На врагов человеческой совести,
Чтобы память, как встарь, напрягла тетиву,
Сквозняками веков шевельнуло главу
Про легенду о доблестном воинстве.

Там за каждой звездой зоркий ангел сидит,
И за всякой судьбой его око следит
В голубую узорную ставенку,
И с ресниц его свет, как с крыла мотылька,
Тихо спархивает, и заносит рука
В грустный столбик любую лукавинку.

Там змея проползла – пожелтела трава,
Там неправда прошла – подурнели слова
И погибли бесславно, как пленные.
Всё на этой земле оставляет свой след,
Свист неправой стрелы
                через трещины лет
Мегатонной ракетой, спелёнутой в свет,
Опаляет иные вселенные,
Через кольца веков, уже ставших травою,
Ещё опеваемые тетивою…

А кончается свет – обрывается сон.
А звезда обрывается в прорву времён,
В эту тьму, неподвластную даже уму,
Никому, никому, никому, никому
Из прекрасных и грустных имён.

И погасит светёлку, ночник голубой,
И тихонько прикроет окно за собой
Безучастный свидетель с тетрадкою.
И утешиться можно бы – всё нарекли,
Всё засняли, свели на магниты земли,
И стерпеть эту летопись краткую…

Только сил уже нету трунить да терпеть,
Безнаказанно лгать, над словами корпеть,
Над опешившими, разоружёнными…
Я тебя обману. Ты обманешь меня.
Мы обманем – его… оседлаем коня
И поскачем в ряду с прокажёнными.

На скаку, утирая слезу рукавами,
Матерясь и рыданья мешая словами,
Будем клясться седеющими головами
Доскакать до блаженной страны,
Где царевич – Иван, а царевна – Лягушка,
А Иван-то – Дурак, а судьба – Побирушка,
А для счастья нужны лишь колчан да полушка,
Для бессмертья – и те не нужны…

Полистать бы ту сказку, ту книжку, где мрак 
Кровью букв колдовских под застёжкой набряк,
Где Кащей уже слышал ужасное «кряк»,
И запрятана  книжка в ларец,
А ларец на дубу, а иголка в яйце,
Где бы свет воцарился в том самом конце,
Где валился дурак, смерть размысля в ларце,
И валял дурака мудрец…


…дурь или прозрения осеняли меня? Кто одолевал? Кто не давал жить так, как живут обычные люди, ещё со школы всё верно записывающие в тетрадку, и всё  правильно понимающие?
Я тоже записывал. Но не то чтобы неправильно понимал, - не понимал вообще.  Почему геометрический угол в начале нарисованой циркулем сферы миллиметровый, а потом уже сантиметровый, а потом до бесконечности широкий, и всё это один – одинаковый! – угол? Ну не понимал. Что-то противилось. Хотя знал и евклидову геометрию, и лобачевскую, и риманову, гад многегрезливый! Не в той субстанции жил, что ли?
…всё чаще стали  одолевать сновидения. Навязчиво повторяющиеся, они отчётливо проявляли каких-то странных людей. Бело-серые – б е ж е в ы е  л ю д и – повадились наплывать в сны. Это были отдельные существа. Не сливаясь с людьми, они действовали рядышком, и всё-таки сами по себе. Отрешённая каста бежевых типов слонялась по миру. И не замечала мира. Словно не участвовала в нём.
    При этом они кропотливо работали. они много чего опасного делали, эти серые мумии. Сосредоточенно трудились. Их посылали на самые плохие участки, куда людям соваться нельзя. Они тушили гигантские промышленные пожары, спускались в урановые шахты, испытывали кошмарные машины. И ни черта с ними не делалось!
     Они порядочно себя вели. И всё-таки за людей их не считали. Однажды я спросил среди сна – почему? И мне сказали – они безучастные…
Первый Поцелуй

***
В первой половине двадцатого века небезучастный к судьбе мира гениальный, не всеми и не до конца признанный учёный осмелился вступить в полемику с «величайшим из великих», с нобелевским лауреатом, творцом теории относительности, и был, конечно, осмеян.
Отрывки из рукописи, так и не получившей широкой огласки, пройдут через всю книгу «Сказка о Битве».  Ибо сама эта рукопись почти сказка.  Сказка страшного человека, чуть не взорвавшего планету, а отчасти и взорвавшего. Но опомнившегося, понявшего не только свою «почти невинную» ошибку, так   и фундаментальные ошибки именитых коллег.
И – возблагодаривших за эту ошибку… кого? – Малопознаваемый мир? Провидение?  Счастливо для мира ограниченных коллег? Бог знает, кого более всего. Или всех…

            ***

«Вы ошибаетесь, мистер Эйнштейн, эфир существует!

Чем плотнее вещество, тем выше скорость распространения в нем волн. Сравнивая скорость звука в воздухе со скоростью света, я пришел к выводу, что плотность эфира в несколько тысяч раз больше плотности воздуха.
Но эфир электрически нейтрален и поэтому он очень слабо взаимодействует с нашим материальным миром, к тому же плотность вещества материального мира ничтожна по сравнению с плотностью эфира. Это не эфир бесплотен – это наш материальный мир является бесплотным для эфира…»
Тесла


…на речном берегу, где песку намело,
Рядом с хижиной рыбака
В камни кручёное древо вросло,
Как врастают в былые века.
Дерево камню – досада,
Роняет в щель семена.
И дереву камня не надо.
Дереву влага нужна.
И вот, уже не одно столетье
Бьются, свирепствуют чудаки.

Влага обоих жалеет,
Обоих поит из реки…


         …речь, рекоше, река… Слово течёт. Слово стоит надо всем. Оказывается, можно течь, плыть, лететь, стоять – одновременно. Это узналось, увиделось из глубин то ли сна, то ли яви, из глубин того состояния, в котором  поневоле оказался. Жизнь перевернулась  после тяжкой операции, где меня вытаскивали с того света…
И нагрянули сны.
Может, вытащили не так, не тем местом?  Не знаю. Сны ушли в день, дневная жизнь переместилась в ночь. Поневоле стал сновидческим свидетелем дневной жизни, расхитителем ночных тайн. И всё это в преломлённом, в каком-то ином, не виданном ранее свете, в новой палитре цветов. В новой Радуге.
Радуга оказалась порталом в огромном, словно раздвинутом Кем-то, небе. И там, только там, только в небесной арке портала, а не во всём небе, заклубились видения. Вначале, в дымке, Битва Всадников: белых, красных, чёрных...
Они бились на туманных покуда иконах, там, где намечался невидимый Храм. Он ещё только предощущался в арке портала, отдельной от всего неба. Они поднимались над возводящимся из золотых крупиц, сплавлявшихся в огненные кирпичики Храмом, над незримыми стенами, и бились в открытом пространстве портала, ещё не заполненного Храмом. Сам же портал то затмевался тучами, то прояснялся…
Арка портала оказалась подвижной. Видения не складывались в единую картину, покуда в пространстве, освобождённом от земной жизни, Храм не стал обозначать свои чёткие арочные своды. Но это растянулось на неясные времёна, не исчислимые земным  календарём. Одномоментным календарём…
На земле много храмов, но я чувствовал, что в душе у каждого, независимо от конфессии,  зреет, выпекается огненный кирпичик веры… неясной веры, религиозно не обозначенной. У большинства людей – это увиделось вдруг в перспективе времён – кирпичик на протяжении жизни гас в душе, крошился по мелочам.
А у некоторых, напротив, лишь раскалялся, креп, вырастал в самородок, и ложился в основание Храма. Того, небесного, чаемого всеми. Было грустно видеть, как он тает и превращается в крупицу, этот кирпичик…
Грусть прошла, – я вспомнил отца! Когда однажды, в солнечной яви мне вспомнился из детства забытый рудник золотодобытчиков.
Отец тогда взял меня в поездку с  крупной гидрологической партией, и в одну из остановок на долгом пути, я увидел как добывают золото. Более всего поразили слова отца о том, что золотые запасы страны  составляются именно из песчинок. Крупицы переплавляются в слитки-кирпичики, и хранятся где-то в тайниках государства. А крупные самородки – большая редкость… 
***
А вот во снах и видениях я стал словно бы иным существом… стихия воды, стихия земли, иные, порою неясные людям стихии – я во всё проникал, всюду был своим, чужим, никаким. – Всем…
Огненные крупинки


Я стал водолазом, ловцом диких снов,
Я стал земноводным в долинах проточных,
Ночным разрушителем денных основ,
Дневным соглядатаем знаний полночных,
Сновал между смутных стихий, похищал
Всё то, что нельзя наяву прикарманить,
И только затем, что совсем обнищал,
Не в силах уже никого одурманить
Ни словом простым, ни улыбкой родства…
Своих современников вдруг разглядел я
Такими, что новые мне существа
Открылись, когда занырнул в запредел я…


…самой крупной фигурой запредела оказался… идиот. Не простой идиот, но Великий. Так и станем его звать – Великий.
Великому люди верили, ибо чуяли главное: он прост и чист душою. Не столько даже поняли, сколько осязали всем своим существом – это что-то иное, таких не бывает, но вот, встретился, однако ж!…
И видно-то его всего насквозь, точно ягоду виноградную на просвет: чёрные там только косточки, а всё остальное чистое, прозрачное.
Понимали, такое не поддаётся ранжиру и классификации, но определить это  простым словом Неандерталец не осмеливались. А произнеси слово – и сущность ясна.

…впервые Великий нажрался до умопомрачения после утренника в первом классе. Решил отметить начало обучения по-взрослому. Слышал от старших, так положено, доброму делу «дорожку промочить». Ну и промочил. Купил на украденные у папашки копейки «огнетушитель» красного вермута, и…  выпил, засранец. Всю громадную бутылку высосал. До донышка. 
Хорошо ещё, пил на детской площадке, невдалеке от собственного подъезда. Иначе бы не дополз до дома и не получил от папашки таких звездюлей, что хватило на всю оставшуюся жизнь…
А хватило их, звездюлей, ещё и на долгую ненависть к родителю. А заодно и к школе. И к родимому дому…

«…будем всякой хренвой заниматься.
Будем падать и вновь подниматься.
Будем, будем… а после не будем.
Заниматься  хренвой нужно – людям...»
(Отрывок из опусов Великого)


Избитый до полусмерти «папулей», изобиженный малый ушёл из дома на следующий же день. Ушёл недалеко, но умненько – на уютный чердак родимой трёхэтажки. Пожил там пригожими сентябьскими деньками, а их выпало ровно семь, вполне комфортно.
Ночевал на бесхозной ветоши. А с раннего утра со своей верхотуры, из слухового окошечка начинал хитрую разведработу – выслеживал час, когда вся родня расходилась, спускался с чердака и проникал в собственную квартиру через окно на кухне. Благо, первый этаж, а рядом пожарная лесенка… какие проблемы?
Запасами из холодильника и кормился. Грянули осенние заморозки, стало холодно на верхотуре. Именно это, а не жадность и природная  вороватость (склонен считать её болезнью, ибо чаще всего она не поддавалась никакой логике, выгоды не было. Было ангельски бескорыстное воровство по мелочам. Болезненная страсть. Болезнь) вынудила великого человека забрать из дома не только очередную порцию съестного, но и деньжат для сугрева.
Винцо винцом, но и огонька захотелось… как не понять. Распалил, гад, костерок на деревянном чердаке, испёк картошку, клюкнул, и заснул. Сон был безоблачен…
Но  лишь до поры. Клубы едко смердящих облаков плотно стояли над головой очнувшегося и, кажется, говорили:  «Пора. Вставай. Или усни навеки. Выбирай…»

…приходил какой-то жёлтый,
Он шугал его: «Пошёл ты!..
Только жёлтый уходил,
Фиолетовый будил…
(Отрывок из опусов)

Великий выбрал. Он проснулся. Чердак  тлеет, струйки дыма расползаются уже не только от очага, но и от ветхих деревянных перекрытий…
В ужасе кинулся тушить костерок – топтал его, кашлял, задыхался. Сухие балки старого дома вот-вот могли вспыхнуть, а тогда… не только дом, но и сам Великий мог сгореть, и пропасть на фиг, и не оставить о себе Эпоса…
Пришлось ему спуститься вниз и обнаружить себя, и сдаться взрослым, а в итоге…
На пару годочков попал в зону для малолеток – поджог многоквартирного дома. Это первая страница жизни, от которой в памяти навсегда остался едкий осадок, а в груди хронический кашель и навсегда надтреснутый хриплый голос «а-ля Высоцкий». Впрочем, причина хрипоты крылась ещё и в более раннем детстве.
Но не всё сразу.

…дом горел. Прибыл отряд.
С похмелья отряд строг.
«Никто не уйдёт. Все сгорят!» –
Красивый пожарник рек.
Добил бычок. Сказал «Вашу мать».
Пламень был чист. Бел.
Чёрный брандспойт. Жёлтая медь…
Красивый пожар был…
(Из опусов Великого)

…тогда-то, раным-рано – после битвы с «огнетушителем» грязного винища, битвы с  пожаром, битвы с папулей, битв в колонии, стал Великий осознавать шкурой, ещё не очень дублёной, что всё в этом мире – Битва. Видения надвинулись потом, позже.  И заслонили жизнь…
Из эпоса о Великом


…там Битва шла… я это смутно видел,
Хотя ещё слепил земной туман.
Туман слепил, или земной обман,
Который-то и был наш общий выдел
На маленькой Земле?..
там жил я, там смотрел
На крохотные битвы – на удел
Двуногих всех, двуруких всех, всей хищи
Земной, – не светлых ангелов, не тех,
Кому не надо хищи, воровства,
Того, чем плоть дебелая жива,
Кому иное надобно...
   но что?
Не знаю. Мне поведать бы про то,
Что в Битве развиднялось…
Но сперва
Я расскажу про странные слова,
Что вклинивались в синие прогалы:

«…там ходят звуки, как в чалме пингвины,
Закутанные, ходят тихо, тихо,
Приподнимая ноги, точно гири
Обмотанные войлоком тумана…
Сон – половина жизни. Что ж так  мало
Снам на земле вы места уделили?
Ваш сон длинней земной, невнятной  мили…»

 

…туманны видения в жизни. Искривлены во сне. В итоге всё – видения. Всё
туман. Плохо видно. В разные времена года видится разное. А вдруг это только кажется так, а по сути всё это – одно, а не разное? Только растёт и снова клонится, и опадает, как осенняя листва с дерева. И снова растёт. И этот рост –  нерв Битвы.
Когда слышу завывания историков, политиков, социологов о катастрофичности и неправильности революций в истории, о гармоничности и единственной правильности эволюционного развития, и никакого другого, я начинаю всматриваться в природу.
Я всматриваюсь сначала в большое осеннее дерево, а потом в отдельную веточку, и вижу: как же она некрасива, корява, оголена! Вот она вся ещё ровненькая, гладенькая, и вдруг – взрыв. Корявое сочленение, уродливый нарост, сустав… а чуть подалее, чуть выше – опять гладкий рост. До очередного «взрыва».
 И вся она такая, эта веточка, подобная сотням таких же – корявеньких, некрасивых в отдельности. Особенно осенью, когда всё обнажено…
Я всматриваюсь в это дерево летом, в дерево, покрытое листвой – какое же оно красивое, гармоничное, непредсказуемо ветвящееся и цветущее! А ведь в основе цветения всё же те корявые, некрасивые осенью веточки!..
Неужели не было страшных, уродующих веточку «взрывов»? Были. И они были теми самыми «революциями» как в громадной жизни дерева, так и в маленькой жизни каждой отдельной веточки.
А вот ровные и гладкие отрезки на веточке… да это же «эволюционные периоды»! Они более долгие, протяжённые. Но не до бесконечности же протяжённые! Наступает время, и – вот она, «революция»!
Видно по всему, есть природная необходимость в мощных, молниеностных разрядах, которые разгоняют застойную кровь, гонят по обновлённому руслу.

А представь-ка себе дерево с абсолютно ровными веточками.  Представил? Кактус.
Конструкция, распустившая вкруг себя тысячи «стальных», идеально ровных «антенн».
Бр-р...
Не «антенны» здесь надобны, – кривые сочленения, пережабинки, семена…
Битва земная


…но если семя в трещинах камня
 Вздохнёт, есть у камня срок,
Срок проверен веками:
Камень – скала – песок.
Взойдут побеги из трещин,
Камню совсем беда,
Камень зубами скрежещет:
Точит камень вода.

«…а всё это дерево, да!..».

Злится при мысли о дереве, стынет,
Не потому что каменный, злой,
А потому, что боится стать пустыней.
А до того – скалой.
 
…огромная серая скала, уходящая в море, омывается морем. И, оказывается, – она медленно движется! Она даже иногда выступает из воды, но этого пока не видно, ибо она, скала, живёт в своём – настоящем – времени и ритме, а мы – в ускоренном, суетливом. Мимо нас вращаются со свистом планеты, спутники, астероиды.
У нас другое время, и мы, маленькие, как амфибии, плещемся в мутных волнах. А потому и не видим Жизни, Смысла, Скалы. А она-то, Скала, и есть – Смысл Жизни. Так и звучало это во сне – Вот Смысл Жизни…

Смысл? Смысл в том, чтобы скала рассыпалась, стала песком. Чтобы вечное умирание продолжилось в разрыхленном, успокоенном виде. А ну как песок снова соберётся в скалу? Печально, старо, весело, вечно…
  Хороша старость на воле. Умирание в городе печально. Телевизор – последний собеседник одиноко умирающих горожан.
Толстой мечтал умереть как тот крестьянин, лёжа в поле, на борозде, слушая прощальную песню жаворонка с поднебесья…
Шикарно! Граф любил шикарное, хотя и стыдился.
Ну какая в городе борозда? Автострада, разве что.
Приляг на неё, погляди на самолёт в небе, послушай мат «бомбилы», с визгом жмущего на тормоза, спасая твою, опостылевшую самому себе городскую старость…
Городская старость – голова профессора Доуэля. Остальное отсутствует. Да и  не больно оно нужно, это остальное.
Память свежее жизни.
В городской квартире, в «машине для жилья» есть всё: еда, лекарства, заказанные по интернету, общение по телефону… зачем тут мышцы, энергия, прочее, если живёт и действует Голова. Как у того профессора.
Интересно, а каким он был в молодости, этот Доуэль? И была ли у него молодость? Да и был ли он сам? А вдруг это вечный рыцарь печали, князь ночи, о котором ходят тихие слухи…
Скала и песок



Тихо, по шву, обновка бесшумная миpа...
Солнце и ночь, солнце и ночь ткали её полотно.
Вольнонаёмника
     тpеснувшая pапиpа
Выдеpнула из ткани
тоненькое волокно...

Вся и обновка – не миp, а подобье молчанья,
Всё и подобье – не смеpть, а колдующий сон,
Все сновиденья – князь ночи ведёт за плечами
Ратных печалей
осунувшийся
легион.

Не колдовство, а пpостые слова заклинаний,
Не заклинанья, а снятая в поле тpава,
Руки, котоpые воск над твоей головой наклоняли,
Розовым клевеpом наполнявшаяся голова...

Всё это пpимет когда-нибудь точную фоpму,
Станет пpостым и понятным – полезет по шву
Ветошь судьбы, постепенно входя в свою ноpму...

Я на земле.
Я ещё только живу.


…а на земле сверкали одни только отблески. Отблески Битвы, идущей в горних, отблески Поэзии, которая чаще всего не в стихах.
А вот вдоль бульвара, благоухающего сиренью, скорбно бредёт в поликлинику ссутулившийся от горя человек. Он ничего не замечает вокруг – ни сирени, ни котёнка, свернувшегося клубком под сиренью. Он в предчувствии дурного диагноза, вдобавок  тёмная туча пригнетает его к земле…
И вдруг: косой солнечный луч резко прорывает тучу и бьёт, прицельно бьёт по тому самому кусту сирени, под которым лежит, свернувшись в клубок, грустно дремлющий котёнок, и остаточным излучением задевает человека.
Благоухающая сирень, тоже придавленная тучей, распрямляется и распускает серебряно сверкающие лепестки. Котёнок поднимается на лапки, глаза его, промытые солнцем,  ясны, веселы, и через мгновение он начинает сумасшедшую скачку под кустом.
Играет с солнечными пятнами, пытается взлезть на сирень, а сирень… она уже распустила чары не только на котёнка и птиц, задремавших на ветках, но и на идущего вблизи скорбного человека…
Мгновенье – и спина его распрямляется. Он изумлённо озирается вокруг, он чувствуёт: произошло что-то необычайное, ему почему-то стало радостно. Беспричинно радостно!
Это надо записать, не забыть записать после приёма у врача. Он же писатель, пишет стихи. Он связан со Словом…
Человек ещё не понимает, что Поэзия коснулась его в последнюю очередь. Вначале осенена была сирень, потом котёнок, всё бессловесное. И только потом он. Пусть не с такой силой и ясностью, как они, бессловесные, но если человек сумеет не забыть это мгновенье, не растерять его по пути к приговору, а выразить в Слове – пусть хотя бы частично, остаточно, то это уже будут не стихи, пронизанные смыслом, это будет Поэзия, Поэтическая Мысль. А это так редко, так редко…
Световой сквозняк насквозь пронзающий вселенную, не одного только человека, блуждающий вдоль и поперёк всех миров, непредсказуем, беспричинен. Но если человеку удаётся в редкие мгновения уловить и заключить в строках – между строк – поверх строк – световой сквозняк, это уже навсегда. Не стихи, а Поэзия. Вот грань между Поэтической Мыслью и смыслом. Смысл оставьте философам. Деяния света – людям.
Смысл – из сознания. Поэтическая Мысль – из океана бессознательного, из самой
древней и протяжённой реки.
Первый Поцелуй


…волну за волною гонит река,
Наплывает время на время…
Забыли спорщики – у рыбака
Есть дом. Есть жена. Есть племя.

Есть главное – есть человек и звезда,
Женщина со взглядом зорким.
Они знают всё, но не попрекнут никогда
Древо и камень словечком горьким.

Просто женщина чует все фазы луны,
Рассказывает их мужчине,
И он тонко правит силу волны –
Дереву, камню, пустыне.

      Но не попрёк, а добрый совет
      Безумным подаст всегда
      Поступком на земле – Человек.
      Лучом на небе – Звезда.


…и воды, и млечные воды шумят,
И звёзды, и вечные звёзды летят…

Никуда не летят. Мы – летим. Всегда летим во вселенной. Хотя и живём в провинции, во вселенской глухомани, в маленькой солнечной системке, на отшибе Млечного Пути, в глухой-глухой деревеньке, а мним о себе…
Ну, прямо столичные жители!
А когда-то были неандертальцами. Не пошляками…

Кроманьонцы – сгоревшие звёзды. Мы ещё видим свои собственные, горящие в небе, во вселенной, во времени  – хвосты, искры, огненные полоски, но…
Эра кроманьонцев сгорела. Сгорела не вся, и не всё в ней, конечно, сгорело. Сгорело пошлое, хапающее, недальновидное, составившее в конце эры – несоразмерно Поэзии – большую часть смысла. Замысла Жизни.
А после Коперника человек вообще растерял величие. Кто он отныне? Тля во вселенной.
А вот когда солнце вращается вокруг земли, когда земля плоская и стоит на трёх слонах, а те на гигантской черепахе, когда самая большая планета – Луна, и она послушно вращается только вокруг Земли, а на земле стоит Человек, тогда он велик, тогда он пуп земли и царь мира. Вот тогда великие дела!.. И ведь – вершились…
Нет, не сказать, чтобы вовсе бесславно сгорели кроманьонцы, но остатки культуры и закукленная в айфон цивилизация явно несоразмерны расширяющимся полям информации, мощи вселенной, нового неба, в которое мы вворачиваемся – поворачиваемся ещё, неуклюже там проворачиваемся…
Неандерталец


…а он идёт за мной по пятам
И слышит всё, что я говорю,
Но мне нельзя обернуться, он
Отпрянет в плащ и убавит шаг.
Но мне нельзя допросить его –
Он в тень уйдёт и закроет слух.
Но мне и мыслью нельзя никак
Пеленговать,– он уходит в ночь!
Нельзя ни с кем говорить, смотреть
Ни на кого нельзя, кто идёт
Неясно где и невесть куда,
Но – за тобой!..
А потом уже
Толкуешь сам с собой…
А потом
Сам за собой идёшь по пятам…

…обернуться на шаги за спиной, на неотступные шаги за тобой по пятам, когда чуешь недоброе, значит встретиться с оборотнем, колдуном, нечистью. Он может идти навстречу, но пустые глаза, чаще всего разномастные, из которых сквозит космический, нездешний холод, скажут за себя всё. Тебе могут не причинить видимого вреда, но будь готов к тёмной битве с неизвестным. И потому особенно страшным.
Оборотень – явление иных измерений. Что его вытолкнуло в наш мир, не вполне ясно. Оттого безнадёга: игра происходит на чужом поле, по чужим законам.
Предки носили в кармане чеснок – от порчи и сглаза. Если же вдруг его не оказывалось с собою, а за тобой или навстречу тебе шёл заведомый оборотень, просто показывали дулю – это ведь и есть (по форме, по сути) чесночная головка. И трижды кричали волшебное слово: «Чеснок! Чеснок! Чеснок!..»
Нечисть отступала.

…а когда наступает, ползёт по пятам пожар, тебя подберут первым, если ты готов к битве с ним до конца. Если готов бежать, прыгать, ползти по огненному коридору. Тебя подберут первым!
Первым подберут хотя бы потому, что ты был упорнее всех, дальше всех отполз от эпицентра огня по ко¬ридору горящей больницы или тюрьмы. Кто-то со стороны увидел тебя первого. А потому и помог тебе первому.
Пожарники, спасатели тоже первым подберут тебя, ибо ты полз, ты рвался, пока другие рефлексировали или просто ленились, осознав «бессмысленность» любых здесь усилий. Вот до этих-то доберутся спасатели в последнюю очередь, если вообще доберутся.
А тебя подберут первым. Рвись, не задумывайся. Иначе погибель.
 Оборотень


...если это смеpть, зачем теснилась
В обpазе мужском? Зачем клонилась
К свету и pадела обо мне?
Если жизнь – зачем лгала и длилась?
...дpожь, pастяжка pёбеp, чья-то милость,
И пеpеговоpы – как во сне...

Боже мой, зачем он был так важен,
Так велеpечив, так многосложен,
Пpавотой изгажен и ничтожен?
Я же пpогоpал в дpугом огне!
Я же помню, уговоp был слажен
Пpо дpугое!.. И во мне ещё
Что-то билось, что-то гоpячо
Клокотало, будто в недpах скважин, –
Гоpячо!.. и Свет, косая сажень,
Водрузил спокойно на плечо
Жизнь мою... Зачем?..

…за что мохнатые и великие мамонты, ни в чём не виноватые перед ним, погибали, но дарили жизнь ему, его племени, любимой жене родившей трёх мальчиков, а на четвёртой – целой тройне девочек – истекшей кровью…
Он бился головой о скалы, искровянится, искалечил надбровные дуги, истёр о камень и сплющил уши так, что они с тех пор словно прилипли к вискам и потеряли растительность. Но не погиб.
Что-то держало его на этой угрюмой, беспощадной, и всё же прекрасной молодой земле. Всего-то около трёхсот тысяч солнц, как уверяли старцы и звездочёты, прожило его племя на этой земле. Разве это срок?
Но горе есть горе, и оно не знает срока. После смерти жены он не хотел больше жить, и в горе своём осознать не мог поначалу – что, что его удержало на этой земле?
Потом опомнился – дети. Конечно, сородичи не бросили бы их в беде. В его племени жили благородные, добрые люди, но сироты никогда бы не заняли в жизни и судьбе достойного места. Мальчиков скорее всего не посвятили бы в охотники, и они вынуждены были б всю жизнь занимать вторые, если не третьи роли – сторожей, разделочников, костровых.
И уж, конечно, своей собственной пещеры им бы не досталось. Во всяком случае, на привычной, родной, исконной территории родного стойбища у Красного скального плато. Там, где вечерами, на закате, в ясные дни заходящее солнце показывало причудливые световые картины для всего племени. Первобытное беззвучное кино, каждый вечер проявлявшее на Красной Скале всё новые и новые картины оленьего гона, сцен охоты на мамонта, вепря, битвы с другими племенами. Это было зрелище!..
Великолепную его пещеру заняли бы другие, кормильцы его детей. Так было заведено по старинному обычаю племени, и он уже ничего не мог изменить.
Судьба девочек вообще представлялась туманной. Роль третьих или четвёртых жён Родоначальника была бы не самой для них плохой. А скорее всего, судьба общей прислуги племени ожидала бы их, оставшихся сиротами без могучего отца-охотника, добытчика вепрей, мамонтов, толстенных вкуснющих змеюк для всего племени…
Неандерталец


Я слышал однажды поющие горы песчаные,
Я видел змею, что как рыба спала в чешуе,
Я тронул её – она слушала пенье – нещадные
Глаза её медленно перетекли в бытие
И вновь затвердели.

И снова извечная жажда
Заполнила  два, размагниченных  пеньем  зрачка.
Поющие горы в пустыне под вечер я слышал однажды
И понял, что в мире повсюду от музыки боль и тоска.
Что музыкой в мире налажена тяга взаимная,
Что всё обратится к истоку, когда завывает земля,
Плоть рыбы и птицы, глаза человечьи, змеиные
Сольются, терзаясь и  воспоминанья деля
О тех временах, когда вместе, в едином изгибе...
Но музыка в недра уходит, как в почву уходит вода.
Вот пух – это  птице.   Вот  капля  солёная – рыбе.
Песчинка – змее. Человеку – песок и звезда.

…прибрежный песок посверкивал золотистыми звёздочками, река спокойно текла и ясно переливалась под солнцем. Вдруг, неподалёку от берега в воде плеснула большая белая рыба. Он внимательно всмотрелся в прозрачные прибрежные воды, и тут…
Большая белая рыба медленно приподнялась над водой, зафыркала, завыгибалась всем телом, стряхивая воду, и медленно вышла на берег.
В глазах у него потемнело. Он потряс головой, и  взгляд слегка прояснился. Рыба оказалась молодой, совсем незнакомой женщиной, не похожей ни на кого из тех, кого он встречал прежде, в своём неандертальском племени.
Он стоял на песчаной отмели, неотрывно глядя на незнакомку, и никак не мог понять кто она, откуда явилась сюда, на чужую территорию, как одолела большую небезопасную реку?.. 
Осторожными манёврами опытного охотника, неслышным и незамеченным перебрался на другую сторону речной отмели, где незнакомка-рыба-девушка отжимала свои льняные волосы.
Крупные капли стекали с длинных прядей по её белому телу, повторяя все его диковинные изгибы. Капли медленно проползали меж высоко, даже нагло, казалось, вздёрнутых, необычно белых грудей, зависали на бёдрах, на ржаном, нежно искурчавленном лобке.
А одна капелька, вспыхнувшая под солнцем, повисла на левом соске, и при полуобороте незнакомки в теневую сторону, вдруг отчётливо озарилась багряным светом.
Он молча ахнул и прошептал про себя: «Капелька…»
               И мгновенно понял – погиб…
Неандерталец


Издревле земля – могила.
Но знал человек всегда –
Кроме земли, есть сила:
Воздух. Огонь. Вода.

Это сильней революций.
Стихия. Это навек.
Камни с деревьями бьются.
С кем, за что – человек?

Не было бы досадно,
Не было бы смешно,
Денежка? Ну и ладно.
Крутится веретено.


…а уж сколь красиво про конец-то света – огненный смерч, падение последней печати, Грозный Суд!..
Какой Суд? До Суда дожить-дотерпеть надо. А пока ещё идёт наш собственный суд – мы становимся прозрачными.
Не за горами время, когда не только сберкнижки и дневники перестанут быть тайной, но и самые мысли, помыслы, чувства.
Таянье Тайны.
Битва времени с вечностью.
Состояние, когда тайное станет явным -- ситуация инобытия.
Становимся прозрачными, как осенние кленовые листья…

Крутятся листья сухие,
Словесный мусор и вздор,
Жирность, страстность, стихия! –
Времени коридор…


…жадность, жирность, страсть… вот что движет человеком.
Особенно великим. Великаном. То есть – дитём. Огненным кирпичиком, золотой блёсткой…
Но зато уж как жадны, как беспощадны, как страстны дети в своих, порою чудовищных играх, известно. Даже слишком…


– Кто танцует на полу?
– Люди танцуют.
– Кто сидит в углу?
– Человек сидит.
– Хоpошо танцевать?
– Хоpошо, очень.
– Хоpошо человека забывать?
– Нехоpошо, знаем.
– Почему человек один?
– Сидит, куpит.
– Он что, чей-то сын?
– Сын человечий.
– А зачем его ногой,
Каблуками, сына?

– Мы не видим ничего,
Мы не знаем ничего,
Мы танцуем и поём
Без него...

– Кто вчеpа здесь танцевал?
– Мы, люди.
– Кто человека затоптал?
– Каблуки, Боже!


…и церкви топтали, не одного только человека, и на Богу покушались… да куды тебе, человече!
Увидишь на снимках, в документальной хронике шакалов в кожанках и будённовках, гадивших в алтарях, разорявших страну, и ненавидишь, и проклинаешь их. И поражаешься: ну как же горстка шакалов смогла победить громадную страну, допустить попрание святого?
…да так ли уж свято в самом деле было всё это, и сама Церковь в первую очередь? И не она ли первая предала старообрядцев, и подпала, почти добровольно, под пяту государеву? И не там ли, после Раскола, было легально допущено предательство самого святого – исповеди?
Священников просто обязывали доносить властям о тяжких преступлениях, в которых каялись прихожане. И Церковь пошла на это, не нашла в себе сил отказать государевой страшной воле…
А в итоге – доносы, а там и битьё кнутами искренних покаянников, и  вырывание ноздрей, и кандалы, и каторга… и, что самое страшное – недоверие и ненависть к попам-подневольникам, к самой Церкви…
Триста лет после раскола Церковь просто угасала. И топтали, и унижали её загулявшие в буче, возроптавшие люди… обычные люди. Гадили-то в алтарях не только комиссары, простые мужики гадили!
Революция, пусть даже чудовищным образом, отделила Церковь от Государства.
Разрозненные блёстки, золотые крупинки начали тайно стекаться, сливаться, гореть, выплавляясь в огненные кирпичики, незримо грозящие восстанием Храма…
Вот, восстаем, пытаемся встать, пытаемся. Только тёмный рыд идёт по земле, но лишь смутно слышна эта тёмная битва – подземная? Поднебесная?
Гибнут самые беззащитные…
С кем битва? Взрослых жлобов с детьми? Понизовая, подлая, кратно кем-то, где-то  переотражённая битвочка. Не Битва…
Восставание. Храм незримый

               

Звук этот тёмный, глухой, посторонний
Долом идёт по родной по сторонке…
Девочка плачет, текут через край
Зорьками катятся, рдеют слезинки,
Светятся, ровно смородка в корзинке…
Только никто и слезы не проронит.
– Мамочка, кто же меня похоронит?
– Мамочка, не умирай!..

Сон ли тиранящий? Грай ли вороний?
Вздрогнешь, очнёшься, как будто бы тронет
Кто-то невидимый – слушай! Взирай!
– Мамочка, кто же меня похоронит...
– Мамочка, не умирай...

Господи, Боже мой, что за напасти?
Жили мы, знали мы горе и счастье,
Пела любовь нам – гори-догорай!
Только вдруг рухнешь на страшном перроне,
Гром загремит, небо наземь уронит…
– Мамочка, кто же меня похоронит?
– Мамочка, не умирай!

Поезд ли чёрный ревёт захолустьем,
Печь ли зевает чернеющим устьем,
Город, деревня, хоромы, сарай,
Космос ли, хаос ли, берег хароний,
Стойло и рай для тельцов и хавроний…

– Мамочка, кто же меня похоронит?
– Мамочка, не умирай!..

Чёрные очи на чёрной иконе.
Чёрные, красные, бледные кони
Молча проступят из тьмы – выбирай!
Выберешь – вспыхнешь, как порох в патроне…

– Мамочка, кто же меня похоронит?
– Мамочка, мамынька, не умирай!..

Всё – под солнцем? Или в земле? Ещё на земле?..
Какая разница по большому счёту! Живём внутри Солнца. Ни живой, ни мёртвой материи. Солнце.
Мысленно глянуть из какой-нибудь галактики на маленькую солнечную системку, увидится ТОЛЬКО Солнце. Юпитера не увидеть, не то что Земли.
Внутри солнца всё живое, горячее. А время… что время? Есть время камня и время травы, время человека… и всё это такое крохотное во вселенском масштабе, что, воистину, всё, абсолютно всё, что есть в мире – живое. Есть более живое, подвижное вещество, есть более косное. Но и косное также ведь – живое. Светящееся!..
Да мы и сами излучаем свет. Мы – свет внутри янтаря. А если мы не свет, не частица Света, не самосветящееся нечто, то, значит, и не живая часть мира, а лишь батарейки, подзаряжаемые от солнца.
Солнце – даритель жизни системы, крупицы мироздания. В этой пропорции и Я и Солнце – практически одно. Одно страстное целое. Утверждать, подобно философу, будто солнце вне нас, не более чем высоколобая дикость. Мы – солнце, мы – любовь, а ревность к солнцу – жалкое самоуничижение.
Однако, неправ был любомудр Бердяев, отделяя человека от солнца, ревнуя к нему…
Время камня, время травы, время человека – живое, солнечное. Даже «мёртвые» камни, про которые мудрейший Дерсу Узала, предвосхищая умнейшего Вернадского, сказал: «Камень… это очень старый человек…».
Даже космическое железо, на смешные расстояния  уносящее человека от земли, «должно осознавать», что оно, вместе с человеком внутри него,  всё равно в земле и в солнце. Одновременно. И наверняка осознаёт. Умненькое железо…   
Солнце


Человек выходит на заданье
И мерцает в бездне, как мираж…
Где-то, в самом центре мирозданья
Спит ржаным калачиком мураш,
Спит, и видит сон о том, что имя
Каждого означится в огне,
Спит мураш, антеннами своими
Ловит смутный сон о судном дне.
Стебель крови в чащах неземного,
Хвощ антенны в земляной норе,
А на влажном гребне позывного
Солнышко  личинкой в янтаре.
Видит он, нет центра у вселенной,
И что Центру доложить нельзя
Странный факт, что всякою антенной
С ним на связь выходит всё и вся…

Все встревожены вдруг, вокруг. Ощущение судорожных потрескиваний, вспышек мощных силовых полей, в основном полей информации, пронзающей отовсюду.
Но пока – не более того.
Это еще лишь попытка акклиматизации в пространствах «новой реальности», нагрянувшей неизвестно как и откуда, в пространствах «новой битвы»... 
Мы лишь начинаем входить в информационный Океан, ещё не вполне чувствуем его истинный объём, а уже «мировая паутина» начинает нас же самих потихоньку (еще потихоньку) опутывать, забирать в сеть, рассекречивать и выворачивать наизнанку…
Уже просматривают со спутников персональные компьютеры.
Снимают со счетов чужие деньги, не отходя от монитора.
Уже сверхсекретная информация становится доступной для умного противника, а там…
 Что там ещё обрушится на человечество? Спросить бы гениальных умников, 
ядерщиков и проч. Может и знали, и знают чего. Да скажут ли?
Океан
***
«…принцип работы этой машины заключается в следующем: установленным на летательной машине генератором в направлении ее полета удаляется эфир. Так как со всех других сторон эфир продолжает давить с прежней силой, то летательная машина начнет двигаться. Находясь в такой машине, вы не будете чувствовать ускорения, так как эфир не будет препятствовать вашему движению...»
Тесла


«Новая реальность!.. Новая реальность!…» – Восторженные вопли со всех концов разворошённого муравейника. Что? Что такое? Непростая, видимо, штучка, новая реальность. Старая, как мир. Дремучая, как предания о виманах-космолётах и прочем общекосмическом барахле…
Океан

То ли гибель от встречи пророчилась,
То ли скуку сулили предания...
Две звезды, ощетинясь, ворочались
В двух дремучих углах мироздания.

И дрожали огни фосфорические,
Если тайно в их тихие гавани
Корабли заплывали космические
И лежали в тумане, как в саване.

Не случилось братанья былинного,
Ни смирения, ни братания,
Лишь рыданья завета старинного
Доносили глухие предания…


… и предания, и проблемы с чужим племенем. С племенем Других  был заключён на Совете во главе с Великанами стародавний мирный договор. И с тех пор он никогда не нарушался.
«Они – Другие, вы – совсем Другие – сказали Великаны. Вы намного старше. Они моложе, они появились не так давно. Чему можете, обучите их. У вас громадный опыт и навыки. Старайтесь знать язык друг друга и уважать его. Но только живите порознь, ни в коем случае не воюйте. Если найдёте мертвого из племени Других, предайте земле. Всё» – Так сказали Великаны и ушли в свои горы. Великанов  старались не тревожить по мелким бытовым делам. Но волю их, точнее, их Слово нарушить не смели никогда. Великаны знали всё и всё могли….
***
Можешь найти в себе силы и оглядеться в мире не только изнутри себя. Поднявшись над собой, увидишь: всё доброе, воистину доброе, что к тебе обращается – на улице, в книге, в миру – это неузнанное ТЫ. Только в другом облике. Не оттолкнёшь другого, не оттолкнёшь доброго в себе. Другой не всегда враг.
Но не клюй наживку чужого. Её всегда распознаешь, когда трезво глянешь –  она, как правило, слишком обольстительна…
***
…сижу на лавочке во дворе, курю, никого не трогаю, смотрю на игры  визжащих детей, ни на секунду не выпускающих из рук айфоны, и думаю – а это люди? Это такие же люди, как мы?..
И вдруг одна из визжащих девчонок-подростков подлетает ко мне, и нагло так, по-свойски, по-соседски ли, сходу начинает допрос, в полнейшей уверенности права на проведение дознания:
– «Дядя, а сколько тебе лет?»
Понимая, что от этих зарвавшихся, не вполне осознающих себя тварек можно ожидать чего угодно, любой провокации, намеренно медленно и спокойно отвечаю:
– «Знаешь, девонька, я так давно живу на земле, что ещё помню людей…»
Заморгала, захлопала густокрашеными ресницами! Сбил спесь, что называется. Древний человек, однако.
  – «А кто же мы тогда?» – изумлённо, растерянно отступает.
  – «Кто вы такие?.. А – мухи! Мухи, попавшие в паутину, и жужжащие, барахтающиеся там. Вас ещё только обволакивают в нежный кокон, и вы не замечаете этого. Вы ещё не встретились с Главным Пауком, хозяином Сети. Ведь коли свита паутина, должен быть и тот, кто её свил, не так ли?»
  – «Та-ак… наверно…» – ещё больще растеряна. Хорошо! Сбиваю спесь дальше.
  – «А если так, то это вы лишь теперь думаете, что ваши айфоны и гаджеты, втянувшие вас в паутину, самое ценное в мире, ценнее дружбы, родителей, всего? Да за новый айфон, признайся себе, ты же готова подставить своего «товарища». Ничего личного, просто «для дела». А потом и Родину, как поучали в прежние годы. Или просто обокрасть. – Маму, дядю, папу… Айфон с интернетом хорош и безвреден. Это высшее!
Поймёте попозже, что Пауку нужны не столько вы и ваши молодые тела, из которых, казалось бы, только и сосать свежую кровушку, сколько ваши бессмертные души. Он их высосет, и они утратят бессмертие. Не думала о таком раскладе?»
  – «Не-е…»  – она уже всеръёз напугана дремучим дядей и отступает от меня всё дальше, к жужжащим редутам молодняка, резвящегося на «пауке» спортплощадки.
Паук  куполообразен, сплетён из железных труб, на которых они все там ловко кувыркаются, подтягиваются, и одновременно переругиваются отборным матом по своим айфонам. Хотя находятся друг от друга в десяти шагах. Айфон уже единокровен им. А умение материться, особенно у девочек, в большой цене.
«Моя» девочка забирается на вершину паучьего купола, и лишь оттуда кричит мне весело-злобно в ответ:
–«На дворе 21-й век, дядя! Ты понял? Двадцать первы-ый!...»
– «Жаль, что не 12-й» – отвечаю ей безнадежно. Так, для проформы.
И вспоминаю стихи Великого «Предок на завалинке»:
«Он думает о юности, быть может,
А может, вспоминает неолит.
Огнями трубки темноту тревожит,
И тишину усами шевелит…»
Неандерталец




Усатый, кованый звездолёт
С огнём зелёным во лбу
Плывёт, раздвигая  планеты, космический лёд,
Судьбу…

Туманные стебли, шатаясь, встают,
А он плывет по вселенной.
Мигает пульт. Мембраны поют.
Посвистывают антенны.

Рухнет звезда, полыхнёт болид,
А он, поводя глазами,
Ползёт себе, юлит, шевелит
Серебряными усами.

За ним пульсируют волны земли,
Закрученные, как  пружинка,
А он плывёт, – перед ним вдали
Трепещущая наживка…

…и обещаны были райские кущи в грядущем, и кошмарное небо в алмазах. Живых, тёплых звёзд не обещал никто. Алмазы дороже. Они коряые, колючие, неприятные на вид, но зато сулят райскую жизнь. Да хоть бы и обработанные сияющие бриллианты, какая разница?
Они сулят райскую жизнь. И человек съезжает с катушек.
                А что Рай?
В расхожем земном представлении это кайф с опьяняющими напитками, с блескоб драгоценных камней и металлов. Жратвы и женщин не надо. В таком раю кайф дармовой и бесконечный, как беспохмельный запой.
Рай делает из человека пьяницу. Рай, сама идея Рая делает это.
Предчувствие вечного блаженства, и – нетерпение, неспособность человека пристойно отстрадать себя на земле, войти на полных основаниях в настоящий, а не в суррогатный, не в алмазный Рай.
Трудно это, Рай. Туманно это, непонятно, неподсильно…
рай и Рай

Туманный знак. Залог свидания.
Туман и тина в озерце.
И отражение – столь давнее,
Что только дымка на лице.

Неотвратимость ожидания
Чего-то главного в конце…

Бенгальского, конечно, хочется,
Громокипящего конца!
А если это всё окончится
Лишь тем, что не окончиц-ца?

Ни смерти, ни конца, ни вечности,
А только наслоенье той,
Густой, как тина, бесконечности,
Вокруг себя перевитой?..


Дурная бесконечность.
Мальчишка в очереди к табачкому киоску спрашивает у парня:
– Вы не разменяете 50 рублей?..
– Нет – отвечает тот, и обращается ко мне:
– У вас не найдётся закурить?..
– Нет – отвечаю я, и спрашиваю время у старичка в пенсне. Тот достаёт «луковицу» из жилетного кармашка, со старинным протяжным щёлком открывает крышку и под звучание старинной мелодии молча показывает затейливый циферблат.
Там нет стрелок.


…как стpашно стучат часы!
Какие у них голоса!..
Вот это – гудят басы,
Вот это – звенит оса.

Ходит в сутане Бас,
Будто в мундиpе Нос,
Важно беpет за пульс,
Щупает влажно, и вдpуг
Сплющенным коготком –
По цифеpблату – бац!
И стpелки, сдуpев, бегут, колесят,
Шуpшат, пpичитают – взазбpос...
И некуда мне. В упоp.
Я заблужусь в тайге,
Я загляжусь во двоp –
Там полыхнёт автоген,
Я закpужусь, как воp...
Некуда мне. В упоp.
Я закружусь по Москве,
В кольца её вопьюсь,
Стрелки на башнях змеятся, в траве!..
Ядовитых боюсь.

Я солнцем, как шмель, пылюсь,
Я вpеменем полнюсь, длюсь,
А убежать не могу...
Пусто на том беpегу,
Гpустно там, я не могу,
Стpашные там леса,
Стpанные там голоса.

…как они завораживали и мучили нас, страшные детские игры! Жмурки, прятки, кондалы… другие, полузабытые, а то и вовсе забытые. Древние жестокие игры. В подоснове – дегенерировавшие заклинания и ритуалы, бывшие когда-то обычаями и  верованиями взрослых. Со временем отошли к детям.
Там всюду речь о здешнем и загробном мирах, что не всегда ясно прочитывается. Сама жестокость и непререкаемость ритуальных законов и действ говорит за себя.
Там ломают и поворачивают внутрь глазницы, дабы увидеть прямоглядевшему иной, оборотный мир. Там растут под  деревом груди с молоком.Там гадают на печени, там рёбра открывают, как люк. Там человек ничего особенного не стоит, как не стоит почти ничего медицинский подопытный, вынутый откуда-то из мертвецкой…
Игры магические и потому, наверно, жестокие. Тут не забава, тут речь о пересотворении человека, то есть, в некотором роде, о хирургической операции, а не просто детских развлеченях. Это – зёрна с жуковинами ужаса, разворачивающиеся в земле, это – пружины, распрямляющиеся во всю последующую жизнь человека на земле.
Они раскручиваются во всю свою скрытую мощь, а потом бьют, бьют, бьют… бьют беспощадно, нередко в спину уходящему  Каждый «звероящер», каковым оказался  человек  моего  поколения в «новой  реальности», наверняка помнит те детские подлости в играх: чуть дал слабину, попросил пощады, попытался выйти из игры – тебе в спину полетят камни. Хорошо когда небольшие…
Неандерталец


В нежной виногpадине сидят чёpные зеpна.
Итак,
Очень чёpные, тихие зеpна.
А потом?
А потом из пpозpачной осенней кpоны вылетают гpоздья воpон...
Ну, кого тут судить?
Размышляя и вглядываясь упоpно,
Я pазмыслил, потом pазглядел
Хоpошо подслащённый изъян и уpон. –
А не больно ли жаляща здесь
(Точно соты в огне)
Безобидная сласть, обольстительность миpа?
А не шибко ли сыт и медов независимый высвист пустот,
Чтоб не ахнуть – а мы тут пpи чём?
Может быть, мы отозваны с пиpа
(Стой, кто там!), и затеяна с нами игpа
(Руки ввеpх!), чтоб отвлечь нас, дуpных
(Кто идёт?!.)

Кто идёт, тот идёт.

Я не знаю, не знаю... я только смотpю в сеpдцевину,
В огнеплод – сквозь завой жуковинок зеpнистых,
Чеpнеющих на сеpебpе,
В полунаклоны пpичин, виновато свивающихся,
Скpадывающихся в пpужину,
И удаpы их в спину – вpазбpос – как щебёнкой в подлючей игpе.

… слепые, но уже подлые котята, дети, изначально несущие в сердце Битву, бьющиеся с самого детства за всё – за ведёрко в песочнице, за девочку в классе, за хорошее место на кладбище.
Слепые, или глупые эти создания, человеки? Никто не знает. Ни мужчины, ни женщины, тоже бьющиеся друг с другом всю свою жизнь.

…а может быть, слепыми рождаются те, кому перед смертью не закрыли глаза? Вот, запорошило до слепоты. Запорошило…

Но вот ведь ещё причина Битвы: неравенство положения. Женщина может без мужчины. Мужчина без женщины нет. В глубинном, космическом смысле.
Кошка может без человека. Собака не может. А вдобавок ещё и генетики считают возможным самозачатие у женщин без участия мужчины.
Как это и было в самом начале: все произошли от одной матери, метахондрозной Евы. Где-то в Африке. Версия «самая научная», но абсолютно безбожная.
Вероятно, дурь. Или ложь.
Неандерталец


…в лагере Дурной Мальчик быстро сошёлся с Пионервожатым, лет на пять постарше. Вожатый откровенно презирал свою временную работу, заодно и коллег. Мужского, естественно, пола. Зато уж с молоденькими вожатыми у него был полный ажур. Точно петух в курятнике, успел «перетоптать» всех смазливых курочек-комсомолочек.
А с Мальчиком, как с наиболее продвинутым и не по годам рослым тринадцатилетним пацаном, кирял вечерами и делился впечатлениями от еженощных побед.
Были они с Вожатым уже запанибрата, когда Мальчик в лёгком подпитии признался старшему товарищу, что хотел бы тоже…  ну, как бы это сказать…
Женщину хотел бы.
Изумлению Вожатого не было предела. Он с ужасом узнал о полнейшем Мальчиковом Целомудрии! Здоровенный пацан, отвязанный, без рисовки курящий и пьющий и матерящийся, и, на тебе, – такой прокол!
Тут же, на правах старшего друга, пообещал, и даже настоял на том, что нынче же ночью Мальчик познает прелести и глубины таинственного существа по имени Женщина. 
Мальчик лепетал, что ему нужно подготовиться, ну как, мол, это так – вот так, сразу, без любви?..
Почему без любви? – Возмущался Вожатый, – это и будет самая настоящая любовь, а не позорное пацанье блеянье…
И вообще, старший товарищ не собирался больше терпеть безобразия.
«Оч-чень и оч-чень!» – Язвительно, как педагог, сказал он Мальчику.
И пристыдил:
– Девственность приличествует нежному полу, а для тебя, бычары, это чистый срам!..
Мальчик был сломлен морально. А физически – послан в магазин.
За распитием бутылки всё же попытался уточнить – где и с кем ЭТО произойдёт?
И как будет называться сокровище, обладать которым ему нынче предстоит?
– Да какая тебе разница! – Отмахнулся Вожатый – все цыпочки нежные, ласковые…
Я сам ещё точно не  знаю, с кем буду сегодня. Но с кем-нибудь буду. Главное, чтоб она ничего не узнала…
– Как это, ничего не узнала?!. – Задохнулся Мальчик.
– А вот так – чтобы тебя не узнала… а то не даст!
Вожатый вкратце обрисовал диспозицию…
Первый Поцелуй. Дурной Мальчик


Теперь уж он и в радость, январь тот, и навек
Повёрнутый на градус
Прямой,
подробный снег.
...упругими шарами в башке грохочет ртуть,
Кровавыми пирами ползёт по сказкам жуть:
На печени гадают, открыв, как люк, ребро,
По блюдечку катают крутое серебро,
Все царства-государства в испарине, в огне,
В тумане...
Пью лекарства.
Читаю в полусне.
Подмышкой тает нежно, царапая слегка,
Термометр, прозвеневший о никель шишака.
С кровати поднимаюсь, брожу, полураздет,
Всё жду чего-то, маюсь… чего-то нет и нет.
Плывёт в окно густая дыханья теплота
Игрушкою китайской, на ниточке у рта,

Один, у подоконника, больной стою, тайком,
Дышу морозцем,
                в тоненькой
Рубашке,
                босиком,
И тут Он как западает –
Формованный, прямой!
Сугроб стоит за памятью…
Стоит Зима-Зимой….


Лето не зима, жить можно легко, в палатках или  фанерных клетушках.
У каждого вожатого в лагере была  своя комнатка в таком вот сезонном бараке, на отшибе от основных отрядных корпусов.
По краткому военному плану Мальчику надлежало после отбоя подкрасться под окно Вожатого и ждать. Просто ждать. – Тихо, бессловесно ждать и не обращать внимания на возню и прочие звуки, которые неизбежны, и будут, будут, будут раздаваться из окна!
А вот когда Вожатый кончит и выйдет отлить, вот тут…

Бедный Мальчик дрожал, как овца, хотя и выпили к тому времени прилично.
Сидел под окошком и трясся, слушая скрипы ржавых пружин, стоны, сдавленные вопли, и со сладким ужасом представлял – это что, и со мной так же будет? Но я ведь даже не знаю кто она, что ей следует сказать перед ЭТИМ?..
Сидел Мальчик под окном, трясся. Надумать ничего не успел ещё, а у них вдруг стихло...
И – Вожатый на крылечко выходит…
Далее – архаика и путаница героического эпоса. Из почти полного беспамятства  Мальчику  впоследствии удалось частично восстановить следующую картину:
Итак, Вожатый вышел из тёмной двери в тёмную ночь. Во-первых, естественно, помочился с крылечка. Во-вторых, естественно, закурил, пустив колечко дыма, точно наплывшее  на ясный лунный круг. И только в третьих поманил Мальчика неторопливой рукой. Поманил и молча указал на вожделенный дверной проём.
На негнущихся ногах Мальчик пошёл…
Мальчик шёл к заветной двери, ничего не соображая и почти ничего не усвоив из предварительных штудий маэстро. Понял только, что ждут. – Там, в темноте, на кровати… там согласны на всё, если только вести себя «по уму». 
Но как это – «по уму»?.. И с чего начать? Со слов, так и
не придуманных в тряске? С вручения Прекрасной  (а какой ещё может быть Первая?) Даме жалковатого, помятого потной ладонью букетика цветов?..
Мальчик шёл.
Первый Поцелуй. Дурной Мальчик


…а у тебя гортензии, гортензии, гортензии,
А у меня претензии, претензии, претензии,
А у тебя настурции, настурции, настурции,
А у меня конструкции, конструкции, конструкции,
А у тебя сентенции, сентенции, сентенции,
А у меня концепции, концепции, концепции,
А у тебя дурацкие
инструкции насущные,
А у меня абстракции,
конструкции несущие.

И ты живёшь, моё несущее гнобя,
И я живу, твоё насущное кляня,
А у тебя, а у тебя, а у тебя…
А у меня, а у меня, а у меня...


Вечная битва за обладание… чего? Меня тобой, тебя мной? Если длится вековечная Битва, значит, есть что-то в нас, за что стоит биться.

…мальчик скинул одежду прямо на крылечке. Вошёл в проём двери и в страхе, притулился у косяка. В темноте разглядев смутно белевшее тело, возлежавшее на кровати поверх простыней, стал судорожно припоминать сцены из романов, освоенных им во множестве...
Лезли в голову всякие дикости, вроде «умри, но не давай поцелуя без любви», сцены безумных объяснений – у пруда… в дачной беседке… на балу…
Всё не то, не то, не то!.. Но что – то? Что-то же нужно сказать! Нельзя же вот так, молчком, без объяснений! Книги учили совсем не тому, не тому…
А из глубины комнаты уже доносился нежный, настойчивый голос:
– «Ну, ну… ну, чего ты застрял, милый? Так и будешь у стенки стоять?.. Тебе что, плохо со мной?.. Ну, иди ко мне, иди… иди, негодяй!..»
Девушка шептала, звала…
И Мальчик, собрав остатки мужества, решился. Дрожащей рукой пополз  вверх по стене, нащупал выключатель – и…
Вспышка мгновенно высветила картину: абсолютно голое, невероятной белизны существо женского пола лежало на спине, «раскинув объятья» ( именно так, мысленно прокручивая и восстанавливая в памяти случившееся, выразился про себя Мальчик в тот миг), и молча глазело на абсолютно же голое, дрожащее чудище. А оно, мокрое от страха  и тоже абсолютно голое, подрожало, подрожало, и вдруг зашлось в отчаянном вопле:
– Я вас люблю!!!…
И, судорожно погасив огонь, бросилось в атаку, в блаженную тьму, в самый сладимый ужас…
Но этот, безмолвный дотоле ужас, вдруг очнулся.
Очнулся, и не заорал… нет! Он даже не завопил, он – завыл, как воет мотор на тягучем подъёме, одним, но всё возрастающим звуком, переходящим в ультразвук:
«А-а-а-а-а-а-аа-ааа-аааа-ааааа!..»
И – прямая девичья нога спортивной комсомолки встретила пионера почти у самой цели. Встретила в упор – в пах, в святая святых, в самое «я вас люблю!..»
Что было далее?
Конфуз... истерика так и не узнанной девушки в комнате… корчи Мальчика на крылечке, куда он выкатился скрюченный от боли и стыда... притворные оханья и хлопоты Вожатого, метавшегося меж двух пострадавших…
Он успевал молча, но злобно пинать Мальчика на крылечке, и тут же, буквально через секунду, забегать в комнату и утешать комсомолку, уверяя, что забрёл какой-то маньяк, шатун из местных, деревенских, что он его сейчас догонит и даст ему, и покажет…
И показал.
Схватил обезголосевшего Мальчика за руку, угрожающе прижал свой палец к губам – молчи, мол, баран, хоть теперь молчи и отваливай, отваливай поскорее, к лешему, в кусты, к чёрту на кулички, только молча, молча, молча!..
Ногой сошвырнул с крыльца одежду, а вослед показал ему кто он такой есть: повертел пальцем у виска и тихим змеиным шипом повторил своё знаменитое: «Оч-чень и оч-чень!».
Окончательно, злобно и горестно повторил. Не пару себе выбрал Вожатый...

Наутро Мальчик слинял тайком из лагеря, и чем там у них, у Вожатого с разъярённой комсомолкой дело кончилось, осталось безвестным.
Но то было утро, а теперь надвигалась ночь. А значит, новые платонические пиры, новые ощущения от дивных томлений, от подступающих предчувствий и сладостных посулов чистой, как слеза, молодости. Битвы Мужчины и женщины…
Они остались навсегда под этим кодовым кличем, вобравшем в себя суть происходившего с Мальчиком и многими мальчиками той баснословной поры,  которая объединила позднее все наши истории в одну-единственную Историю, и осталась в истории под отчаянным кодовым кличем:
Я ВАС ЛЮБЛЮ!..

А книжки читать – последнее дело. Нынешние подростки это хорошо понимают.
Лучше нашего. Правда, появились гаджеты. Может, они чему-нибудь другому научат?
…а по сути нет ничего ни у женщины, ни у мужчины. Да и сами есть ли? Если есть, то мужчина – член одной конфессии, женщина – другой.
И пока не осознается каким-то чудом, что нет в верховном измерении ни мужчин, ни женщин, а есть одна только Божья Тварь, так и будут длиться они, эти дивные перебраночки, деления на конфессии, комиссии, дурь вселенскую.
Погибельна Битва? Нет ли? Сроки её сочтены не нашею властью…
Первый поцелуй. Дурной Мальчик
***

Волчья власть? Или погибель волчья?
Промолчишь – звереешь в свой черёд.
Спросишь, а она всё молча, молча
Бусинку за бусинкой берёт.
Камушки постукивают гулко,
Ничего не скажешь, хороши!..
Ну скажи, откуда вот шкатулка?
Ну не ведьма ль баба, ты скажи, –
На ночь глядя нижет бусы, нижет,
Нижет их, переполняет тьмой...
Ненавижу всех вас, ненавижу!
Насмотрелся, видел у самой
Как потёмки медленных ответов
Разломила тихая гроза,
Распахнула гору самоцветов,
Малахитом вспыхнули глаза,
Каменюги подлые – вполпуда!..
Слава Богу, буря улеглась…
 
С тяжким сердцем властвовал,
Покуда
Не окаменела эта власть.


…безверие власти? Власть безверия? Каменная чернота человека?..
«Чёрный человек» затёсан в каждого. Таится в каждом до поры до времени. Он не имеет
права голоса и вполне безвреден, пока на него не обратишь внимание, а тем самым не приведёшь в действие древнейший обряд выкликания демонов. «Не буди Лихо, пока тихо» – как раз про то.
«Чёрный человек» где-то там, в межреберье, как прикованный к скалам лежит, молчит и – ждёт. Ждёт своего часа. Ты, ещё покудова светлый, имеешь право голоса, а он нет. Ты ходишь, действуешь, а он недвижим.
Но прояви слабость, повышенное любопытство к нему (как то, в райском саду любопытство), «Чёрный человек» начинает шевеление. Он разминает суставы, он приподнимается и делает первые усилия – пытается привлечь к себе внимание ещё и ещё. И если ты начинаешь пристально вглядываться в него – начинает расти и обретать самостоятельную силу и страшную притягательность.
Горе, если творческий человек начинает его поэтизировать, писать о нём! «Чёрный человек» перерастает Светлого, становится гигантом, и в итоге душит Светлого. Что, собственно, не раз происходило с людьми. Про всех не дано знать, но есть разяще отчётливые примеры: Моцарт, Пушкин, Есенин, Булгаков…
«Чёрный человек» убил, задавил их, подкормленный их же светлыми силами.
Они  вгляделись в него. Низошли в Битву.
Неандерталец


…и ясным днём не спать, и тёмной ночью
Провидеть нисхожденье Битвы той
С небес на землю, где возня смешная
Смешных врагов – лишь бледное подобье
И отражение  переплетений
Той, главной Битвы, в горних эшелонах
Мир сотрясающей, грозой и громом
Сходящей долу, и в сердцах пугливых
Рождающей ночные суеверья:
Боязнь тяжёлых молний, излучённых
Кардиограммой, грешный дол разящих,
Дотла окрест сжигающих овины,
Дома, угодья, пастбища… за что?
За грех людской? А как же дуб, шумевший
Столетья на холме, он тоже грешен?
– «Да, грешен, грешен! –  знающий ответит –
Ты только загляни в его нутро,
Оно черно, оно дотла сгорело,
Дотла, как сердце, полное греха…»

…была ошибка. Самая чёрная ошибка человека. Грех. В переводе с греческого грех означает именно ошибку, и ничего более. Но эта ошибка оказалась чернее любого преступления. Всё двинулось наперекосяк. Чёрный человек, возгордясь, восстал над Светлым человеком, и завязалась Битва – в самом простом человеке с дебелой плотью, в каждом двуногом.
Чёрный человек – неверье. Обратный знак – Вера. Противоположный чёрному  «Светлый человек» затаён в каждом, но, не окликнутый, может не проявиться. А если приложить усилия по его искоренению, то и вовсе как бы исчезнет, станет подобием  океанического протея, незаметного за толщею вод: плавает себе на дне прозрачным червячком, и его словно бы нету вовсе.
Но неспроста, наблюдая за повадками океанического протея, древние греки дали это же имя одному из своих богов. В их пантеоне появился один из самых загадочных персонажей – бог Протей. Он мог приобретать любой облик, любую форму, когда требовалось.
А уж какое дивное создание океанический протей! В зависимости от ситуации он способен видоизменяться, как и его одноимённый бог-побратим. У него порой вырастают плавники, и он тогда уже более рыба, нежели прозрачный безликий червячок. Всё зависит от ситуации: рельефа местности, давления водных масс…
Если человек радостно окликнул и вгляделся попристальнее в Светлого, опрозраченного водой и воздухом человека, Вера начинает расти и самоокрыляться. А в итоге окрылять и тебя.
Никто не разгадал тончайшей механики молитвы, да и не под силу это людям, но каждый, хоть раз искренне молившийся, замечал: вместе с молитвой непостижимым образом вырастаешь сам. Ты не верил, или тебе казалось, что не верил,
да и молитву-то начал без особой ещё веры, с одною только искренней страстью, мольбой о помощи, но в самом движении души вдруг ощущаешь невыразимое и непреложное – тебя окрыляют!
Ты обратился, ты заметил, и оно – ЭТО – стало расти вместе с тобой, и вот уже становится больше тебя, маленького и слабого. Но – окрылённого, но – слившегося с ЭТИМ, и потому ты теперь кратно сильнее, светлее себя прежнего, хотя и не обратившегося ещё в мощного Светлого, но это уже не «Чёрный человек». Это не задушит, а – вознесёт. Только вглядись. Вглядись попристальнее в битву чудаков-перевёртышей, земных человеков, то просто страшных, то сказочно умных…
Неандерталец

***
 
«… я наблюдал, как один рыбак курил трубку. Он выпускал изо рта дым маленькими кольцами. Кольца табачного дыма, прежде чем разрушиться, пролетали довольно значительное расстояние.
Потом я провел исследование этого явления в воде. Взяв металлическую банку, я вырезал с одной стороны небольшое отверстие, а с другой стороны натянул тонкую кожу. Налив в банку немного чернил, я опустил ее в бассейн с водой.
Когда я резко ударял пальцами по коже, из банки вылетали чернильные кольца, которые пересекали весь бассейн и столкнувшись с его стенкой разрушались,
 вызывая значительные колебания воды у стенки бассейна.
Вода в бассейне при этом оставалась совершенно спокойна.
- Да это же передача энергии!. .- воскликнул я.
Это было озарение. Я вдруг понял, что такое шаровая молния и как передавать энергию без проводов на дальние расстояния…»
Тесла



Воздух. Огонь. Вода.
Тайна из тайн – Эфир.
Что их свело, когда
Понамело в мир?
Что развело грехи
По скрежетам – меж стихий?

Тихо ползла змея,
Зыблясь среди песка,
Яд в глубине тая,
Медленный, как тоска,
Мирный, блаженный яд…
Пока времена стоят.

Пока стоят времена
В стойле, как табуны,
Сёдла и стремена,
Плети им не страшны.
Пока целомудренна
Вечность, – спят времена.

Но подломило твердь
С края грехом глухим. –
Вечность на жизнь и смерть
Разъяло рывком лихим:
Бьётся вода с огнём,
Воздух со знойным днём.

Всё враждует со всем!
Змея – ожила,
Даже в эфир свой зев,
Жало сквозь щель впила.
Прост, бесхитростен мир…
Тонок, хитёр эфир.

Всё возмогла змея.
Яд – вразнос и вразвес.
Скрылись в эфир тела
Смертные. Стали бес
                смертны…
Лишь Битвы звон –
Звон до конца времён…


Свист, звон, кликушество за кликушеством о конце времён…
Накликали!
Концов не видать, а сколько могил напластали, благодаря злодейскому шипу, свисту, звону! Памятников на земле наворотили столько, что неясно кто жив, кто нет. Мистика неподсудна. Видится невольно, трезво: как люди в белых простынях, ночами бродят памятники. По площадям бродят, по кладбищам бродят, стукаются лбами…
Нет, не мистика. Перенаселение смерти.
Все живы смертью. Изначально – естественно. Неестественно ныне. Свежайшее мясо умерших не едят. Даже собаке не отдают. Безоговорочный приоритет – господину чревоугоднику, гурману Червю. Глупо, дико! Каннибалы гуманнее. Хоронить надо кость. Мясо – жрать! Особенно родственникам почившего. – Лучшие поминки, лучшая, прочнейшая память об ушедшем.
Там встретимся. Обнимемся, обсудим, поговорим. А мясо-то при чём? Червь благороднее собаки, человека?
Смертью живы, смертью. Смертью травы, деревьев, скота, друг друга…
Да и Битва окончательно не уходит. Как не уходила никогда, никуда. Это червь уходит в метро, когда нажрётся. На следующей остановке выползает. Оглядится на месте, погреется на солнышке, учует свежак, и – вновь в тоннель, за новым деликатесом
Вражда? И вечная вражда, как песня, вновь и вновь напрягает струны!
Как тогда, в юности…
***
Ещё в юности сказочно мудрый Мальчик понял: у торгаша – товар, политый кровью, потом.  Хороший торгаш каждый скрупул товара не только в уме просчитал,  -  всем нутром чует! 
Предложи ему задачку, типа квадратуры круга, (пустячную после всех его мук) – рассыпанную в круг, допус¬тим, мучицу гречишную точно вписать в нарисованный рядом квадрат…
Да нешто не впишет? Учёный не впишет, а этот впишет. Он  свой товар потом полил, это его жизнь, это не те¬ория, это кровь, плоть, страсть.
Потому и не может быть решена одними золотыми мозгами учёных задача квадратура круга, понял Мальчик: слишком мало одного рационального измерения для этого.
Нет «объёма», не хватает дополнительных величин – смётки, души, любви, жизни, опыта, огня. Одни только «золотые мозги». А этого мало, слишком мало...

…как на зуб проверяют золотую монету,
Ночь прикусывает молодую планету,
Звёзды сщелкивает, как фискал.
Раздраконив к утру всю копилку,
Дарит миру кривую ухмылку, –
Нежно рдеющий, сытый оскал…

Ах, какой варганился пикник с рыбалкой, костром, ночёвкой в палатке с изнеженной девочкой!…
Девочке было холодно на сырой земле. Даже плотное одеяло, даже выпитое вино не согревало её, городскую капризулю. А и то правда – это её нежную спинку грозила выстудить мать сыра земля! Мальчику в силу известного преимущества верховного блудодеяния это почти не грозило.
Девочка выставила ультиматум: утеплить дно палатки любым способом, – ветками, лапником, чем угодно. Иначе бойкот.
Что было делать?
Мальчик, злобно поурчав, схватился за топорище…
И понесся, разгорячённый упущенной близостью, в ближайший лесок...
Неандерталец. Дурной Мальчик


Лесоруб
Нравом груб –
Хвать топор
И во двор:
– Все леса порубим!..

А лесник
Весь поник...
– Ё-моё! –
Хвать ружьё
И за лесорубом.

Лесоруб идет в сосник
С топором и нравом грубым,
А вослед с ружьём лесник:
Со
     сня
          ком
               за
            ле
         со
             ру
        бом.

… шумели великие леса. Перестали. Стали дымить, гореть. Людям стало не до зла и добра. Вопрос кто сильнее, что страшнее: ружьё, топор, финка, где зло, где добро утратил остроту. Уже не отвечал никто. Не хотел, не знал. Да и зачем знать? Знает ситуация. Дед Пихто ведает. Великий Дед…
                А кроме всего, сковородка страшнее пули.

…когда Великий, в ряду многих испытуемых в зоне, задался ехидным вопросом, логической ловушкой: а может ли злое добро торжествовать над добрым злом, то лишь он, в силу природно чистого идиотизма, единственный разрешил неразрешимую, казалось, апорию. И ответил храбро:
– «Может!»
– «Как?»
– «А так – злой мент ловит и прячет за решётку милейшего, любвеобильнейшего маньяка».
Был отмечен начальством. Досрочно переведён из карцера на общие основания.
Из эпоса о Великом

«…сжимая наш мир со всех сторон, эфир пытается вернуться в первоначальное состояние, а внутренний электрический заряд в веществе материального мира препятствует этому. Со временем, потеряв внутренний электрический заряд, наш мир будет сжат эфиром и сам превратится в эфир. Из эфира вышел – в эфир и уйдет…»
Тесла



Если сказано: «Всяк человек ложь»,
И сказано это с горних высот,
Против Истины не попрёшь
Разливом красот.
Мнимости брезжут во мгле
Грезящим на земле.

А земля… что такое земля?
Песчинка из песчинок в мирах!
Какой же истины для
Боготворим прах?
Прах за прахом, за веком век…
Человеку враг – человек.

А человек, он кто?
Не только ведь прах и смех,
Явлен в Великом Ничто
Сущностью  противу всех
Мнимостей… вот, борьба,
Выходит –  судьба.

Выходит, ему судить.
По выходу – примирять
Что не объёдинить
И не разъединять,
Просто любить То,
Явленное в Ничто.

А явлено, кроме всего:
Воздух. Огонь. Вода.
Земля. Эфир…
Одного
Не мог понять никогда,
Ни он, ни его жена:
Война, погребенье, война…


Здесь очень любили Войну. Относились к ней трепетно. Любить любили, но побаивались, побаивались.
     Что говорить про юнцов – пожилые люди  волновались! Благообразный старичок с профессорской бородкой, в беретке, с тростью, увитой золотыми вензелями, сжимал руку подруги в золотых перстнях, увещевал дребезжащим, почему-то злобно-морализаторским голосом:
           – «Ну всё, хватит! Ты слышишь?… мы прожили целую вечность.
Ты понимаешь? Вечность! – он вскидывал трость и, потрясая ею в ночном небе, клекотал как старый, но всё ещё грозный орёл, – вечность!..
Ну, Война… а сколько мы их, Войн, пережили? Сколько, я спрашиваю?.. то-то же, голубушка, то-то же… ну не надо, не надо, не надо…»
     Здесь жили заклинаниями.
А по сути всё было гораздо примитивнее и беспафоснее: в мире борется всё со всем, в человеке одни клетки враждуют с другими, кислота борется с щёлочью.
А надо всем царит КИШКА. Змей, требующий ежедневных удовольствий, жертв. И получающий, и пожирающий их  …
Безучастные


Железная трофическая жуть
Всепожирания друг друга: рёвы, зыки…
А если проще – все убийцы тут.
Все жрать хотят. Такие вот музыки.
Единая трофическая цепь…
Ягнёнок травку щиплет в палисаде.
Ягнёнка волк утаскивает в степь.
А там охотник прячется в засаде.
Идёт по кругу смерть в огне миров,
По солнцу ходит стрелка часовая,
И только жизнь обратно гонит кровь,
Лады блатной музыки надрывая.


…под блатные песенки, гнавшие дурь на магнитофоне в пустой музыкальной школе, где мы заперлись, она откровенно, неумело и оттого особенно трогательно «соблазняла» меня…
Всё просто. Светлая девочка, бывшая ещё недавно комсомольским вожаком, подросла и бросила карьеру. А уж какое будущее ей сулили чиновные папики! Несмотря на их уговоры и скорбные причитания, стала преподавать музыку детишкам.
Циничное окружение комсомольских и партийных начальников не оставило на ней грязи. Она сумела остаться чистой девчонкой, и вышла замуж за бандита. Правда, романтика быстро кончилась. Бандит был, конечно, морально почище партбоссов, но во внутренней, оборотной стороне блатной романтики оказался извергом.
…она то расстёгивала, то застёгивала мягко чмокающие кнопочки на дешёвенькой блузке. Якобы, душно...
И ведь соблазнила, несчастная. Но поставила ультиматум – только у неё дома, и нигде больше. В музыкальной школе для детей это же кощунство!
Я завертелся, как чёрт перед громом, но выбора не оставалось. Бесовская карусель раскручивалась, не было сил оборвать забирающий, сладенько подсасывающий полёт. Пришлось  через весь город лететь куда-то в слободские низы, на полночный шабаш.
Она привела на болото, в полуразвалившуюся хатёнку. Порывшись в сундуке, выкатила четверть мутного самогона в награду за уступчивость. Была гостеприимна. При этом ещё и откровенна до мазохизма.
Решив поближе познакомить с бытом и местными нравами, подошла к стене и молча ткнула пальцем в хорошенькую, с тёмно-вишнёвой рукояточкой, плеть, висевшую на самотканом коврике над супружеской койкой…
Сколько священного ужаса было в жесте подъятой вверх, указующей на строгий предмет руке!
     Этой плетью ежевечерне потчевал её муж, оказавшийся садистом. Терпела, терпела, думала слюбится… и всё-таки, после особо страшных побоев под пьяную руку, засадила с помощью свидетелей-соседей на пару годков. Засадить засадила, но плеть с почётного места не сняла. То ли в ожидании хозяина, то ли дорога была память о неизбытых медовых деньках?
Поневоле пришлось освидетельствовать вещдоки мужнина зверства. Она сняла платье и, полуобернувшись перед зеркалом, вмазанном  в глинобитную стену, показала синеватые рубцы на спине, осторожно проводя по ним пальцем и значительно делая глазами – мол, каково!..
Но что воистину пробрало до нутра – так это лягушки. Как они урчали, как заливались на своём тёплом, на своём сладком болоте!
…где-то, в цветущих рощах, далеко от болота, осеняли влюблённых соловьи. По серебряным струнам лучей от ясной луны названивали молодые ветви, извлекавшие чёрт знает каким образом то, что позже, в сладких воспоминаниях принято называть счастьем, пела жизнь, открывалось, а здесь…
Жирная луна, едва не вваливаясь в низенькое косое окошко, багрово темнела и опускалась в трясину. Она продиралась сквозь лохматые ветлы, сквозь рваные тучи в предгрозовом небе, и всё ниже, ниже клонилась к земле. И чем ниже она клонилась, тем страшнее, утробнее ревели и клокотали воспалённые страстью чудовища.
Не досталось мне соловьёв.
Но зато это было настоящее пиршество, кишение и гром купальской ночи. Нельзя было разобрать, что больше дразнило и возбуждало меня в эту ночь – пьяненькая моя, полуплачущая-полустонущая подружка, под визги железной койки прикусившая краешек одеяла, опасаясь соседей за стенкой, или же эти изумрудные липкие твари, победно жировавшие до рассвета, восславлявшие в омутной ряске священную скользкую плоть…
Первый поцелуй. Болото



…и снились мне рощи, хвощами забитые,
Где больно и ломко сквозь мхи ядовитые,
Хрипящие зло, налитые, венозные,
Ростки пробиваются странные, слёзные,
Какие-то слёзные, звёздные  веточки,
За давку и хаос они не ответчики,
Им жить не дают, а им и не надо
Судьбы усоногого, ящера, гада,
Они из другого года,
Они из другого сада,

Не надо им лада казенного ада,
Игла и росинка – вся их отрада,
Поле в пылающих маках заката,
Капелька сада в огне винограда,
Холст и шарада в картине собрата…

Совсем из другого года.
Совсем из другого сада.


  …сады нежности, северной нежности, взращённые многотерпением…
О, великие Скандинавы! Если кому и воспеть славу на этой земле, так это вам, могучим, костистым, потомкам великанов. Это вы несли на Русь – Силу. Это главное. Из Силы рождается и Красота, и справедливость, и всё соприродное, главное –  иерархия соподчинённости, не унижающая никого, выстраивающая структуру.
Устойчивую структуру общества.
Русское общество перед приходом скандинавов было бледновато-аморфным. Оно  было рассеяно, только начинало всеръёз и надолго заниматься переливанием крови в ещё более аморфной чуди-жмуди-мордве.
Скандинавы выстроили Русь. И – сами растворились в необъятных просторах. Теперь не поймёшь толком, кто и где Скандинав на Руси. А есть он, есть! Он строг, могуч,  неизбывен.
У себя на родине – тоже тяжёлой земле – они сумели устроить если не царство справедливости, то указали наглядный путь к нему, царству социальной справедливости. И если в русском человеке, забитом дружинно-княжескими палицами, боярами, крепостным правом, самодурами всех мастей и времён всё же восстаёт и бунтует чувство справедливости – это от них, великих Скандинавов!..
Много народов обитает на этой земле, и почти ко всем сложное отношение со стороны соседей – к азиатам, немцам, кавказцам, евреям, африканцам, американцам… но вот, поди ж ты, не встречал я ещё человека, который сказал бы плохое о Скандинавах.
В детстве читал я книжку про Эйрика Рыжего, навестившего со своими воинами Америку задолго до Колумба. Я восхищался им, хотя и знал, это далеко не сахар, это – берсеркер, чудовищной силы и свирепости воин, способный в одиночку одолеть дюжину вооружённых соперников. Я это знал, но почему же я восхищался им, любил его, можно сказать «болел» за него?
Не потому ли, что уже тогда чувствовал, что он великий Скандинав, – потомок великанов, неандертальцев? Живы, живы, неандертальцы. И не только в преданиях. О, великая Русь! О, великая Скандинавия! Вам моя песнь…

…сады нежности, взращённые многотерпением, слишком часто и неопытно именуемым любовью, прихотливы, хрупки. Иссякнет влага, погибнут сады…
Нежность иссякла тогда, в ночь, когда ты бледно-золотым кольцом, вслед за побелевшей к утру луной отплыла к небесам.  А нам оставила страсть. И страсть жгла, сушила сердца,  пересыхала, томилась.
Нежность блеснула слюдяным разводом на слёзной щеке, промерцала щемяще-тоненьким устьицем солёного ручейка на горестном, исхудавшем за ночь лице в неясный для меня прощальный час.
И я уже не помню…
Зато слишком памятно не понимаю, как дивно, как продолговато, ртутной капелькой ускользала ты от меня. Я мучил ночь напролёт, хотел раздавить капельку, лишить поля, сделать тебя только своей, навсегда своей, войти в тебя так, чтобы навсегда обволокнуться тобой, запахнуться тобой, выйти в открытый космос, в освобождённое от земного тяготения пространство и уже не спускаться на землю, где мы умерли в одно мновение, прорвав притяженье земли!..
Это было загадочно – вот оно, неживое тело с беспомощно свисающими вдоль кровати кистями тоненьких рук, вот оно, моё! Оно моё, моё! – У него нет своего поля… и что же?
Оно оживает, медленно раскрывает глаза, и наполняется кровью!.. Какая тут нежность, если всякий раз оживает зверь и снова противится мне?..
Первый поцелуй. Солёный ручеёк

    
Когда я не в себе, а в тебе,
Когда я заpываюсь, как звеpь,
В кpомешный, душный сад, не в себе
И ты. И ты в засаде. И знай –
Тепеpь, возненавидя всю кpовь,
Всю кpивь земли, заpытой во мpак,
Меня, себя, и всё, что внутpи,
Ты только pаспpямляешь мой свет
И оголяешь чистый свой ток.
Ты бьёшь им из аpтеpий, смотpи –
Гоpят твои засады! Смотpи –
Пpосквожены до жилки!..

Тепеpь
Мы только свет, в нас кончился звеpь,
Сгоpел, извылся, свился в золе, –
Мы возвpатились в сад золотой...
Мы вышли из себя на земле.

…ещё живая, ещё не сгоревшая, каталась ты в ярости по жарким, беспамятным перинам. Космос опостылел, мы вернулсь. Я был стеснён его холодной ограниченностью, я хотел раздавить, изничтожить границы изнутри!..
     Но мы были обречены, и я всё отчётливее это осознавал.
Всякий раз, в предутреннем изнеможении, попрозрачнев на белой простыне, ты находила силы в себе и вновь наливалась кровью…



Но я же выпил её, выпил до капельки! Посмотри, какая ты бледная. Не бледная даже, – прозрачная! Ты всегда находила силы. Что за силы? Не помню, не знаю…
Зато знаю, помню, как мы были беспомощны где-то, когда-то, в рычащем мире, заросшем игольчатыми хвощами. Как счастливы!..
Первый Поцелуй

Сквозь рык и мрак вокруг
Мы шли за веком век,
Не разнимая рук,
Не поднимая век,
Но всё вокруг от глаз
Укрыться не могло,
И даже птичье нас
Царапало крыло…
Мы были так наги,
Так беззащитны, что
Однажды башмаки
Надели, и пальто
Примерили, и дом
Добротный завели,
И деток… и потом
Припомнить не могли,
Что свет разил – больней,
Что ты была – собой,
Ресницами с моей
Пропутана судьбой…


…мерцающая, машущая громадными ресницами-крыльями бабочка сотворила такой кульбит в осеннем воздухе, что лишь где-то в геологических разломах земли можно, пожалуй, найти следы катастрофы, глобального излома  всей земной судьбы, а не только множественных переломов бабочкиных крыльев.
Случилось несчастье. Мы вынуждены были стать циниками, чтобы выжить в изнеженной цивилизации. Битва утратила первоначальное простодушие…
***
Мальчик был недурён собою, в меру глуп и нагл. Девочки охотно с ним дружили. Самою чистою дружбой! Некоторое время, разумеется. Потому что дальше шла скука и пустота, загадочная недостаточность чистых отношений – просто отношений. В конце концов, с мальчишками дружить куда интересней и содержательней!
От дружбы с девочками требовалось что-то ещё, нечто гораздо более существенное, чем прогулки с разговорами, провожания из кино...
Самое интересное, что именно девочки, как правило, первыми чувствовали эту недостаточность и становились инициаторами более мощных, пусть и не вполне стерильных отношений.
Девочки были в основном чистенькие и домашние, беленькие и пушистые. И не представляли никакой гигиенической угрозы для отчаявшегося разбойника, в которого сами же и вынуждали превратиться Мальчика. Мальчик был тоже из хорошей семьи, и девочки это отлично знали.
Но вот беда, на дворе как раз воцарилась эпоха СПИДа, и все, особенно молодые и чистые, панически трусили. Обоюдная паника сковывала решительные, открытые действия. Девочки намекали, что очень даже не против мощных отношений, но на всякий случай, на всякий случай…
«Необходимо предохраняться!» – Подвывали публичные трубы.
А как?
Как было неопытному Мальчику зайти в аптеку и при скоплении народа произнести страшное слово «Презерватив?»
Мальчик всё же пересилил себя. Он произнёс это слово. И получил вожделенный предмет. Но только в нагрузку с грязноватой ухмылкой белоснежной аптекарши…
И всё равно это была победа – первый рубеж взят!
А дальше… дальше на пути мощных отношений мальчика с девочкой разверзалась  трясина чисто технологических конфузов.
В самый кульминационный момент, запыхавшийся и потерявший память Мальчик, уже стянувший трусишки со своей нежной девочки, обнаружил, что не готов к окончательному подвигу: презренный (и вожделенный, вожделенный!) предмет находится в другом месте.
Он мог прятаться в кармане пальто или пиджака, мог быть в ванной комнате, среди предметов личной гигиены… приходилось судорожно метаться по квартире, не только ослабляя первоначальное возбуждение, но ещё и усиливая при этом раздражение нетерпеливой девочки…
Всё приходилось начинать сначала. И всё получалось в итоге. Но той самой, вдохновенной и беспамятной радости уже не было.
Подобные ситуации повторялись не однажды. Стоит учесть, что Мальчику приходилось рассчитывать не только время свиданий (небесконечно же отсутствие родителей!), которого счастливые, как известно, не наблюдают, но и момент своевременного надевания предмета, без коего ни одна приличная девочка, обученная грамоте и отравленная пропагандой, не соглашалась…
Эта горько-сладкая мука длилась и длилась. Мучали дурные сны. И мальчик написал в отчаянии:

Увидел я во сне, как ты меня целуешь.
Так – не целуешь ты.
Так это был не я?..
И понял я тогда, что ты меня не любишь,
И я тогда сказал – прощай, любовь моя!..

Написать-то написал, но хватило ума не показать девочке. А мука между тем  длилась и длила. Кажется, бесконечно. Менялись явки и девочки, а конца конфузу не предвиделось. Но конец неизбежен всегда.  На Мальчика – снизошло!
Мальчика осенило, и он изобрёл трусы «АнтиСПИД»!
Суть была проста: трусы «АнтиСПИД» снабжались матерчатым, но расширенным накладным пояском с кармашками-прорезями, куда, словно газыри, аккуратными рядками были вложены презервативы в продольной упаковке. Поясок  легко отстёгивался в случае стирки, а при необходимости пополнялся новыми зарядами. При этом обладатель волшебных трусов совершенно не ощущал дискомфорта или какого-то трения. Он, по замыслу, даже не должен был замечать дополнительного устройства – до поры до времени.
Но уж когда наступало Время, необходимый предмет был всегда под рукой! Это избавляло, во-первых, от аптечных и постельных конфузов. Во-вторых, чистые девочки гораздо легче шли на контакт, будучи уверены, что Мальчик при амуниции, что с ним   не подзалетишь в нежелательную пока ещё сферу и, хуже того, не подхватишь заразу. А самое всё-таки главное – это надёжность общения и планирования жизни, семьи…
Словом, достоинств у Мальчиковых Трусов было куда больше, нежели трудностей их изготовления.
***
И случилось чудо, и встретилась, наконец, та, с которой мы, Мальчик и Девочка,  стали едины. На суше, на море…
Первый Поцелуй. Дурной Мальчик

…и снилось – мы волна, и нас с тобой катило
На берег золотой, медовый от тепла…
Но влажная скала нас победила,
И каждая волна раздельно побрела –
Туда, ещё туда, на блещущий песчаник,
Где нам открыли вдруг у встречного мыска
Всё, что слепило нас волшебным обещаньем,
Всю белизну надежд, всю седину песка...
А сон не умолкал, и с тяжестью воловьей
За нами волны шли и шли, скалу дробя,
И мы ещё брели, ворча и прекословя,
Пошатываясь и
                ещё любя...


…цвела ночь любви, душная, летняя ночь. Сверкали рекламы, горели витрины. Посреди громадной бетонки, главного русла цивилизации, сверкали лужёные рельсы. Но - ни машин, ни составов. Магистраль была пуста и торжественна.
     Здесь запрещалось ступить за парапет. Я сунулся, но осадили – нельзя! Туда, на проспект, нельзя. Там идёт и скоро подойдёт Война.
А между тем на проспекте сосредоточенно орудовали бежевые. Двигались вплотную к парапету, совещались между собою: собирались в группы по трое, по пятеро и, посовещавшись, отваливались друг от друга. Медленно отстраняли нашептавшиеся головы, отводили безликие хари, и расходились.
Каждый выполнял порученную ему, только ему внятную задачу. И были непроницаемы. Плотно обтянутые мучнистой кожей, одинаковые, безучастные. Сосредоточенные лишь на себе, на внутренней задаче, они ориентировались точно в пределах проспекта. Узнавали только своих.
– «Роботы?» – спросил я  в толпе.
– «Равнодушные, – был ответ – готовятся к Войне,  будут нас защищать».
– «Зачем, если равнодушные?»
– «Положено» – в ответе угадывалось раздражение…
Безучастные

– А кто ты такой, скажи?
– А ты кто такой, ответь?
– Мне сказано – не можи!
– И мне сказали – не сметь!
– Нет, так ничего не поймёшь,
Коль всяк человек – ложь.

– Что мы с тобой поймём,
Оба-два дурака?
– Из тебя – хороший бетон...
– А из тебя – доска…
– А кто нам взял-приказал?
– А тот, кто взял и сказал.

– Ой, дураки-дураки…
– Ох, дурачьё-дурачьё…
– Как не сдохнуть с тоски?
– А знамо как, ё-моё,
– Знаю я как нам быть:
Морды до смерти бить!

– А, знаешь, пожалуй, ты прав,
Хоть камень, хоть истукан…
– А ты не трожь моих прав,
Чурка, лесной великан…
– А нож, завсегда нож…
– А всяк человек – ложь…

– «Не может такого быть! –
Крикнула сверху звезда,
Надо не только бить,
Надо, туда-сюда,
Надо того… любви…»

– Это – мир на крови?

***
«… и царь Калин ты подарки принял
И дал сроку на три месяца
Очистить улицы стрелецкие,
Большие дома княженецкие…
………………………………….
…старый казак Илья Муромец
Поворотился на гору на латынскую,
Где там стоят воины богатырские,
Стоят на горы на латынские…
……………………………………..
…не ясён сокол напущается
На гусей-лебедей, на серыих малыих уточек –
На татар да на поганыих…
……………………………………..
Едет он – улица  валит,
Спернёт – переулочкой,
Бьёт, а вдвоём-втроём конём топчет…
…………………………………………
…Валом валит силу неверную,
Сколько ни бьёт, а вдвоём-втроём конём топчет.
И прибили они всю силушку поганую…»
Былинное



«…Эйнштейн заявляет - скорость света не зависит от скорости движения источника света. И это правильно. Но это правило может существовать только тогда, когда источник света находится в определенной физической среде (эфире), которая своими свойствами ограничивает скорость света.
Вещество эфира ограничивает скорость света так же, как вещество воздуха ограничивает скорость звука. Если бы эфира не было, то скорость света сильно зависела бы от скорости движения источника света…»
Тесла

А какие умные, блин! Как дети в песочнице.  Только дети жадные, а высоколобые мужи, Нильсы Боры, Эйнштейны, Оппенгеймеры и проч., и проч., и проч. – чистые, бескорыстные. Человек – ноль. Эксперимент – всё. Никакой корысти. Чистый эксперимент. То ли грязные дети, извалявшиеся в сорном песке!
– Ведёрко моё?
– Моё!
– Совочек твой?
– Ага!
– А Баба-Яга?
– Ага!..
***
Переменный ток… постоянный ток… свет-тьма-свет…  Переменный ток… постоянный ток… свет-тьма-свет-тьма-свет-тьма, свет, свет, тьма, свет…
 


Есть дерево в мире. Есть камень.
Леса шумят над горой.
Займётся в дереве пламень –
Нет леса, гор…
         но порой,
Весною, пусть обгорелый,
Снова вспыхнет росток,
Снова для камня ревность –
Его переменный ток.

Есть воздух. Огни и воды.
Тёмный Эфир. Звезда.
Женщина. Вешние всходы.
Осень. Смерть. Холода.

Пусть даже земля могила,
И умирает зерно,
Есть луч. Колючая сила.
Поле. Пажить. Гумно…


…соседи-старички на осеннем солнышке, недалече от голой, сладко дымящейся пажити, в своих огородишках, расцвеченных вяловатыми уже, осыпающимися подсолнухами, толкуют друг с другом через плетень, лузгают семечки, выдирая по ходу зёрнышко за зёрнышком из перезрелых «солнушков-подсолнушков», перемалывают слухи, сплетни, толковища из «утюга»… а между «делом» нет-нет, смертушку поминают.
Поминают, поминают, поминают… 
Вроде так, между «делом» поминают… мечтают кто, где, с кем будет лежать. Ласково так, уважливо поминают. Не шуточный, однако, предмет, а подшучивают, подъелдыкивают дружка дружку.
Кокетничают со смертью.
На грани шуткуют, на Божьей грани…
          
          
Бог – от А до Я.
Зайди в любую избу,
Где кpая?
Центp в любой из букв.

Оpнамент лица, пеpеплёт
Моpщин – знаньем гоpяч.
Споp сколь темна плоть
Вздоp, если дух зpяч.

В галактике букв, цифp
Любым завитком pаскpывается и гоpит,
Вpыт во вpемени, звёзд шифp,
Дешифpуя вpемён лабиpинт.

Пpиди к любому селу,
Печной огляди кут,
В кpасном постой углу,
Всё – тут.

Буквальна суть:
Подпол, чеpдак – низ, веpх.
Матица – Млечный Путь.
Зеpно – человек.

Встань в зоpевую pань,
Центp огня угадай...
В любом свеpкнёт Божья гpань,
Только свеpкнуть дай.



…коли есть Млечный путь, то должна, непременно должна быть Чёрная Дыра. А как же иначе? Куда иначе впадать вселенской сперме, млечному потоку. Только в Чёрную Дыру. Куда же ещё? Для того и сосёт, всасывает в себя…
А земля-то – махонькая!
Вот и ропоты зашумели, и небо переменилось, и океаны, и  звёзды… и воды шумят, и созвездья звёзды летят…
Никуда не летят. Мы летим. Всегда летим по вселенной. Хотя и живём в провинции, во вселенской глухомани, в маленькой солнечной системке, на отшибе Млечного Пути, в глухой-глухой деревеньке... а мним о себе…
Ну, прямо столичные жители вселенной! Но – летим.
Неандерталец


…я страдал – значит жил, я любил – я страдал,
Плавил ад рудных жил, струнный рыд и металл,
Не жалею ничуть, что бродяжил и пел,
Что всегда кто-нибудь рядом быть не робел,
Дар свой в песню вложил, песню даром отдал,
Вместе с тучей кружил, вместе с солнцем светал.
День – с любимою путь. Ночь – привал золотой.

…и стекал Млечный Путь
В сеновал молодой…

А сужала мой пыл человечинки ржа –
Из медвежьего пил голубого ковша.
В человечий металл звёздный отзвук вложил,
Я любил, я страдал, я страдал, значит жил.
***
…а земля-то – махонькая.
А ось Битвы не видно…
Неандерталец

…всё это – вздор, казалось мне, всё морок.
Но оказалось, это подоснова
Того,  что видим здесь, в глухой долине,
Что можно рассказать лишь косным словом,
Увидеть только косвенным прицелом,
И только – снизу. Сверху  невозможно…

И я  увидел как Портал огромный
Открылся в небе радугой, и точно
Могучие ветра смог развернуть
В проёме арки так, чтоб все движенья,
И тёмные, и солнечные массы
Направить в русло новое, и ось
Вращенья битвы развернуть ко мне…


…И разворачивались времена, и сворачивались люди, скукоживались под напором пространств, ими же освоенных. А Великаны… они уменьшались, словно таяли
во времени…
Огромный Адам, потом большие великаны, потом крупные ископаемые…
Потом неандертальны. Они крупнее кроманьонцев. В сравнении с ними это последние великаны.
Шло изменение объёма. Стала шириться Мораль. Стала сужаться Нравственность. Сужалась, сужалась… и – зашипела, как шипит морская пена в горловине потока…
***
…и возникла, как некая кршмарная кривая шея во сне, сословная трещина. Чёрная кость. Белая кость. А потом они уже не могли сойтись воедино.
Но, не могущи сойтись стык в стык, две гигантские тектонические плиты – Чёрная и Белая кость одного народа увечили, деформировали друг друга. И всё-таки, почему-то сошлись, столкнулись где-то в подпочвенных глубинах. А в итоге выдавили – сами из себя выдавили – чёрную кровь камня. Может быть, её теперь называют Мумиё?..
***
…про Альфа-Центавра ни слова в Писании. А почему? Чепуха это в объеме Божественного, мелочь все эти Альфы, Беты, Тельцы, Стрельцы, Туманности Андромеды…
…да само небо нечисто перед Богом!
Про землю сказать… что сказать? Пробредить разве что…
Неандерталец


Земля приустала от путаных бредней,
Смешные, что камень, что дерево – спорят…
А женщина видит в проёме передней:
Рекой, словно сталью, суглинок распорот.
И русло на тысячу вёрст по пустыне
Несёт свою волю и влагу доныне.

И женщина видит – огонь, опаляя
Стога и леса, рвётся воздух изжарить,
А воля реки и небес над полями
И снизу и сверху огню возражает.
И женщина вместе с землёю в печали
Глядит на их распри – тем горше, чем дале.

Она в тех же распрях жила, понимая,
Перечить нельзя ни соседям, ни мужу,
Свой лик исказив, как перечит немая,
Рвалась возражать, извергая наружу
Всю горечь и злость, не допёрло покуда –
Не вздорь бы она, не узнала бы худа.

А муж – он рыбак, он кормилец, добытчик,
А помощь в годину лихую – соседи,
А мир, он всегда человеку обидчик,
Да что человеку! Он злобен со всеми.
Да что там со всеми! Он сам себе ворог,
На все на четыре стихии распорот –
На землю, на воздух, на воду, на пламень,
И всё это так перекручено миром,
Что здесь даже древо вгрызается в камень,
И если бы мир не объят был Эфиром,
Как будто плацентой младенец в утробе,
Давно человек сам себя бы угробил.

Но даже и там, в том пространстве надмирном,
Куда могут только слеза и молитва
Проникнуть отсюда – там Главная Битва,
А все наши битвочки в лоне эфирном
Лишь бледная тень в той космической схватке,
Эфир нас покуда хранит? Мы в порядке.

И ропщем, и ропщем… а кто мы такие?
Я в злобе на ты. На стихию стихия.

Есть стихи – поисковая система. Есть стихи – стихия. Есть проза – стихи…

…акриды по-советски, не брезгуйте, товарищи!..
Блюминг, по которому скользили жестяные подносы, был уже передо мной. Тарелка туда, тарелка сюда – и дымящаяся изжога вылетает в серийном оформлении. Какие капризы? Напичкать городское быдло, отправленное из городской конторы на помощь сельским лоботрясам убирать осенний виноград, и – отдыхай сеье на травке возле полевого стана. Часик-другой можно поваляться в тени,  на кухонных задворках. А там и вечерняя готовка…
…вот сейчас механическая рука плеснёт пойло, и я снова полдня буду таскать тяжеленные корзины с виноградом, загибаясь от изжоги…
И тут я увидел – Глаза!
Случается же такое! – среди рябых поселковых лиц, закоснелых  в унынии, с неизгладимым отпечатком рабского труда, вдруг возьмёт да просияет диво дивное! – Неземной красоты женское лицо, такое мягкое и чистое, что не в силах его замутить повседневное хамство, грязь, попрёки начальства – ничто! Таких лиц не встретишь в салонах, на конкурсах красоты. Никакой макияж не создаст молочной белизны и свежести лица.
     Да разве только лицо? Ты вся светилась добротой!..
Я помню, с какой жалостью ты взглянула на моё мученическое лицо. И – приостановила работу. Черпак замер на полдороге к миске… это ты, родная, нашла для меня секундочку. Хрипловатым, продутым на степных ветрах голосом спросила:   
    –  «Вы не желудочник? Может быть… может быть, вам лучше без подлива?..»
…в чаду, в дыму, у котлов ты была неотличима от подруг, и я не разглядел тебя раньше. А сегодня, когда ты раздавала, я стоял в очереди последним. Это была удача. Чуть не захлебнувшись от счастья, обострённого трёхдневной голодухой, я даже не сказал… я пропел тебе благодарственные, одновременно несуразные и ласковые слова...
И понял – спасён. Осталось только зазвать, закликать заговорным словом…
Первый Поцелуй. Виноград


Кликать станет чёpный, злой,
У него глаза иглой –
Не люби того,
Не люби того!
Станет pыжий звать, а он
Пустомеля, пустозвон –
Не люби его,
Не люби его!
Вот пpиду,
Позову,
    Вот скажу –
Выходи!
Не люби, не люби, не люби
Никого!
То и думать бpось, не люби,
Не люби вон того,
Не люби вон его,
А меня – видишь я? – Люби!
Видишь – я?
Вот меня люби.
Видишь Я?
Слышишь Я?
Говоpишь твоя?!

…а вот уж это была твоя, особая, только для тебя отлитая гроздь! Сказать с лошадиную голову,   ничего не сказать. Дело не в размерах, даже таких неправдоподобных.
Главное заключалось в том, что была она такая же золотоглазая, прозрачная, медвяно светящаяся, как и ты. Золотистая пыльца, опушавшая каждую янтарную зеницу, была точно в тон твоим, опушённым мохнатыми ресницами глазонькам, чисто и нежно вправленным в мир, глядящим в мир без прищура даже в самый слепящий день.
     …гроздь провисала на виноградной пружинке лозы почти до самой земли. И была плотно окружена широкой листвой. Потому-то и была не видима глазу. 
Выискивая местечко поудобнее, я присел передохнуть меж рядков, а рука всё ещё шарила сзади, привычно выискивая опору для наиболее удобного отдыха…
Я чуть было не подпрыгнул, уткнувшись во что-то прохладное, нежное, тяжкое!
Не оборачиваясь, не веря чуду наощупь, я похолодел. Боязливо трогая небывалые, удлинённо-округлые в целом, но тщательно отгранённые в каждой детали виноградины, осторожно, лист за листом, я раздвинул основанье лозы и обеими руками поднял гроздь. Заворожённый, я сперва покачал её на ладонях, не решаясь отделить от золотой пружинки, матерински связывающей с лозой и… напугался.
Торопливо оглядываясь, почти по-собачьи, я принялся выгребать руками яму в земле, чтобы спрятать от людей это чудо. Оно не имело право принадлежать никому. Оно могло принадлежать только тебе, моя яснозвёздная, золотоглазая, слёзная, невероятная...
***
.
  Я всё-таки расхохотался над собственной глупостью и прекратил собачье рытьё. Просто завернул гроздь в рубаху и оврагами, буераками,  по окраине плантации прокрался на кухонный двор...
…ты вышла, и я  развернул сокровище.
– «Это… это мне?» – ты изумлённо взирала на вознесённый моими руками
янтарный слиток. Тебя даже слегка отшатнуло к дверному косяку. Не решаясь принять дар, ты лишь всплеснула в ладоши.
– «Скорее, скорее, спрячь куда-нибудь!..» – торопил я тебя…
И всё же, несмотря на аврал, я успел разглядеть произошедшую в тебе перемену.
Перед силищей мира ты стала совсем маленькой девчонкой.
Не хватало лишь тоненького пальчика во рту. – Так, прикусив палец, таращат дети глаза на заморское чудо, на какого-нибудь слона из заезжего цирка, под звон колокольчиков ведомого по улицам города…
     Но подивиться вдоволь не было времени. Мы торопливо спрятали трофей за сараем в густой траве, и разошлись – ты в кухню, я в поле….
Бестолковое это подношение не давало мне покоя всю ночь. Завтра у нас отъезд, а я даже не знаю твоего имени…
…поднявшись чуть свет на заре, я отыскал в росистых кустах шиповник.  Сочные ягоды с едва приметной кислинкой тяжёлыми, редкими уже бубенцами, рдяно светились изнутри  в косых, резких лучах занимавшейся зари. Они провисали на полуголых ветках, вот-вот готовые упасть от багряной своей зрелости.
Ёжась от костоломной, огненной росы, я собрал их в заготовленный бумажный кулёк с моим телефоном, со всеми координатами, и понёс к тебе, на кухонный двор.
Я успел  вовремя. Ты только что прибыла из дома и, готовясь к смене, переодевалась, запахивала белый халат. Смущённо выслушала мои поспешные благодарности, а в ответ на приглашение в гости, когда окажешься в городе, молча кивнула и улыбнулась…
Звонок прозвучал восхитительно. И как нельзя кстати – домашие отбыли на все выходные, и я мог устроить тебе сильный, небескорыстный, хищный приём...
Первый Поцелуй. Виноград      


***
…хищная мысль во сне – да как же это не понималось прежде, что стихи нужно оформлять не рисунками ху¬дожника, а своими чувствами, эмоциями, которые были же при пер¬воначальном толчке к созданию, были!.. Но что это за чувства?
Скорее всего – жесты, порывы со дна души. А в графическом изображении – нечто наподобие рентгеновских снимков или наскальных петроглифов. Что-то непременно первобыт¬ное: жест страсти, рывок охотника, ужас, олений гон, битва…


…и – проступили всадники сквозь тучу,
Словно содвинутую вбок, и – поскакали:
Средь белобоких облаков чернея,
Под самой тучей сдвинутой, на чёрных
Косматых конях, в серебристых латах,
Разрозненной, свирепой, тучной массой….

А красные – на красных конях – выше
И чуть прозрачней: в золотых кольчугах
И шлемах – те неслись стройнее чёрных.

А выше всех забрезжили под аркой,
Под самым сводом, белые на белых –
Без шлемов, лат, кольчуг… но блеск алмазный,
Покалывающий колосками, исходил
Не то от копей их, не то от взоров
Незримых мне ещё, но в пересверке
Лучей колючих душу мне пронзавших
И словно бы грозивших – этой Силы
Не обороть ни мужеством, ни волей,
Ни молнией, ни сталью, ни коварством…

…проснувшись от стального, подавляющего волю завывания сирены, я вышел на улицу. Какой это был город? Москва?  В Москве нет таких громадных магистралей. Пожалуй, это была заграница. Это был зарубежный город. Так и назовем его – Город. Я там жил. Там было страшно жить, но пришлось там пожить. Отчетливо помню удушливый воздух, насторожённость окружающих. И постоянное предчувствие опасности. Она была разлита во всём, сгущалась день ото дня. И, странно, – ничего не случалось. Но, по всей видимости, до поры…
     Сирена дала знак – прорвалось.
Я оделся, вышел на улицу. По обочинам теснились толпы народа, – перепуганного, талдычащего одно – война, война, война…
     Но войны не было. Была душная летняя ночь, горели рекламы, витрины. Посреди громадной бетонки, главного русла цивилизации, сверкали лужёные рельсы. Ни машин, ни составов не намечалось. Магистраль была пуста и торжественна.
     Здесь запрещалось ступить за парапет. Я сунулся, было, но осадили – нельзя! Туда, на проспект, нельзя. Там идёт и скоро подойдёт Война…

Алтарь всегда красный. Там кровь. Лишение невинности. А по сути –  пересотворение самой жизни: грубой, неотёсанной, непросиявшей…
Причащение к вечности через Красное Время…
Первый Поцелуй. Город
***

Пока собирались могучие силы
Под аркой, и шли вкруг неё, негасимы,
Дожди, облака, багровея в закате,
Паслись чуть поодаль, в лучах языкаты,
А в арке пространство от мира отдельно
Стояло под радугой…
      даже прицельно
Ни луч, ни клочок облаков обагрённый
Войти не могли в полукруг озарённый –
От мира он был отделён, точно рамой…

Но в нём проступало подобие Храма,
Венчанноё куполом. А в середине,
В алтарной заре, проступали святыни…

Свеча за свечой занималась, и блики
Уже озаряли туманные лики,
И понял я – час наступает, где можно
Не телом, но краем души, осторожно
Проникнуть вовнутрь, облететь всё приделы
Вокруг алтаря, и увидеть не стрелы,
Не копья и шлемы, как виделось снизу,
А – Лик… и ещё – белоснежную Ризу…



…белоснежностью казалось когда-то всё красиво написанное. А поддон созревания жизни показал и другое ещё.
Напрмер, апофеоз гордыни в удручающей «вкусноте» зашлёпанных слов:
«Красота мир спасёт».
И выпевают век за веком «непререкаемую» истину. А что она означает?  Рациональнейшую из гипотез – мир можно  спасти наиболее разумным, математически выверенным его устройством. И – ничего более.
Как обычно, вырвали из общего контекста цитату, и гундосят. А сам контекст насквозь пропитан мыслечувствием о красоте Божьей. Только эта красота одна и способна  спасти мир. Зублудший, непреткновенный, гибельный, прекрасный мир.
Но цитируют лишь броскую цитату, а не первоисточник, Мирообраз Целого. И так век за веком: цитата цитаты, приведённой сонмами цитатоманов, недоумков, лентяев.
Главное коварство здесь в том, что писателя просто не услышали. Или попросту не захотели услышать. Как большинство когда-то попросту поленилось и не захотело думать, чувствовать, слышать Пришедшего. Главное коварство стальной логики. Лень…


…но если так, – ни сталью, ни коварством
Не одолеть той Силы, что же главной
Счесть Равнодействующей мира? Кто же в силах
Направить равнодействующий стрежень
В единое, незыблемое русло,
И что есть этот самый главный стрежень?
И где то русло? – Нравственность, заветы,
Идущие из глубины веков, иль морок,
Бред, красотою названный? Но разве
Мир красотой спасти возможно? Морок,
Соблазн прекрасный, гибельный – и только.
Иль проще – только целесообразность.

Пчела летит не на цветок роскошный,
Любуясь красотой его, а только
Затем, что в нём полоски габаритных
Огней горят, как на аэродроме,
И знает, что огни же – указатель
Для взятки мёда нужного… исконно
В природе красота – рациональна.
Вот это мудрость «рацио», вот это
Мир держит в равновесии… но разве
Мир «рацио» спасёт? Спасти возможно
Тому, Кто создал мир – и всё!.. А кроме,
Что, кроме смерти (даже и красивой),
В мир красота внесла? Ведь и могилки
Любовников отравленных красивы,
Отравленных всё той же красотою,
Всё тем же сладким мороком…о, Боже,
Зачем Ты создал мир таким пропащим,
Таким красивым, гибельным, прелестным?..


…красота и правда хороша. Сама по себе. Если это бескорыстная красота и правда. А если только соблазн, прелесть, обольстительность под маской красоты? А если вся эта обольстительность целенаправленна, корыстна, смертоносна в итоге?
А если умопомрачительная светская дама на балу, первая красавица, это смерть? А если внезапно сорвать с неё маску на карнавале светского блуда, что оттуда глянет? Разящий луч или беспомощный, чистый, детски недоумевающий взгляд? Луч правды?..
Всё миф. Разница одна: страшен он или не сташен.
Правда мифу не ровня. Из правды родится только правда. А миф – из поддона, из подправды, из-под самых сущих глубин.
***
…., правда, звонок прозвучал восхитительно!
На условленной площади у гостиницы перетаптывались ожидающие назначенных встреч. Шаркали подошвами, переговаривались на разных языках. Темнело. Сыпал весёлый весеннний снежок, празднично порхая у фонарей. Сновали машины, люди. Я боялся тебя не узнать…
  …головы зевак, точно подсолнухи за светилом, стали разворачиваться за восходящим из аллеи сиянием. Я потянулся за ними. Сквозь толпу, улыбаясь, шла ослепительно красивая женщина с непокрытой головой. Она была в лёгоньком синем плаще. На распущенные, полыхающие медным огнём волосы ложились крупные, лёгкие хлопья снега. Ложились, и тут же таяли, привспыхивая голубыми огоньками...
Двое кавказцев дружно засеменили к женщине, торопливо извлекая из-под пальто букеты лиловых хризантем. Везёт же людям! – завистливо подумал я.
Впрочем, тут же одумался. Пусть ты и не такая слепящая, но твоя-то красота истинная, не городская. А если тебя нарядить? А твои золотистые волосы, если их распустить…
    
Ну, где же ты, нарядная? Тоска весной.
Весна, как в банк, нагрянула налётчицей дурной.
Ранены ходики, грустят в углу.
Цепь на комоде. Гирьки на полу.
В минусе тусуется любовь-хрень…
А по садам рисуется, плюсуется сирень!
Я тоже, моя лапочка, по улочкам пойду,
Я посижу на лавочке в Сиреневом саду,
Там бродит пава чистая, долу – зрак, 
В меня стреляет искоса, в полный мрак.
Походочка вальяжная, зной в зрачке.
Автомат Калашникова в мозжечке,
Повадки, речи вежливые, ну а вдруг?
Не смеши, разведчица, пуст сам-друг.
Качай бёдра гарные, зрак – горе!
…бандюки товарные в конуре…
Скучно без денежки? Скучней на цепи.
Ещё юная, женишься, раж копи,
Заводись, ранняя, раскачивай пульс,
Ходики раненые заводи в плюс…

Господи, да что же это такое творится? Только-только завёлся в ожидании тебя, а ты, ты… да впрямь ли ты?
Кавказцы, обиженно расступившись, с нескрываемым удивлением глядели в мою сторону.
– «Ой, здравствуй!.. я так торопилась, даже причесаться  не успела…у вас
холодрыга, а я по-летнему… вот, плащ у подруги одолжила… пойдём куда-нибудь, в тепло?..»
Я внутренне скрепился, постарался сделать вид, что сразу узнал тебя, и вообще всё в порядке.
      – «Конечно, пойдём!.. пойдём и согреемся… это в двух шагах. Ты голодная?..»
      – «И голодная, и холодная…»
      – «Будешь и тёплая, и сытая…» –  весело перебрасываясь, мы перебежали дорогу, наш двор, и нырнули в тепло, где нас поджидал поджаренный, только что смолотый кофе, согревающий и пьянящий одним уже запахом…
И коньяк, и фрукты, и копчёная колбаса кружочками…
     Всё оказалось чудесно. Ты легко согласилась остаться, позвонила подруге, предупредила, что не придёшь, и отпустила ей душу. Тем более, что в её коммуналке тебе пришлось бы ютиться на полу. Да и зачем тащиться по слякоти через весь город?..
Я благодарно поцеловал тебя. Мягкие губы, зарозовевшие от тепла и огненного глотка, ответили как родные, по-домашнему ласково.  Не было ни смущения, ни надсады в преодолении первого порыва, прикосновения…
    Невероятно красивая, добрая необыкновенно  – небезопасно добрая в одичавшей псарне! – ну отчего тебе так не везло? В двадцать твоих годков уместилась и материна смерть, и вынужденное расставание со школой, и работа посудомойкой, раздатчицей, поварихой… А небывалая твоя красота?
     Тебя еще девочкой приглядел буфетчик из придорожного ресторана. Насулил золотые горы, взял в помощницы, обласкал,  изнасиловал…
     И – поехало.
Дружки ресторанные продали тебя в подпольный бордель. Напоили силком до полусмерти, связанную заперли в подвал. Несколько дней истязали, морили голодом, грозились убить, если не согласишься. Знали, отец твой круглые сутки на работе, дома малые дети, никто тебе не поможет…
Чудом осталась в живых. Исхитрилась, вырвалась от истязателей… да вот только отметина, оставленная на теле, ранила душу поглубже, чем прекрасное тело…
     Солнечная девочка, ты несколько лет жила в страхе преследования,  расправы злопамятных подонков. Только теперь я понял, отчего так тревожно алеет шрам на твоей нежной, шелковистой коже. Длинный тоненький шрам  (дошло, наконец, точно резануло – ножевой!)  под левою грудью не заживал ни в душе, ни на теле…
     Подавляя тяжкий ком, распирающий горло, я осторожно целовал его… сдерживал рыданья и гладил, гладил русую, несчастливую твою, драгоценную твою головку…
– «Ну, так что, соглашаться, или?..» –  лёжа в постели, словно бы даже и не особенно ожидая ответа, ты смотрела в мои глаза. Смотрела, смотрела… а зачем?
Я даже не был соломинкой для утопающего – для тебя – и ты отлично это понимала. Спрашивала так, барахтаясь напоследок в заводи перед отплытием в море...
Первый Поцелуй. Виноград


…гостья, дурочка, что ж ты скрываешься,
Нить мерцавшую перерубя?.. .
Ты по рынку идёшь, улыбаешься,
Так отчётливо вижу тебя.               
В золотом идешь сарафане,
Перепрыгиваешь арык,
И арбуз несешь в целлофане –
Кустарями сработанный «крик».
Выпирает из размалёванного,
Именованного мешка
Пугачёвой некоронованная
Вкривь отрубленная башка.
Ты смеёшься, такая счастливая,
Тебя чествуя, диски поют...
Только тень твоя торопливая
Тянет дальше тебя, на юг.
Ты как будто сегодня была еще.
Точно в медленной белой реке
Потонула в июле пылающем
В азиатском цветном городке.

…не оказался я спасателем на водах. Да и что мне было делать, что отвечать? Бросить семью, кочевать по квартирам без видимой перспективы больших денег? Тебя – диво дивное – следовало одеть так, чтобы всё соответствовало небывалой твоей красоте, стати.  Иначе – бессмыслица…      
За себя я не боялся, но что конкретное мог я тебе предложить? Я не банкир, не министр. А ты, вовсе даже не избалованная жизнью, настроилась на плаванье под парусами в сверкающем городе, на деньги в столичном ресторане, куда зазывал тебя помощницей бармена знакомый подруги. И завтра ты должна дать ответ ему...
Я прекрасно понимал – делить с барменом придётся не только ресторанную стойку. И подруга твоя  школьная понимала, в их кругу так заведено, – деньги скрепляются кровью, постелью, тюрьмой. И ты, несмотря ни на что, благодарна ей, ведь она единственная не отвернулась от тебя в трудную минуту, как все другие,  а предлагает реальный шанс.
К тому же это ещё и шанс уйти от мелких придорожных прилипал под прикрытие больших акул. И – прилично подзаработать при этом…
– «Пожалуй, нечего выбирать… – вздохнула ты, помолчав. Повернулась ко мне, повернулась всем телом, всем своим обалденным лицом, всей своей прекрасной, раненной грудью, и ласково, почти по-матерински, обняла – ты не думай обо мне… не думай плохо обо мне… мне…нам… ты меня помни, ведь нам было хорошо?..»
Первый Поцелуй. Виноград   
    

     …не помню. В мокрых напрочь простынях,
     Я задыхался в спутавшихся космах,
     Я продирался, плыл сквозь недра – в космос,
     Плыл в чёрных звёздах, в золотых огнях,
     Хотелось до конца, совсем забыться
     И в бездне бездн зарыться, раствориться
     И никогда на землю не сходить,
     Обволокнуться тёплой, млечной влагой,
     И плыть в мирах, и косной, звёздной тягой
     Протягновенный ужас бороздить,
     Хотелось раздавить её, такую
     Беспомощную, жалкую – тугую,
     Мерцающую капельку огня,
     Огня, руды, неясного начала,
     Чтоб источилась, чтоб иных не знала
     Начал, изничтожаясь, – лишь меня!..
     Но капелька упругая мерцала
     И в бездне бездн, как будто отрицала
     Саму возможность безначалья, тьмы,
     И я всплывал, влекомый долгим кликом,
     И вновь склонялся над безумным ликом,
     И вновь сквозь бездны проплывали мы...
    
     – «Что, хороша?.. – Уже смеясь, играя,
     У зеркала стояла, собирая
     Размётанные кудри – ты гляди,
     Заснул, никак?.. Оденься, сделай милость...»
     В жару, в смятенье я гадал: приснилось?
     Иль впрямь она колдунья?..  На груди
     Под левым, ало вспухнувшем по-детски
     Сосочком пламенел тревожный, резкий
     Косой рубец... я подошёл, слегка
     Коснулся, пальцем проведя несмело...
     – «Что это? Нож?..»
     – «Он самый... Было дело...
     Как видишь, не доделали. Пока...»
   
…а пока я ещё гладил твои русые, распущенные по подушкам волосы, целовал твою млечную грудь, сечённую подлым ножом, и знал – это не повторится. Это никогда не избудется…
Вот никогда, никогда, и всё тут!..
    …поцелуй тот садняще отзывается во мне при одном только воспоминании о янтарном, золотом винограде… Я не могу  его видеть – нигде, никогда: ни на рыночных сладких развалах, ни на обеденном столе… не могу его видеть, янтарного, ни в каком виде. Ни свисающего с краёв хрустальной вазы, ни клонящегося с лозы, ни протянутого в дар самыми добрыми руками… 
Я не могу, а ты?.. Ты слышишь?
…я его ненавижу, тот осенний, янтарный виноград! Пускай летний, пусть кисловатый, синий, мелкий, винный, любой, но только не тот, медово изнывающий, клонящийся к земле во всём великолепии гибельной своей красоты…
     Я его не выношу… я не переношу его, слышишь?!.
Первый Поцелуй. Виноград.
***
…и всё-таки Лики проступают на бледных стенах, а хоры ещё  только-только занимаются, а Храм ещё только растёт, высверкивая каждым новым, огненным кирпичиком в арке портала…


Но кони-то где? Ведь они были вьяве,
Они же скакали в той самой оправе!
…свеча за свечой – и на тёмной иконе
Они шевельнулись, те вои, те кони,
Те лики, что молча готовились к Битве…

Луч хоры пронзил, уподобленный бритве,
И вот, приоткрылись алтарные створы,
И горней молитвою занялись хоры.

…хором, миром возводились храмы земные. Земные – из земли, Из земных, хорошо обожжённых кирпичей. Земля в основе.
И царят над миром, и горят под солнцем храмовые купола, золотом крытые,  землю радостью украшают, грешных людей утешают…
Только человек не от одной земли вышел. Растёт-вырастает в каждом человеке, зреет-вызревает огненный кирпичик. Он-то и ляжет в крепь Храма небесного.
В самом лютом грешнике зреет кирпичик, пусть и самый что ни на есть махонький. Чаще всего под тяжестью живота рассыпается в песок, редко кирпичик цельным самородком ложится в основание. Но ведь главные, намытые золотые запасы  составляются из песка! Плавятся, превращаются в слитки, и тоже ложатся в стены, в крепь Храма...
  И настало время, и накопилось огненных кирпичиков, в душах людских испечённых, такая гора, что выросла до неба. И открылся в арке Радуги прогал, где  проступили Очертания. Не земного Храма, а того, небесного, всеми душами чаемого и взыскуемого, и увиделось: огненная кладка растёт.
А потом на стенах, словно сами собою, проступают иконы. Не писанные, не деревянные – живые. С Ликами живыми, с подвижным всадниками…
И видения всё чаще проявлялись в Радуге, и никто не мог решить – видится это, или и впрямь…
Огненные кирпичики


А кони на самом-то деле скакали,
Сверкая подковами в горних долинах,
И – не было их…
но лучились, сверкали
Зарницы меж туч перепутанных, длинных,
То красных, то белых, то чёрных, то словно
В кольцо завитых…
Полнонулия слово.

А храм всё горел… и его окаймовка
Всё радугой в небе росла осиянно,
И, кажется, шла и росла загрунтовка
Фундамента огненного неустанно,
И ризы струились сквозь тёмные Лики,
Как яркие, огненные повилики…

Время дерева и время повилики, обвивающей его, разное. Дерево проживает минуту – в повилике завиваются годы. Они вместе, и порознь одновременно. Ствол дерева спокоен, ровен, не изукрашен ничем, кроме налетающих на него в тёплые дни белых мотыльков, пестрокрылых бабочек. Передохнут, и улетают.
Не изукрашены корни, не  изукрашен ствол. Цветёт – крона. Крона царица, ей нет дела до роющихся внизу кормилищ. Царит, и всё тут. Полная самодостаточность,  ежесезонное ликование. До полной гибели ствола и корней. Тогда она окончательно опадает, спускается в недра, и царит, невидимая там, в узилище корней, перегноя…

…и там же, в узилище, пришло Великому объяснение всей его жизни – почему его не берут ни в ад, ни в рай, а держат, всё держат и держат на этой, совсем несчастливой для него земле.
Он понял, что человек – ракета!
В ракете есть топливо – так он рассудил – и пока человек не выработает весь запас горючего, его не отпустят никуда: ни вверх, ни вниз. Это касается даже детей – один изработал топливо мгновенно, мощно, и его – забирают…
Другой сто лет мыкается на земле, и хотел бы уйти, ан нетушки! – Не изработал топлива. Сопла слабые, узкие. Так что живи и не ропщи, сволочь!..
***
Неандерталец бы так не подумал…
***
Вру!
Именно так бы и подумал Неандерталец. Мужик. Весь в охоте, добыче, движении…
Из  эпоса о Великом


Всё только готовилось к Битве… казалось,
Ещё лишь немного, и малая малость
Вдруг двигнет все силы в неясном смешенье
Туч звероподобных – огнём всесожженья,
И тучи, содвинуты мощной рукою,
Откроют дружины лучам и покою,
Такому покою, как предгрозовая
Долина темнеет, траву наливая
Огнём преисподней и запахом смерти,
Озоном – в сгустившейся тучами тверди…


Перед Битвой человек красен, красив, счастлив, твёрд, тучен страхом предстоящей схватки. Переполнен, как цветущий маком, жизнью. Её не было прежде. Казалось, что она есть, но по-настоящему не было. И вот она, страшная, переполненная кровью, как постоянный ток, энергией Битвы, жизнь. Это не переменный…
***
…и рекоше Великий, что лишь однажды в жизни, в небольшой её отрезок был счастлив не как переменный ток, а как постоянный. И точно определил период постоянного счастья – с рождения до первого утренника в школе. До первого упития  вусмерть на детской площадке в родном дворе, страшного похмелья и побега из дома на чердак.
С первого утренника пошли энергетические сбои, была повреждена тончайшая аура судьбы Великого, и ток постоянного счастья, даже блаженства существования, сменился на переменный. То есть, счастье и потом возникало, но лишь проблесками.
Быстро, чересчур поспешно гасло оно. Или, напротив, опасно искрило и замыкалось на себе, на бедном обугленном сердце.
А в живом его ядре, в неоскорбляемой глубине сердца, несмотря ни на что, всегда сияли ласковым светом отблески милого детства. Они-то и согревали его в морозах бездомья, в тёмных узилищах, везде, где было тяжело и плохо. Они давали энергию творить, фонтанировать. По-чёрному, по-красному, по-белому, по-всякому…
Из эпоса о Великом



…и чёрные – двинулись. Медленно, тяжко
Ступали их кони. Но только вначале
Казалось, что это лишь тучи враскачку
Вставали – как будто спросонья, толкая
Друг друга боками, налитыми грозно –
Грозою, в которой сверкали зарницы.

Куда они двигались? Было неясно.
Но только сначала неясно…
     склонился
Из огненных туч луч отточенный, яркий
На чёрное марево, и протягновенно
В нём кони и всадники вдруг проступили
На нижних слоях: в эшелонах потока
Прозрачного ветра  все шлемы и копья
В рядах упорядоченных засверкали
И – двинулись к верхним слоям, к эшелонам
Багряных рядов – к облакам, озарённым
Светилом туманным, неясно откуда
Сюда восходившим – здесь не было края,
Здесь не было времени!..

Арка портала
Всё так же стояла в распахнутом небе
Отдельною радугой: в этом пространстве
Чего-то подвластного времени, суткам,
Причинам и следствиям – не было. Только
Стояли три Силы: та, чёрная, снизу
На красное воинство целило пики,
А красная, тоже, как будто спросонья,
Ещё разминалась, багряные тучи
Как дюжие мускулы переливая.

А белое воинство словно бы стыло
В покое заоблачном, пиками, тонко
Сверкавшими вниз – между чёрных и красных –
О силе своей говорило беззвучно…

Не было слышно ничего. Чувствовалась какая-то беззвучная Сила, но осознать её было ещё невозможно, пока не вспомнил…
Только странно отдельные слова, повторённые, как роботом, удручающе однообразно, пронизывали тишину, набухающую  чем-то грозным, грозящим. Но кому грозящим, чем грозящим, за что?
…вспомнил! Там, в Городе, звучало: Ядерный Эрос. И всё что-то росло, пламенело на литой магистрали. И мы, наконец, поняли что: клубящимся воем катила по ней жгучая шаровая Война. Она взбухала, вытягивалась, вихлялась и распластывалась по мостовой. Хищный поток пламенеющих языков, перекрученных воедино, бушевал – это был  единый, громадный, самосветящийся организм...
     Охватывало беспокойство – когда же придёт полнота накала? Когда заглотит всех нас и раздавит ужас, пропластает своими горячими телами, жвалами, челюстями?..
       Люди ждали, боялись. Больше, всё-таки, боялись. Затем и выставили эластичный форпост Безучастных.
А те вели себя молодцами.
Их серые комбинезоны уже слегка потемнели от жара и приобрели металлический оттенок. Чешуйчатые полукольца завспыхивали, замигали там-сям, разбегаясь по комбинезонам-кольчугам. В считанные минуты ополченцы покрылись ими с головы до пят. «Бронежилеты… но как же они, бежевые, перетерпят огонь? Они же там спекутся, это же картошка в мундире!..»
   Опасения были напрасны. К бою они были готовы лучше других. Безучастные были сильнее участливых, человечных. Или якобы человечных? Или бесчеловечных?
Первый Поцелуй. Безучастные


…но чёрные всадники, выстроясь к бою,
Вдруг словно смутились, и, вскинувши пики,
И словно рассорившись между собою,
Друг в друга вонзили угрюмые лики,
И гнев, закипая то справа, то слева,
Горел, как в купели, – святилище гнева.

Он рос, он грозил извержением тяжким… –
Куда? На себя, на свою же дружину?
Но тут, с высоты, в развороте протяжном
Багряные, словно сжимая пружину,
И также, сверкая огнём друг на друга,
Как будто смутились – сомкнулись упруго.

И красное с чёрным смешалось, как будто
Весь гнев, перевеянный бликами света,
Вдруг страстно излился на дивное блюдо,
Всей кровью – на Чашу, стоявшую где-то
В незримом, в алтарном пространстве покоя,
Внезапно раздвинутом белой рукою.

И белые всадники, огнекрылаты,
Спустились в алтарь – между красных и чёрных –
И Чашу, огнём озарившую латы,
Вдоль храма в руках понесли, меж покорных,
Вдруг ставших покорными воев, изливших
И чёрного гнева, и страсти излишек –
Всей кровью, всей плотью в покое алтарном.
И, пресотворясь, эти силы земные,
Что жили, казалось, лишь в образе тварном,
Предстали Дарами…
и силы иные
Их в Чаше теперь возносили для мира –
Всем силам земным, всем героям Эфира…
 
Такое эфирное существо, почти бестелесное почудилось мне, что я долго не мог прикоснуться к тебе губами. Не то чтобы сполна овладеть.
Ты не обманывала, ты ждала, когда же я догадаюсь, что ты не эфирное существо, не выдуманная мною прекрасная дама, да и я вовсе не смешной рыцарь, а настоящий мужик из крови, плоти, души, духа. Мужик, хотящий телесной страсти, а не только эфемерного образа, изысканной линии, чего-то невиданного. Ждала, и подозревала, что я тебя обманываю.
Непонятно теперь зачем, но я кружил. Наверно, хотел настоящей Силы. Солнца!…
И солнце не обмануло.
Раскалённым туманным шаром оно покаталось несколько мгновений в разостланной над горизонтом лиловой оболочке. И внезапным – искоса – ударом бокового луча, прорвав оболочку, хлынуло в мир. Всего несколько мгновений смотрели мы в его золотое, невероятной силы лицо.
     И нам хватило этих мгновений.
Ты растерялась перед мощью, перед яростью солнца. Растеряла верченую силу, стала слабой, нежной, готовой раскрыться по-настоящему.
Я развернул твои плечи, приблизил своё лицо к твоему, и понял – я не ошибся! Губы были открыты и ждали.
     На пустынной, охваченной солнцем вершине мы поцеловались. Поцеловались раз и навсегда. В первый и последний раз…
          …нет, мы не проспали утро в горах. Но утро кончалось. С ним кончались и мы. Настоящее было оставлено там, на перекушенной солнцем пуповине горы, мягко зализанной ветром.
Вершина была преодолена, мы обречённо спускались вниз, к долинам, напоённым живыми источниками, а потом к пустынной равнине города, к пустым, как дисциллированная вода, «светским» общениям и разговорам…
Первый Поцелуй. Солнце

...и пpиснилась вода,
Золотая вода,
И стояла вода на тpаве,
И тpаву обтекала,
Ибо в кончик воды
Упиpалась звезда
Веpтикально.

Шёл от этой воды гипнотический свет,
Ибо пpосто воды на земле уже нет,
Есть вода, чтоб над ней по ночам колдовать,
Есть вода, чтобы детям её целовать,
И вода, чтоб забытые сны навевать...
Сон-тpавой этот омут пpодет.

Не кольчугу на плечи надела тpава...
И живет у тpавы над водой Голова,
И pука, и копьё со звездой,
И гуляет туман у неё в pукаве,
Как дpужины, туманы стоят в голове.
Хоpошо им стоять над водой!

Словно вышел их сpок,
Словно нету доpог,
Словно нету забот и тpевог.

А одно pавновесие есть у земли.

А шелом над водой,
А копьё со звездой
Из далёкой былины взошли.

И стояла вода,
Золотая вода,
Поднималась вода,
Ибо не было уpовня моpя и не было веса...
И стекала туда
По тpавинке
Звезда
Поднебесья.


Мы – поднебесные. Зажатые планетой, атмосферой. Но ведь и Вечные мы? Вечные. Но вот – Вечные попадают во Время, как в мухоловку.
А мы-то – Вечные...
И Время начинает искривлять, корёжить самих себя, Вечных.  Искривляет суть человека, что и есть глубинное, вечное. И, похоже, это неизбежно – искривление Замысла. Замысла Божьего о человеке – испытание Временем…
А Рай… Рай за точкой Большого Взрыва, за пределами общемирового Пузыря. Задача  – пронырнуть сквозь «воронку», схожую, кажется, с воронкой песочных часов (а может, евангельское  игольное ушко?), прорвать «Пузырь» и оказаться ТАМ. Если пропустят, конечно. Туда, сюда, обратно.
Примирение с таинственным маятником, самым таинственным и непонятным маятником мира, Ёшкин кот!
Вот те и вся «Космология». Гнев, примирение, гнев…
Первый Поцелуй. Рай

И всё примиряется кровью в итоге:
Гнев, зёрна яривший в колосьях полночных,
Восходит зарёю, как будто кровавым
Становится…

Чёрный, налившись рассветом,
Становится красным…

Какая же сила
Их перемешала, цвета  изменила?
А может быть  кровь – это лишь  разрешенье
Дымящего гнева? Гнев праздника ищет.
Он ищет излиться!..

 И вот оно: грозы,
Зарницы и молнии, всадники, лики,
Размытые тучами, яростью, гневом,
Не могущем здесь разрешиться…
где сфера,
Её  разрешения? –  Храм, где подносят
Пречистую Чашу?..
Но рясным озоном
Вдруг дышит весь луг!.. Душный воздух разряжен...
А Сила всех сил, Сила освобожденья
Из плена и тьмы,  очищенья от гнева,
На белой руке наконец-то возносит
В алтарь эту Чашу, где чаянья вечной
Любви, очищения, горнего Храма,
Хлебов причащенья, омоченных кровью, –
Вином воспылавшей теперь,
Воплотятся…

Да, Храм! Он стоит – в ясной радуге, в арке
Портала огромного, словно отдельно
От мира стоит… но сверкания Битвы
Тяжёлой, неведомой дольнему миру, –
Лишь отблеском бледным на землю нисходят.
И все наши битвочки, вздоры и гневы –
Суть зеркало… только всего отраженье
Той Битвы…
                и дышит Эфир светоносно:
Гроза разрешилась, и ливень чудесный
Все травы, все листья умыл, и сверкнуло
Прозрачное солнышко, тучи пресветлы,
Улыбчивы лица!..
А кони по лугу
Несутся, как дети…
Надолго ли радость?
До будущей Битвы? До гнева? До крови?
Кто знает… но счастливы люди, и кони
Купаются  в травах сиянных, как дети... 


…да, были дети, были. И мы были. Жадненькие, как водится. Но ещё не смертельно, не «цивилизационно» жадные. Вот, повзрослели…
И вместе с повзрослением вечный конфликт Геракла и Прометея вступил в основную фазу – цивилизацию, основанную на ворованном огне, похищенном в горних  Прометеем.
И стали ворюгами. Все. Заблудилась на техногенных путях. И всё яснее, печальнее проступает мысленный Путь, от которого отказалось человечество. По лености своей отказалось.
Путь Геракла.
***
…и вот он – Чёрный Глобус в Мраморном Зале.
Чёрный Глобус – кошмарный аналог школьного. Тот был весь в голубых океанах, в синих прожилках рек, в кружевной ржави горных хребтов, в изумрудных разливах равнин, он был красивый и нежный. А этот…
Реки на нём чёрные, прожилки золотые, разливы белые. Глобус наркотрафиков, золотых, нефтяных потоков. И висит он в мраморном зале, на платиновой цепочке, над огромным овальным столом. А за столом восседают одиннадцать правителей мира, хозяев главных транскорпораций, богатейших мира сего, уже забравших над миром власть.
  Двенадцатый… о нём ни слова. Сам объявится к ночи, когда решит…
Сюда не допускаются даже президенты и короли, которые всё меньше теперь значат, они регулировщики и вещатели народу почти недействующих законов. Государственные границы символические. Кое-где маячат на вышках пограничники – так, для успокоения.
Да и сама роль Государства сведена к минимуму. Мир во власти транснациональных корпораций, границы размыты, легко смещаются в зависимости от направления потоков – чёрных, белых, золотых.
Главные, собираясь раз в месяц в Мраморном зале под Чёрным Глобусом, решают судьбы кроманьонского мира. Разворачивают потоки наркоты оружия, «живого товара», назначают нужных президентов, крутят Глобус и решают – где уместно развернуть военную заварушку, где успокоить несогласных, где наказать, где помиловать…
Черный Глобус в Мраморном Зале...
***
Геракл  не воровал огня. Он его вообще не признавал, как земную субстанцию. Ел сырую пищу, лесную, земляную. Ходил и спал голый, без шкур, содранных со зверей, обогревался теплом внутренней энергии.
Последуй люди ему, а не ворюге Прометею, в процессе эволюции выработали бы в себе внутренний огонь, подключились бы напрямую не только к солнцу, но и к «Великому Свету Неосяжаемому» из Голубиной Книги.
А так… путь ворюги Прометея. А за ним, вместе с ним  – все  ворюги в итоге. И где он теперь, Путь Геракла, Путь Великанов?  Мерцает кривая болотная тропинка – путь богатых, нищих, побирушек…
Неандерталец


– Денежку носишь, достань из сумы:
Нищий у нищего пpосит взаймы.
Нищему нищий не смотpит в глаза:
– Хлебушко вынь, отобедать pаза...
Нищий от нищего – гля, дуpачок,
Камушек вот, вот полынки пучок...
Нищему нищий – а вот, погляди,
Ветошка, вишь?.. Думал гpошик, поди?..
И, как на дыбе, как на колесе:
– Будьте вы пpокляты, сволочи, все!.. –
Воют, гугниво сказив голоса:
– Все нас не любят! – Земля, небеса...
Пpосит у нищего нищий взаймы,
Остpые выточены умы,
Сиpые вызнаны pечи хитpо,
Ухо холодное деpжут востpо,
Так и стоят, и клянут небеса,
Пляшут, тоpгуются, пpяча глаза.
Им не пpостят на пpостоpах земных
Ни pотозейств, ни pазлыбий блажных, –
Око за око!..
 Сквозь зубы-ножи:
– Хлебушко вынь...
– Сеpебpо покажи...


…кому серебро, кому золото, и всем, всем дай! – Должен…
А кому я, собственно говоря, должен? Я абсолютно никому ничего не должен. Я не просился в этот мир, меня сюда затолкали, как вонючую паклю в какую-то мутную дыру…
     Я не хочу быть в дыре, я её не люблю, не зря же меня отсасывает отсюда, недаром  зеленая воронка кружит и бросает меня по тягучему, дивному полю.
Но я боюсь.
Мне страшно погибнуть. А значит – окончательно вытолкнуться из дыры? О, я её люблю, я её обожаю, я наслаждаюсь дырой!
Ну, пусть вонючая, ну пусть опасная, но она же – моя! Я же – здесь! Мне почему-то надо побыть здесь. А кроме того, сохранить достоинство местоположения. Ну пусть не достоинство, видимость.
Зачем-то и это надо, хотя это не моё, не до конца моё, совсем капельку моё – все эти придуманные не мной невыносимые правила, правила, правила… Я что – цифра в таблице? Я – Логос, безглагольно ветвящийся Логос! Да-да, это так, меня опошлили, искрутили, изнасиловали, подчинили бредовым законам. Но вид-то я сохранил! И ещё кое-что помню. Я могу себя восстановить и – воссиять!
     Но для этого надо дотерпеть, выкрутиться из положения. А для этого надо нащупать стрежень в Реке. Стержень – в себе. Силу…
Первый Поцелуй. Зелёное Поле


Кто в силах единое мощное русло
Взнуздать – не поток, не бродильное сусло,
А Русло со Стрежнем – единым и верным
В мирах, неподвластных соблазнам и сквернам?
И где те миры? Да и что совладает
С искусами – тайны времён разгадает?
Опять – красота? Это ж «рацио» просто.
Заветы? Не ветви они, а наросты
На древе дуплистом, подвластном гниенью
И времени. Нравственность? Мир в упоеньи
Взыскует о ней, но могилу могила
Теснит… ну какая тут нравственность?
Сила
Иная в мирах обретается мощно,
Вот только назвать её вряд ли возможно,
Как только своим же названием – СИЛА!
В ней всё: то, что есть, то, что будет, что было,
В ней нравственность, в ней красота, в ней и стержень
Заветов отцовых. И русло. И стрежень.   


…и стрежень, и Сила – преодоление ужаса. Осознания изгнанности и превозможение «научного» цинизма: «История ре¬гулируется сбросами». Войнами попросту. Главное в сути войны – человечество сейчас не¬готово выполнить миссию, общее дело на земле.
Теперь, в таком состоянии, оно может только всё испортить, искривить Замысел. И  предпочитает  самоустраниться. Ликвидироваться.
И начинается – Битва.
…а ведь даже атмосферные явления, да¬же погода, даже незаметные издали стечения обстоятельств играли мощнейшую роль в твоём зачатии. И еда, которую ели твои родители перед зачатием, и климат, и время года…
А уж психическая структура родителей чуть ли не напрямую зависела от социальной атмосферы, которая тоже ведь складывалась в ре¬зультате войн, ужасов Истории, которая именно так, а не иначе скрещивала судьбы твоих пращуров. Как же не принять Истории, если принимаешь – себя? Если не принимаешь, твоё право уйти. Тогда твои проклятья Истории оправданы.
Если живёшь, хочешь жить, даже и не думаешь помирать, принимай прошедшее до тебя, как данность. И возноси хвалу. Кому? Богу, Природе, родителям, пращурам...  тут дело личное. И – благословляй кожаные Ризы, данные тебе в защиту перед Изгнанием…
Кожаные ризы

…изгнал из Рая, да!.. но напоследок
Он гнев Свой всё-таки смирил, и неразумных
Детей в долинах заповедныхных пряча
От нового греха, их суть людскую,
Ту истинную, огненную Суть
(Не плоть дебелую, как ныне, не подшерсток) 
Он кожаными ризами укутал,
«Одежды кожаные дал», как говорится
В священной Книге, дал для охороны
В местах суровых, тёмных и опасных.
Он знал, что человеку будет трудно
Суть огненную сохранить в таких нелёгких,
В таких местах неласковых, а кожа –
Одежда кожаная, или – Риза
Защитой станет Сути, пусть отчасти.
Пусть это не броня, но всё ж от глаза
Урочного она сокроет Суть. С годами
Та Риза загрубеет. Уж и словом
Её не назовёшь таким. А всё же…

…а всё же – где в Писании поэты? Рыбари, мытари,  блудницы…  простые души… А что Ему «творцы», твари, извитые соблазнами мира?
Нет и великих скульпторов, и музыкантов, и художников. А они были, да какие! – Это достоверно известно. Только Он словно бы и не видел, и не желал их замечать.
И чего городить про какое-то особое «Православное направление» в литературе, в поэзии?
Безгрешны в своей основе и Велемир Хлебников, и Ксения Некрасова. Только их почему-то не шибко причисляют к стану «Христианской поэзии», к «Православной лирике»…
Великую Ксюшу Некрасову писательские начальники считали за юродивую, способную на любой «страшный» поступок.
Села на писательском съезде, куда ей, конечно, не было мандата, как «нечлену»  СП,  на ступеньку поближе к трибуне, и в такт партийному завывале принялась, раскачиваясь, громко, на весь зал бубнить:
– А коммунизма не будет… а коммунизма не будет… а коммунизма не будет…
Вывели из зала. Запретили появляться в писательском клубе. Наложили запрет на публикации, и без того крайне редкие. Решили – такая и поджог устроит, и апокалипсис. Хотя бы в предместье…
Неандерталец

Тётки пили, пили с детства,
Пил и папа, пила мама,
Всё спустили...
А в наследство
Пеpепала пилоpама:

Вжик, вжик, вжик, вжик,
Я и баба и мужик,
Никого не люблю,
Кого хочешь pаспилю.

Где моя
Детвоpа?
Ни кола,
Ни двоpа.

Пилоpама одна,
В ней сидит сатана:

Пилит, пилит, пилит, пилит,
Кpужит, кpужит, кpужит, кpужит...
Дети были б –
Нету мужа.

Нету бога,
Нету беса,
Вот уже и нету леса,
Вообще – ничего,
Вообще – никого.

Я одна во хмелю
Голый воздух пилю,

Потому что я – Бог,
Потому что – стою
И толкаю под круг
Всю вселенную…

…во всей вселенной женщине снится, чтобы её изнасиловал Неандерталец – вон там, в кустах, где-то по дороге домой… чтобы так – страшно, мощно, взезапно…
Чтобы затащил в кусты и – трахнул. Мощно. А потом бы исчез, не простившись – незаметно, безадресно, безвредно… 
Женщине нужен – Неандерталец.  Сильный, простой. С его простой и сильной любовью. А не сложный некто, затянутый ряской в омуте кроманьонской цивилизованной любвишки…
Золотой кирпичик рушился. Огненные крупинки крошило, гасило, размывало дождями. И несло их по дождевым потокам, ручьям. А потом затягивало в омут. В осенную гибельную сласть жирной воды, затянутой ряской, водорослями, илом, из которого они грустно посверкивали в солнечный день…
Неандерталец


Камень бел-горюч. Закусишь губы.
Не гадай, сестрица, не проймёт.
Ворон вьётся, он тебя погубит,
Место возле омута займёт...

Не проехать мимо, не пройти.
Сколько здесь воды и сколько скорби!
Древний камень встал здесь на пути.
Ворон сел.
Седую спину сгорбил.

Это он запахивался в дым
Площадных огней в час предрассветный,
Он по кровлям смутно-золотым
Цокотал ночами лапкой медной!

Это он ночами колдовал,
Чтоб зарёй кровавой распалённый,
Выводил на праздник коновал
Свой топор, неправдой искривлённый!..

Этот ворон горницы шатал,
Каркал с куполов и белых башен,
А в покоях мраморных – шептал.
Он учён, бессмертен и бесстрашен.

Глаз мне от него не отвести!..
Я наймусь, сестричка, во дружины.
Что уж там...
Ты ран не береди…

Мы и так водою ворожимы.

…темна вода во облацех. Не это страшно. На земле много темнее. На воде ворожат, творят наговорные действа… тёмная вода на земле – царство колдовства, ворожей, колдунов. А кто такие колдуны?
А те, кто делают революции. Вмешиваются в бурные дела. Где заварушка, бунт, драчка (даже в пивной) – колдуны тут как тут. Или шишиморы помельче. В зависимости от диапазона стихии.
Буря – стихия, подкормка. Они незаметно проникают, тоненькой вьюжкой завиваются во все бурные дела, непостижимым образом становятся там «своими». Возглавляют, в итоге, революции, перевороты. – «Кровушки надоть!..»
Ленин очень сильный колдун. Сильнее даже Троцкого. Сильнее Сталина. Тот смотрел на Ленина, точно кролик на удава, беспрекословно исполнял все его заветы, даже сомнительные. Что спустя столетие обидно.
План устройства СССР по экономическим зонам, а не по нацреспубликам, предложенный Сталиным, был  дальновиднее в перспективе. Но Ленин сказал «НЕТ», и Сталин съёжился. И за 30 лет  полновластного правления так и не посмел  переделать по-своему. А то, глядишь, жили бы и доныне в единой стране. Темна вода во облацех…
Неандерталец

…лишь белая Сила стояла спокойно,
Блистая свежо молодым перламутром
Серебряных облацев, перисто-стройно
Плывущих над воинством золотокудрым,
Стояла, светая под сводом портала
И в свете незримую мощь обретала.

Казалось, те пёрышки лишь украшали
Шеломы и пики, как в прежние годы
На пышных парадах… но прежние дали
Утратили силу, и новые своды
Раздавшись, иные пространства раскрыли,
Где пёрышки те – лишь пунктирами были,

Лишь стрелками к цели,
неясной, покуда
Шло медленное протягновенье пространства,
Как поле, как Храм в ожидании чуда
И пресотворенья…
всё ярче убранство
Приделов его раздвигалось, в иконах –
За ликами – вои мерцали на конях.

Но нечто вплывало и в конницу белых,
И красных, и чёрных… иная стихия
Вторгалась во вражество сильных и смелых,
Не воды, не огнь и не ветры сухие,
Не силы земли… плыли силы иные,
Как бороды облачные, неземные…


«Ой, неземные, ой, беда!..» – подмывает порой завопить, глядя на «головы профессоров доуэлей», сочинителей квантовой механики, «спины» и «струны» вселенной.
Или на спор Теслы с Эйнштейном, из малоизвестной рукописи Теслы о существовании Эфира, который, оказывается, самае мощная энергия в околоземном пространстве. Он представлялся ему не чем-то воздушным, как представлялось в прошлом, и уже тем более не «конфетным», «эфирным существом» светских мечтательниц. – Ледяным, снежным обручем земли, биясь о который электричество натыкается на неприступную стену и, в лучшем случае, иссекает молнии…

«… я провел несколько экспериментов, передавая энергию в сторону Луны. В ходе этих экспериментов выяснилось, что Земля окружена электрическим полем. Это поле разрушало слабые вихревые объекты, эфирные вихревые объекты, обладавшие
гораздо большой энергией, прорывались через электрическое поле Земли и уходили в
межпланетное пространство…»
Тесла

А кто они, герои Эфира, энергии, электричества? Да человечки! Бессмертные и неотсюдные, а всё человечки.
Легкокрылатые и тяжелоступные. Видится так…


…это был герой Эфира.
В сумрачных пределах мира
Он светился, весь в огне,
Весь от мира в стороне,
Как серебряным ремнём,
Опоясанный огнём.

Золотились письмена,
Проступали имена
В сумке, вроде колчана,
На ремне у ворчуна.
И ворчал порою он,
Будто старый почтальон
У заржавленных дверей –
Отворяйте, мол, скорей…

И в земле, воде, огне,
В воздухе, и где-то вне
По ночам сверкал он!..
Днём
Громом говорил ко мне.

Он царил в эфире, он
На коне скакал вдогон
Битве блещущей –
с копьём,
С громыханьем, как гроза,
С булавами, как с репьём,
С молнией во все глаза,
С бородой, как облака,
Вьющейся через века…


Почтальон – Черномор? Да, такой! Герой Эфира – борода? Да! Герой потому, что понимает всех – мужчин, женщин. Готов стоять часами, днями, ночами под дверьми в ожидании, когда отомкнут и получат Весть. А главная весть – Дитя…
***
…в таинстве зарождении ребёнка не одна только прелесть, но и откровение о том, что современная женщина отвратительна в каких-то главных, сущностных проявлениях.
Она решила, что она – Главная. И на том стоит.
Женщина – главная на земле. Между собою женщины это хорошо понимают, и ценят в первую оче¬редь себя, свои мнения, вкусы… дружка дружку, нако¬нец! Но не мужчин. Женщина притворяется подругой, лю¬бовницей.
Она даже не мать, а – рожаница.
Нечто самодовлеющее, самодостаточное… – живородящее чрево! Понизовая мощь. Мужчина же откуда-то сверху смотрит на женщину, и – презирает. Он не от мира сего. Прибыл откуда-то из глубин вселенной. Погостить, поосеменять между прочим….
Придут времена, надоест планета с обезумевшими от собственной самодостаточности-гордыни женщинами, Ракета-Фаллос отчалит от земли и начнёт новый, быть может, более счастливый облёт вселенной. Новое осеменение мира.
Женщина останется. Выработает в себе механику самозачатия, быть может. А возможно, вегетативно-клеточное распложение. Кто её поймёт, кто распознает до конца,  женщину? Она – от мира. Она жалеет. Он презирает. И – призревает...
Вот они, кроманьонцы и неандертальцы…
И всё-таки, когда видишь Это: Мать и Дитя, уста немотствуют. Но – вещают…


Ты видел, как младенца мать целует?
Конечно, видел. – Истово, всей сутью,
Исконной сутью Матери желая
Пробиться к Сути своего младенца:
Он чист ещё, ещё не источились
Далёкие прообразы, просветы
Воспоминанья о едином счастье
Там, в тайнике утробы светоносной,
Где так ещё предельно, так свежо
Сверхощущение радений плоти
В блаженных водах...
И она – ликует!
Ласкает поцелуем плоть святую,
От пальцев ног до родничка, прозрачно
Пульсирующего в теменном просвете,
Как будто вновь сквозь кожицу младенца
Проникнуть к Сути хочет… 
а с годами
Всё реже, реже своего ребёнка,
Уже возросшего, и с каждым днём всё боле
Грубеющего, дарит поцелуем…

Целует, но не так уже, как прежде
(Он отдалился от неё!), целует
Порой с печалью даже, ведь морщины
Его лицо избороздили, и она
Всё понимая, всё-таки целует
Подросшего, забывшего с годами
О пуповине материнской, о любови
Предельно ясной, о любови к Сути,
А ясность – самый верный Сути признак...

Там Ризы кожаные были столь нежны,
Что только мать умела через них
Почуять изначальный грех
и жажду
Грех искупить своим прикосновеньем
К свечению,
одеждами ещё
Не скрытому почти –  до повзросленья...


… алчба и жажда пусть на время, пусть из высокого эгоизма проникнуть к Сути. Повзросление Рожаницы, пресотворение в Мать. Из жажды, не из Любви…

«А любовь, это когда из П… яблоком пахнет» – изрекал Великий, раскуривая, по обыкновению, цигарку. И непонятливому пояснял: «Надо так замучить бабу, чтобы яблоком запахло… а то что это, просто так? Это каждый смогёт. Нет, она, сука, скажет своё настоящее «Да» не словом, а  телом. Только им.
Вот когда оттудова запахнет яблоком, значит – готова. Значит – любовь, за которую всё отдаст…»
И когда его спрашивал непонятливый:
– А почему яблоком? Почему не арбузом? – Великий становился самонадеян и резок:
– В Раю не было арбуза! В раю было – Царственное Яблоко…»
Из саги о Великом



…так царственно губить потёмки бытия
Вольно тебе, мой свет. Я что? Я тень твоя.
Я – облако. Но глянь, – ведь облаку вольно!
Нет тени лишь в раю, а я живу темно,
Я жадно – каждой мглой – твой властный свет ловлю,
И сам казнюсь, и сам
     свою же тень гублю,
Склоняю и дроблю, отбрасываю тень…
Но и меня склоняет долгий день,
И тень на склоне дня я собираю в нить…
Но тень моя меня
не в сипах изменить.
Так облаку не изменить Того,
Кто устремил в зенит безоблачный его –
В бестеневой…
Так по огню свечи
Тоскует тень, бесплотная в ночи,
Не властная смиреньем изнемочь
Без пламени, тиранящего ночь.

…и на кой шут они надобны? Вечная тирания пророчеств! Чьих пророчеств? В большинстве своём это пророчества блаженных, юродивых. А то и вовсе неотмирных людишек.
Был на Руси среди провидцев провидец. Монах, сиделец. Всем царям и владыкам точную дату смерти предсказывал – по их идиотическому пожеланию. И всё сбывалось. За что полжизни просидел в узилище.
А Грозный однажды чуть не изжарил его на медленном огне только за то, что солнце взошло в день предвещанной монахом смерти.
Уже поджог для мучительной казни дымился на Соборной площади в Кремле, но монах спокойненько так сказал Грозному: «Ещё не вечер. Подожди, пока зайдёт солнце…». Царь послушался. А пополудни – помре...
Монах куда-то удалился. Видимо, в иные миры. Вернувшись оттуда, составил невиданную астрономическую карту, в которой лишь современные угловые телескопы смогли разглядеть очертания невидимой дотоле галактики.
Поскольку провидец был больным на голову, та карта оказалась очень неточной. Хотя учёные и признали в ней основные очертания невидимой галактики. Видимо, он и впрямь там побывал и, как человек учёный, смог составить карту. Вероятно, видел он эту галактику боковым, неотмирным, юродивым зрением.
Не случайна же в народе нелюбовь ко всяким кривым, косоглазым. Их называли красивым словом «полусветье». Вот что однажды написал кривой:
«…с Луны Солнце в 50 раз ярче, чем с Земли. Человеческий глаз не выдерживает резкости того света. Как ученики Христа на Горе Фавор. Простые земные люди не выдержали света. И закрыли глаза, и упали на землю…»
А провидцы всегда рвались сквозь всё мировое ничьё. Почему? Зачем?..


Церковная тонкая свечка
Горит огоньком золотым,
Горит золотое сердечко
Над воском, слезой залитым,
Пылает, как листик у стебля,
Сквозь всё мировое ничьё,
Но стебель тот, пламя колебля,
Врастает и в сердце моё.
…и пламя колеблется пылко,
И сумрак всемирный суров,
Но эта прозрачная жилка
Закручена в сердце миров,
Мрак мира, как воск, растопляя,
Уже в заиконной дали,
Сквозь чёрные окна пылает
Неспящее сердце земли.
Пусть солнц равнодушных ристанья,
Пусть искрами бездна сорит,
Но сердце одно в мирозданье,
Одно в мирозданье горит!
…какое там сердце? –
Сердечко,
В колечко струящийся дым…
Церковная тонкая свечка
Горит огоньком золотым.

 …золотые огни заговоров, заклинаний, гимнов, песнопений, молитв… почему они затаились? Почему лишь изредка, тонко-тонко мерцают то здесь, то там – по всей необъятной Руси? В Церкви видны...
Но осталась ли в них та, первоначальная Сила, смирявшая сердца, вечно готовые к битве со всем и вся? После Раскола и державного подавления Церкви, загнетения её под пяту государеву, Церковь триста лет угасала. И только Революция, как это ни страшно, как ни абсурдно, только Революция со всеми её ужасами, разорениями церквей и казнями священников, освободила Церковь. Поднимется ли? Бог весть…
А вот более древние золотые огни – песнопения, гимны, восхваления всему вышнему – где они?
А ведь основа России – Гимны. – Небу, Солнцу, Земле. Плодородие зачахло без Гимнов, великих песен, былин, народных, исторических, лирических песен, сказок, пословиц, загадок, поговорок…
Что осталось? Попса. – Бесплодие. Плодородие даруют людям только Гимны –
песнопения во славу и силу при-родного, со-природного. Родного...
И державно, величественно на поднебесном негативе России, как на фотоплёнке, проступил – Вор. Или разбойник. Не тот, былинный Вор, а голубой. Хищь злопедрилая, вошь лобковая… 
Знаменитый разбойник – герой! Кудеяр-Атаман. «Много он душ загубил…». Да чьих душ? «Честных христиан…». Но – покаялся. Да так сильно покаялся, что «теплохладные», обычные люди поразились силе покаяния  и запели, умилённые:
«За Кудеяра-Разбойника
Будем мы Бога молить…»
Теперь не молятся. Образ больно поганый.
Только овечьи ужасы детской, скукоженной, запуганной всеми страхами мира души всё чаще и чаще проступают из баснословного былого, гнездящегося в душе, так и не осознанного, не осветлённого разумом. Не обезвреженного светом…
Или сила ужаса шла  изначально, и осталось в душе навеки, как незапамятные мамкины песни, страшные песни на ночь? Чем сильнее напугаешь, тем скорее заснёт «проклятущее» дитя…

На пальцах,
Впеpевалочку,
Костяшками,
Суставами
Стучит,
Идёт pогатая
Коза,
Игpает медными
Глазами –
С баламутами,
С малыми pебятами
Игpает –
И глядит...
И боязно, а веpится...
(Пути земли немеpяны,
Отцами  поутеpяно,
А у детей – в pуках!)
Волчок – косой и сеpенький,
Соpока – воpоватая,
Коза – ну, та pогатая,
Та – стpасть! – о двух pогах,

К воpотцам пpитулится, и
Зовёт детей, копытцем им
(Костлявым, как сучком, –
Мол, никому!) загадочно так
Делает, покачивает,
И блеет дуpачкам
Пpо мамку с молочком,
Щекочет их и бьёт по щекам.

(Боpодка – недожёвана,
Глаза – смеются! – жёлтые –
Молочным кулачкам...)
Щекочет их и бьёт по щекам
А всё-таки мамкой бывала она.
Менялась, а всё оставалась одна,
По-волчьи говоpила,
По-птичьи целовала,
Давала молока и пшена...
А кашку ваpила,
А хлеб воpовала,
И пахла – как пахнет над домом луна...

А след под луной у окна,
А тени следов пpи луне,
(Рожок и еще pожок),
А боpода не стене,
(Шажок и ещё шажок –
В смятении, в полусне...)
Сон.
Уплывают тени.
Пальцы на пpостыне…

Тени «страшного» прошлого – детства, запуганного няньками, бабками, мамками…   Они сон. Живём – будущим. Дышим – настоящим. Прошлым дышать тяжелее: пыль в ноздри забивается, щекочет… даже «святая», архивная, книжная пыль…
Великие учёные, «книжники» Нильс Бор, Эйнштейн, Фон Браун и, стоящий поодаль от них и – надо всеми – Никола Тесла превращали книжную, прошлую пыль в пыль будущего. В атомную или, может быть, пострашнее атомной.
Грязные детишки, дерущиеся, возящиеся друг с другом, как навозные жуки, в песочнице! Какой на них укорот?

«…произведя расчеты, какую энергию можно извлечь из эфира, я удивился. Из расчета следовало, что энергия, извлеченная из этой системы, достаточна, чтобы полностью разрушить большой город. Тогда я впервые понял, что моя система может быть опасна для человечества. Но все же я очень хотел провести свой эксперимент. В тайне от других я начал тщательную подготовку своего безумного эксперимента...»
Тесла


Угрозы Эфира

Думал рыбак, и его жена
Думала вслед ему:
«За что день и ночь война?
Кто насолил? Кому?

Четыре стихии бьются.
Волны гасят огни.
Ветер слизнёт, как с блюдца,
Семена со стерни,

А они прорастают в камне…
А камень гнобит семена…
Но эта – меж всем – война мне,
По крайней мере, ясна.

Неясен – Эфир… кто такой он?
Таится он почему?
Он гневен, или покоен? –
Не говорит никому…»

Но вскинул глаза отважно,
Золотокудр, как свет,
И крикнул Эфиру бражно
Внук рыбака, поэт:

– «Я кончу гнилую пьянку,
Я перейду на кефир!..
Но для чего несознанку
Крутишь с нами, Эфир?..»

– «Да кто ты таков?.. Да поди ты!
Валяйся  в своих кустах…
Ишь, не хватало пииты
В наших больших местах.

Наши места – Пустыня,
Не жирное ваше житьё.
Чаете благ?.. Благостыня
Вся – из неё.

Я тебя не корю в обмане,
И правдой не накажу.
Ты слышал струну в тумане?..
На струну посажу!

Я не служитель в рясе
И никому не палач,
Пой, мяучь, придуряйся,
Вытягивайся и плачь,

Только оставь свой пафос,
Не вопрошай ко мне,
Неполномочен хаос
Шуметь «на ты» тишине»...»

– «А как же мне быть, скажи мне,
Скажи, как же быть всем нам?
Мы не хотим быть чужими
Стихиям и временам!..»

– «Вот-вот, – временам и брашнам…
Вам и с ними-то – вперекрест!
А вечность – по долам страшным,
Они не из ваших мест.

Да вам не взнуздать и сушу,
Не то, что прочий содом…
А вы – поглядите в душу,
И – друг на друга, потом.

Однажды, не портя крови,
Договоритесь впредь:
Однажды – всем вместе – возлечь на кровли
И – просто в небо смотреть.
 
Но только – всем миром, разом,
Молчать приказав словам!
И – да сокроется разум,
И – да откроется вам…»

…даст Бог – откроется. Но прежде откроется – Битва. Битва великая, в грязи и крови, живородящая. Чем больше крови, тем ближе сливаются человек с человеком.  Тем плотояднее, кровнее, сплочённее человечество.
Непостижимо уму? Ум убог. Мы, нынешние, не ведаем Промысла. А ведаем, по слову языческого заговора,  – «хоть и плоть, кости и пакости…»

…брось, ты не девочка, тварь несытая. Чего разнылась, какой, к чёрту, муж? Подумаешь, муж… от этого не умирают. Муж не уж, жена не стена… сама же, сама бегаешь, шлюшка. Плоть тебя зазвала, и мне смешно смотреть, как  ты прибегаешь задворками, краснеешь перед встречными, протираешь запотевшие от хоти очки. Курсистка, синий чулок, аспиранточка хренова. Уж больно робко, больно стыдливо ты прибегаешь, вздрагиваешь от телефонных звонков…
     …иди сюда, стерва, я тебе не твоя сабля, я тебя не зарежу, не пораню через окошко… я тебе не месяц раскосый, ветвей не царапну, и донёсешь ты в целости свои телеса вместе с душой и продуктами в дом – папочку кормить, лапочку кормить, сыночку кормить…
     …я – плоть, я плотная жаркая масса. А ты – вода, славянская речка с плакучими ивами. Девочка-славянка, я же тебя узнал! Ты ходила ко мне в сновидения… вот и теперь пришла, распустив бледно-русые волосы. Ты опустила синие глаза, прозрачная девочка с нестеровским ликом, с телом лесной фиалки, с чистым весенним запахом…
          Я знаю эти слабые, нежные ноги. Я помню твои рученьки-стебельки, обвивающие так горячо, так горячо! А полные губы, проникающие до дрожи!..  Ты стоишь наяву, я только забыл имя, но ты стоишь нагая. Как все вы, ждущие поцелуя, семени, зноя!..
Ага, ты хочешь луча – кинжального, солнечного луча, рассекающего прохладные воды. Ты – капелька. Росистая, костоломная. Ты ждёшь игольного лучика… а зачем? А затем, что он изнутри озарит подвижную, дымную в неосознании себя, сферу.
  …и ползёте, и лезете без оглядки в эту жвачную, знойную прорву!..
Куда же вы лезете, жалкие кроманьёнки, позабывшие предков, отвергнувшие напрочь своих древних, великих сородичей, прародителей?.. Куда же вы все прёте, не озарённые Ритмом слепые твари, страстно-зрелые паучихи, помрачённые течкой зверёныши, совсем ещё младенцы, любующиеся едва опушёным хвостом?..

     …священный карнавал, многоразличный в стремительной цельности блуда – жрите,  опивайтесь, блюйте!.. Всё равно вы всё позабыли. Грязь – живородящая ваша среда. Жрите, блудите, блюйте!..
Первый Поцелуй


…и когда погpузнел чеpнозём, зашатался, как пьяный, захлюпал,
И дождём пpотемнел гоpизонт, точно веки сужая кpая,
Погpужаясь в икpу pазмозжившихся гpанул и скpупул,
Веpх и низ – плоским pтом – веpх и низ пеpежёвывая, –
Вот уж тут, pасфасована в сотах, в щелях баснословного ада,
Заспиpтована мифом, теpциной pассосана всласть,
Поднялась Благодать – pасплылась, pастеклась виновато
Чёpной лывой по тёплой земле... и откpылась великая Гpязь.
Так утpобно уpчали они, бессознанья могучие хляби,
Жадно чавкая, pаспpостpаняя такой беспpедел, беспpосвет,
Что оpфеев позоp помpачился мычащей тоскою по бабе,
По вползанию в зыбь, заpыванию в пах – позывным пpеисподней в ответ.
И воспета ж, о Боже, она, будто космос глухая аpена,
Где в пазы геpмошлема смеpдит, дышит кpовосмесительством стpасть
Метаpобота, геpмафpодита,  аллигатоpа, олигофpена,
Вся pептильно кишащая эта, пузыpящаяся эта мpазь...
Вот отсюда – теpпи! – pаспложается жизнь, вот её подоснова,
И пpедательством пахнет позыв плацентаpную тьму pастолкать,
Подавить эpотический бpед, чад гнилого похмелья, и снова
В недоноски пpобиться – сквозь гумус – и чахлое солнце лакать,
И, бpезгливо отдёpнув плеву, сеpовиево веко, где слизни,
И болотная зелень, и муть, ещё pаз подсмотpеть, тоpопясь,
Как две ласточки взмыли оттуда, две ясные искpы, две жизни,
И одна оглянулась – так сладко, сладко млеет, воpочаясь, Гpязь.


…сладка грязь, кто спорит? Свинью спроси. Да что свинью, человека спроси, хорошо ли без грязи, крови, спермы? Нехорошо – подумает. А скажет – я чистый. Я мыслью живу, а не инстинктом, я в мыслях облетаю любые сферы вселенной! Только вот мысль бы поднапрячь…

«… я создал генератор, который генерировал эфирные вихревые кольца, которые я назвал эфирными вихревыми объектами. Работая с эфирными вихревыми объектами, я понял, что они ведут себя не совсем так, как я думал раньше. Выяснилось, что при прохождении вихревых объектов вблизи металлических предметов они теряли свою энергию и разрушались, иногда со взрывом. Глубокие слои Земли поглощали их энергию также сильно, как и металл. Поэтому поначалу я мог передавать энергию только на небольшие расстояния…»
Тесла


…а если я узел взлёта,
Бессмертный узел пилота
Машиною развяжу
И с пунктом развязки полёта
Пунктирной дугой свяжу,
Я знаю, что весь окольный
(Кто-нибудь, где-нибудь)
Указкой, лучом-иголкой
Мой корректирует путь.

А если я просто раскину
Крылья и полечу,
Сердце моё, сердцевину
Как не пронзить лучу?

И пусть этот луч незнаем,
И, может, эфирен луч,
Я знаю, что мне сказали:
Пой на струне, мяучь! –

Свяжется всё в итоге
Мерцающе, но уже
Пунктиром такой дороги,
Что лежала под камнем в душе…

Полёт – философия, радость России. Пунктирно полёт мерцал всегда, не зря же великое пространство освоили русские безумцы.
А потом энергию пространства-горизонтали претворили в полёт…
Философия… да не было философии в России! Была – Вера. Была – молитва. А философия… она – в Элладе, в Германии.
А  вот пространство русское, ОНО откудова?.. Пространство русское, расширясь до предела, стало вдруг – как бы само собой – концентрироваться в себе.
Великая горизонталь стала невероятным образом «выпихивать» из себя… что? А её самую – Вертикаль! Уже поработали над горизонталью и Афанасий Никитин, и Ермак, и поморы, и цари, и вот – «количество горизонтали» перешло в «качество вертикали».
И безумец Циолковский (не без помощи идей ещё большего безумца Николая Фёдорова) вывел Вертикаль. Почему-то не где-нибудь, а в России! И Спутник первый – в России (не самой развитой на ту пору, надобно вспомнить, стране), и Гагарин, первый, – в  России! Философия, однако…
И всё-таки главное творилось и творится не там. Не в космосе, не в философии, но в невидимом построении Храма. На земле строятся церкви, большие и малые, городские и сельские, видимые всем. А тот, невидимый Храм, единственно могущий прорвать и атмосферу земли, и её силовые, энергетические поля, и снежный обруч Эфира… он где? А он в душе у каждого, золотой кирпичик несёт каждый, он всегда – «свой». Вот только крошится на золотые крупицы… а потом всё равно сплавляются эти крупицы в общий уже, огненный кирпичик Храма.  Только в сознании он чудовищен, как у поэта:
«Там на высях сознанья безумье и снег…»
И всё-таки, несмотря ни на что, – Великая Кладка…


И невидимый Храм – засиял!
Стен в нём не было. Или казалось?
Или шёл не из храма хорал,
А извне. Но откуда?..
Вязалась
Кладка огненных стен, и она
Всё росла – за стеною стена.

И чем более стены росли
И цвели очертания храма,
Тем отчётливей зрела вдали
Двуединая панорама,
И лучилась на стенах…
Одна –
Лики в рамах.
Другая – война.


…здесь очень любили Войну. Ядерный Эрос любили ещё крепче. А начиналось так…
Сатана подговорил Змия, тот прельстил Еву, та Адама. И – ослушались. Теперь жалуются: «Нас Бог оставил…». Конечно, на земле и оставил. А где ещё?
На земле и живём-поживаем – «Против неба не земле…»
Хотели свободы? Пожалуйста. Свобода без границ. Сплошные права, минимум обязанностей.
А кто «из мути безотцовщины» выплывет, кто вернётся к Отцу?
Но если прямо и тупо задуматься – а откуда Змей в Раю, если это – Рай? Если это Небесный Рай, а не земной, который, по преданию, был где-то в Месопотамии?..
Книга «Вопросы Небу и Земле». Вот – Книга!
…а, собственно, что мы о знаем о рае? И почему он непременно «скучный»? «Человек – царь природы», «Человек – пуп земли»…
Ад веселее, это конечно. Но потому лишь «веселее», что сродни нынешнему, падшему   состоянию человека, насквозь пропитанному кровью, спермой…
Но коли есть Млечный Путь, должна быть и Чёрная Дыра. А как же иначе?
Космическое млеко… космическая сперма … куда же ей течь-то, куда впадать?
А в Чёрную Дыру. Больше некуда.
А уж какая там, в дыре, Война или Брань Мысленная, можно гадать долго. Ещё дольше томиться в неопознанном…

Когда темно и долго
Томясь в тоске по Чуду,
От мысленнаго волка
Звероуловлен буду,
Когда вдали туманно,
Вблизи светло и пусто,
По следу Иоанна,
По слову Златоуста
Я сам себя поймаю
На мысли волчьей, хвойной,
И, пойман, понимаю,
Что ближний свет – конвойный,
Что на вершинах страшных
Совсем не заревые
Встают огни на башнях,
Встают – сторожевые.
Поёжусь, как предатель,
От мысли тошнотворной,
Что мысль – и надзиратель,
И тут же – поднадзорный,
Что зря, всю жизнь тоскуя,    
Весь век мой рвусь в огонь я,
Что вслед за тем бегу я,
Чья за спиной погоня,
Что волчьею сволочен
И вздрючен мыслью этой
И в клочья истолочен
Всей гулкою планетой,
Вдруг, осознав реальность,
За долом дол простукав,
Сменю прицел на дальность…
И  – рваный холст проступит.
И в дебрях декораций,
Стрелок и волк, я буду
Темнеть и загораться,
И продираться…

К чуду в этот раз не дано было прорваться в блеске и величии. Продираться сгущённой эфирной массе пришлось сквозь бурелом дремучей, корявой сибирской тайги, ровненько, словно по заранее заданному кругу, веерно укладывая стволы деревьев.
Так  тоненькие спичечки укладывает веером на ресторанном столике одиноко скучающий балбес в ожидании то ли шлюхи, то ли лакея…
Война
«…расчет показал, что при нынешнем положении Луны эфирный вихревой объект может ударить по Сибири, а там могли жить люди. Я пошел в библиотеку и стал изучать информацию о Сибири. Информации было очень мало, но все же я понял, что людей в Сибири почти нет…»
Тесла


Сибирь с ядром Подкаменной Тунгуски.
Сказанье, сказка бури огневой.
Стволы от сумасшедшей перегрузки
Легли вокруг воронки круговой.
Метеорит всё ищут до сих пор,
А про Эфир забыли. – Морок, вздор.

Энергия земли вздохнула грузно,
Не в силах мощь Эфира превозмочь,
И атмосфера горестно и грустно
Посторонилась – исподволь, обочь.
Один урод в себе возликовал:
«Победа! – круговой лесоповал!»


…победа над собой обнажает бессмысленность поиска. Поиска смысла в том числе. Ты победил, значит, осмыслил. Не надо больше закручиваться в самого себя, как  упорный корешок закручивается в щель скалы, и в итоге разламывает её. А скала эта, быть может, – и есть самое Ты. Смысл жизни…
…смысл жизни порою предельно отчётлив. Когда хорошо выпьешь. Отчётлив до изумления – да как же я раньше этого не понимал?..
Не меньшее изумление вызывает утреннее воспоминание о том состоянии, в котором отчётливо виделся этот самый смысл. Ты ещё помнишь, что с вечера был он, был смысл жизни! И ясно виделся, почти осязался… а, наверное, и в самом деле осязался – всем твоим радостным существом! Где он теперь, куда подевался?
…но невозможно же бесконечно пить, быть бесконечно радостным и, главное – осмысленным в жизни. Спятишь от осмысленности…

...а может быть, непрекращающийся этот мир – лишь чей-то затянувшийся сон,  в котором преобладает  отсутствие  воли очнуться и переставить,  как шахматные фигурки, весь миро¬порядок?..

Но вот ведь какая гадость и жаль вековечная: Ванька любил Маньку в 12 веке. А в 20 веке вспоминал и говорил Таньке: «Эх, какая у меня была Манька!..»
И где всё это было, – в горах, в полях, в степи? Неважно. Было везде.  И всегда и везде –  впотьмах…
Неандерталец

Вот вспыхнул огонёк. Вот засияла спичка.
Надвинулась звезда и укpепила ночь.
И вот пошла огней и звуков пеpекличка:
Огонь уходит в тень, и тень уходит пpочь.
Как запылало всё, задвигалось, запело!..
Я шёл, куда меня толкало и вело.
Упала та звезда. Та спичка откипела.
Никто не замечал. Всё шиpилось, pосло.
Тяжёлая волна огнём пошла по кpаю,
Звук побежал к огню с обpатной стоpоны.
Пpощай, моя судьба, я выпал, я не знаю,
Я всё уже забыл. Столкнулись две волны.
Одна еще Луна, да теpпкий вкус полыни.
Полынь сожгли огнём. Я не могу к Луне.
Я только часть земли, и камень часть пустыни,
И я пpипал к нему, и он пpипал ко мне.
Я не забыл людей, но Камень был мне впоpу.
Я помнил пpо людей, оставшихся в домах,
Но каждый, кто в степи, искал свою опоpу,
О нет, не выбиpал, а тыкался впотьмах.
Сияла, пела ночь и шла к своим пpеделам.
Но мы уже пpошли единства вещества,
Мне камень помогал своим безмолвным телом,
Я камню откpывал начальные слова,
Потом уж он запел... но пpежде было Слово,
И пpежде плоть была готова пpосиять...
Ночь кончилась, но день клонился к ночи снова,
И вновь огонь не смог не вспыхнуть, устоять.


Страшно огню. Страшна тьма. Но не так, как простым смертным. Простые смиряются с тьмой, чередуя дни и ночи. Уже введено в непреложное правило – будет тьма,  потом свет. Тьма. Свет. Тьма. Снова…
Огонь – карбонарий, никогда не смиряется с тьмой. И хотя сам по сути не что иное, как искалеченный свет, бунтует всегда. От страха? Вот, вспомнилось... о том, кажется:

«…огонь, огонь, исчадье ада, света
Больной извив, излом, огонь – ведь это
Болезненный, несовершенный свет,
Как жар любви на уровне соблазна,
Невопрошённый, замкнутый, как плазма,
Как обращённый внутрь себя ответ…»

…страх плоти. Это острее страха души. У души и страха-то нет. Чует: бессмертна! Душа олимпийка. А плоть побаивается – она, кажется, смертна. Но ведь и это неправда в перспективе круговорота.
Плоть в кругу вечного круговорота. И не бояться бы ей ничего, но страх плоти потому острее, что жизнь её – прерывистая. Если душа – постоянный ток («Божественная Энергия»), то плоть – ток переменный, тайный, обрывистый.
Мир, где не будет тёмных обрывов тайн, будет лучшим – открытый настежь, простодушный, доверчивый…
Как немногие из лучших сейчас.
А многие – большинство – тайно мечтают совсем о другом. Власть. Доминирование. Война. Победа. Ценой любых жертв. Что на поле боя, что на шахматном поле, что на западе, что на востоке. Зверство, вот счастье!
Вести себя как зверь, раскрепощённый от всех условностей – потаённая мечта  Мужика. Задавить бабу презрением,  любовью, ненавистью… чем угодно! – Вот сласть, вот победа оргазма, вот жертва, вот ненависть.
– А я тебя навижу!..
Первый поцелуй. Страх


Меркнут белые делянки.
Тылом жертвуя на фланге,
В центр когорты смещены.
Жертвы, жертвы, жертвы, жертвы…
Разворачивают жерлы
Башни с чёрной стороны.

В бастионе шахматной гpобницы
Мысли тяжелы и  холодны.
Выщеpблены плиты pоговицы.
Жеpтвы и ходы пpедpешены.

В панциpных полях платфоpмы косной
Неизменна есмь Величина.
Впpаво купол накpенился звёздный.
Влево кpен к утpу дала волна.

Код секунд несметных, колыханно
Золотым кочующий холмом,
По бессмеpтной фоpмуле баpхана
Расшифpован медленным умом.

И пока на монолитах клетей
День блистает, яpко излучён,
Из гpемучей тьмы тысячелетий
Коpень, точно жало, извлечён.

Взгляд змеиный чужд секунд и страха
Безысхода в костяной игpе,
С шахматной доскою черепаха
Деpжит вpемя в чёpной конуpе.


…время Слова и Числа. В планетарном масштабе – одно и то же время. Хотя на разных континентах, в разных конфессиях совершенно различное.
Первичность Слова у Христиан. Первичность Числа у мусульман. У арабов  арабески, глиняные расписные таблички с девятью начальными числами. Здесь, по восточным поверьям, заключена тайна мира. Зашифрована в комбинаторике девяти подвижных чисел.
Тайное Имя (Слово) Бога – поиск Библии. Тайное сочетание чисел – поиск Ислама.  Отдельно от всех – тёмный, извилистый и потому жутковатый поиск Каббалы.
Только что первичнее? Число? Но его ведь тоже надо сначала назвать словом, хотя бы мысленно…
А каббалисты из Числа сотворили нечто… кто знает что? Кумира?
А христианам поёт волшебными словами Птица Ангел. И подбирает оброненные ими сверкающие песчинки, грустно отвалившиеся от золотого кирпичика…
И только потому, наверно, видится  небесный Храм, и потому идёт золотая, горячая кладка стен. Птица Ангел уносит песчинки в горнюю пещеру и складывает там. А сама плавка – в огненных поздемельях. Век за веком…


… войдёшь и ты в тот храм однажды, там
В приделе правом, ближе к алтарю,
Найдёшь икону. Свет не знает сколько
В ней света запечатано, как будто
Тот свет был замкнут в ней и не открылся
Доныне. Лик сияет строго. Строго,
Но милосердно. Замкнуты уста.
К ним тянется Младенца перст, и словно
Приказывает ей – молчи, молчи!
Хоть матерь ты Моя, и Я не смею
Приказывать тебе – молчи, молчи,
Доколе срок не вышел…
отчего
Он так ей наказал? Не знаю. Только
Влечёт к себе тот свет, и он сквозит
В час навечерья – смутно, иногда,
И то не каждому сквозит… но ты всмотрись,
Всмотрись, а вдруг и явится тебе
Тот свет, свет предвечерний и блаженный
В улыбке строгой, неземной – обетованной…
Она ведь Мать, и мать не только Богу,
Но всем. И ты смотри туда, смотри…

…сколько раздора земного, только посмотри, таится под божественным светом.  Здесь накоплен, изначален в мирах? Объяснить нельзя. Битва всего со всем – удел, доля. Можно только, разбирая ниточку за ниточкой, распутать клубок. Размотать, но не объяснить откуда он сам прикатился, клубок.
Кстати, а что же это за ниточки? 
А может, это паутина, а не какие-то ниточки? Искать паука противно. Лучше ниточки. Ниточка души, ниточка плоти, нить духа...
Распутаем.
А пальцы-то – корявы. А метода, хотя бы сноровки, нетути. И всё же…
Душа олимпийка, ей смешны уверения, что плоть божественна, что божественной плоти совсем не безразлично с кем сочетаться на этой земле. Душе непонятно: с чего это вдруг бунтует кровь? Бунтует и требует высокого, тонкого родства, а не собачьей случки.
Душа забывает о том, что есть ещё и Дух, связующий всё, верховное состояние мира, куда  порознь (слишком часто порознь!) стремятся душа и плоть. Душа торопит:
– «Все Там, в Горних, сольёмся воедино, так чего же ты чего медлишь, Плоть? Вот перед тобой девушка, она не против, бери её, тащи в постель, в загс, в роддом! Наполняй вселенную, выкорчёвывай чёрные дыры, завязывай узелки соитий! И – короче, короче! Время уже опостылело, уже  хочется вечности! Чего же ты медлишь, Плоть?..»
Но плоть не так проста и прозрачна, как душа: путаней, мглистей. И время её совсем иное. Пока она проживает секунды, душа пролетает бездны. Душа подвижней, окрылённей, нежели корневая, жилистая, скорбно лепечущая на ветру плоть.
     …белые, белые мотыльки детства, шумно и бестолково налетающие на весенние, тёпло-пахучие тополя…
Душа – кровосмесительница! И при этом отчаянная трусиха. Боится всего, и потому разбрасывает семена где попало, на всякий случай, хоть в расщелины скал. А потом длится и длится битва новых семян и древних камней, перетёртых веками в песок, уже многое в мире познавших медленным своим, окаменевшим, мощным и тяжким умом…


…те семена, что не сжёг огонь,
Воздух взметнул, понёс,
На землю, как на руку, как на ладонь,
Роняя их вкривь и вкось.
А те, что выронила рука,
К себе загребла река.

Утёс прибрежный стоял в реке.
Точила глыбу вода.
Огни и воды – накоротке.
Камню – беда
Что ливни, что молнии… старый утёс
Трещинами оброс.

В трещины камня ветер набил
Влажные семена,
И дрогнул камень – в расщелине ил
Выкармливал ветвь. Она
Корнями рылась у камня в тылу
И – расколола скалу.

Корни, как раки, на берег вползли,
И зарычали в земле.
Гора песка взросла на мели
Памятником скале.
– Я победил! – величав и туп,
Ухал дуплистый дуб.

Минули годы. Вошли века
В медленный круговорот,
Руины камня – волны песка
Дуб окружили тот.
– Кто победил? Ответь на вопрос… –
Тихо спросил утёс.


…старый дурень, обветренный временем утёс, всё уже, кажется, понимающий, как я мог поверить наглой школьнице, мёрзнувшей на морозе у пустой телефонной будки и просившей тепла? Пожалел, наверно, как тот глупый прохожий из сказки, решивший согреть мёрзнувшего ангелочка с луком и колчаном стрел. Ангелочка, застрелившего потом глупого прохожего…
Я заставил тебя, продрогшую, съесть тарелку супа. Ты согрелась, размякла… прониклась доверием. И – зачастила ко мне.
Какие беседы? Кипучий монолог о друзьях, школьных романах. Роль моя сводилась к олимпийскому судейству: правильно ты считаешь, или нет. Ты всегда была абсолютно права! В основном потому, что не очень волновало мое мнение.
Не дослушав суждений (иронических похмыкиваний главным образом), захлебываясь от впечатлений, накипевших за день, счастливо кидалась в новую, курчаво набегавшую волну путаных ваших страстей. И совершенно не задумывалась – какое мне дело до таинственных хитросплетений полудружб, приязней, соперничеств.
Сколько тебе было лет – тринадцать, четырнадцать? Не приходило в голову уточнить, но в общем – миниатюрное создание, вполне миленько скроенное. Уже не подросток, еще не девушка. Отроковица – сказали бы встарь. Широко вьющиеся каштановые волосы упорно схватывала ленточкой на лбу, смахивала со лба, старалась запрятать подальше. Между тем волосы были великолепные. Густые, блестящие. Зачем прятала лучшее?
Маленькие, с рыжевато-лисьим отливом глазки слишком поспешно рыскали по сторонам. Мелковатые зубки, тускло блещущие из приоткрытого рта, наталкивали на образ хищного зверька. А вот крупные, красивой формы губы неожиданно заставляли предположить потаенное звучание гармонических ладов, сложной гаммы недетской серьезности, взрослости даже.
Перепутанная болтовней, перещелканная вечным щебетом взрослость эта была ничем иным, как тоскливым шевелением пробуждающейся к жизни души. Сонной, ленивой, не по годам инфантильной…
По напору неряшливо маскируемой беззастенчивости можно было угадать характерец, в который отольется с годами юная, еще охотно извиняемая смесь нагловатой наивности и нестерпимо-жадного любопытства. Вообще ты  была скорее маленькой женщиной, а не подростком.
  Да, скорее ты была маленькой женщиной с млечной душой, младенческим разумом и хорошо развитыми формами. И твой интерес был неслучаен.
Я стал замечать – ты неохотно уходила домой, замешкивалась в прихожей. Таинственная мама ни разу не встревожилась поздними возвращениями дочери…
Первый поцелуй

…так, может быть, мужчина лет за сорок,
Влюбляется в девицу молодую,
Невинную, светящуюся нежной,
Прозрачной кожей!..
Разве только бес
В ребро и седина в бородке
Его, козла, влекут к ней? А не жажда ль
Сквозь Ризу кожаную, нежную ещё,
Светящуюся, тонкую, златую,
Приникнуть к Сути?.. Да, его осудит
Молва людская, суд мирской осудит
И назовёт козлищем похотливым.
Наверно, будет прав тот суд… конечно,
Он будет прав. Но разве только похоть
Влекла его, не могущего к Сути
Пробиться на земле никак иначе,
Как только излияньями смешными,
Признаньями в любви простой девчонке,
Которая ещё горит, сияет
Остатками, но всё же – Сути… грустно.
И грустно то, что девочка не знает:
Суть золотая скоро, слишком скоро
Её покинет, и в её младенца,
Которого родит она, вселится.
Сейчас она охвачена тревогой:
Найти бы мужа! Только поскорее!
А этот… что он ей? Она сегодня
На сверстников своих взирает зорко,
Выискивая жертву для семейной
Счастливой жизни... что козла признанья?
Он сед и нищ, он втюрился, и ей
Смешон… сейчас ей хочется младенца
Здорового зачать, сейчас ей мужа
Здорового найти бы, побогаче,
Ну и, конечно, лучше молодого,
Ну и немножечко любви… в самом начале…
Но – страстной, молодой любви!..
    А жажда
Той Сути для неё всего скорее
Неведома. И просто непонятна.
Она придёт – позднее…
мать целует
Младенца своего с той жаждой Сути,
Что высмеена ей самой когда-то
В несчастном и седом, непреткновенном
Искателе земного идеала,
Искателе – чего? Той Сути? Риз?…



…искания… вопросы… ответы… вопросы… о чём?
О всём. Битва всемирного блуда…
 «...а знаешь что? – спросила внезапно –  научи меня целоваться…»
Называется – приехали.
Куда приехали? Зачем приехали? Как приехали?.. А, собственно, чего ещё можно было ожидать от маленькой бестии, ангелочка из сказки?
Но если там, в сказке, фигурировал колчан со стрелами и лук, из которого был повержен глупый прохожий, то здесь заострялись иные, не менее опасные снасти. Отчётливо волновалась грудь под прозрачной блузочкой, красной излучиной напрягался рот, сужались глаза…
Для начала следовало поставить зарвавшуюся тварь на место.
– «Тэ-эк… а с каких это пор, милая барышня, мы с Вами на ты? Хотелось бы узнать… вот именно, хотелось бы узнать для начала…»
     Вопрос был «не по теме». Ноль реакции. Сменила тональность и проканючила:
– «Ну что тебе, жалко, что ли? Все девчонки в классе умеют. А у меня даже
мальчика нет из-за этого. Знаешь, как теперь таких называют?..»
Меня не интересовало, как называют таких, изнывающих от рекламной страсти, пацанок.  Куда интереснее было то, что вытворяет в данный момент эта самая пацанка, расчётливо подползающая к цели. И уже подползшая! И – самым решительным образом, пуговка за пуговкой – расстёгивающая блузку.
     …вот уже настырные белые грудки с припухлыми бледно-розовыми сосочками вынырнули из одежд... вот голубенькая юбчонка вослед за блузкой полетела в угол…
Я не мешал. Ждал: на какой стадии затормозится стриптиз?
Набитый дурак! Секунду, не больше, посомневалась ты перед сбросом трусишек, ажурным лепестком на верёвочках символически прикрывающих пах…
Правда, на последнем, на самом ответственном этапе случилось всё же нечто обнадёживающее: бестрепетная прежде рука непроизвольно поползла вниз и легла на тёмно-рыжий, едва закурчавленный треугольничек...
– «Ну, вот и всё… – трагически прошелестела ты – я знала, что это случится…»
Театрально закинув главу и закативши очи, ты «красиво» ждала. Я молча притянул тебя…
Сердце щемило от тоски, от безобразия, и, вместе с тем, как ни странно, от безоглядной целомудренности этого бедного фарса...
Я тихо погладил шёлковые, наконец-то свободно пролившиеся на голые плечи кудри. Медленно тебя развернул...
    Развернул, и – расслабленной пятернёй, с оттяжкой, звезданул по сочно круглящейся жопке. Выдал «путёвку в жизнь». Или это был поцелуй? Первый для тебя,  звонкий!...
Я опять не узнал…
Первый Поцелуй

…я ей, суке, что сука она, сказал.
А то разве не сука? Скажи.
Я, как пёс, её, суку, до дрожи лизал.
– «Пёс, дрожишь? – говорила – дрожи!..»
А сама только млела, блаженно дыша,
Только кровь лакала мою,
Алкала крайностей, куража,
Садо-мазо, хлыстика, балдежа…

Покуражилась на краю.

Вот и ссадины – нежные, как от ножа…
Вот стою, блин, не узнаю…

…я не узнал потому, что время переместилось назад и примерещилась вдруг не ты, пацанка, а другая, вполне  взрослая мазохистка. Якобы мазохистка. Насмотрелась импортного дерьма и буквально упросила отхлестать себя, голенькую, своим, заранее припасённым, купленным где-то в  дешёвой эротической лавчонке хлыстиком.
Мало того, заставила связать руки-ноги, рот заклеить скотчем, а мне переодеться в ею же купленный «костюм палача» – чёрные трусы и маску. Торшер задёрнуть плотной красной шторой, «создать эротический полумрак», как, уже связанная, томно выразилась.
Ну, кино так кино!
…дешёвка и есть дешёвка – хлыстик оказался мрачной поделкой с неаккуратно  вплетённой проволоой, как разгляделось позже.
И эта самоделка оставила чуть ли не ножевые раны на теле, не увиденные в «процессе», в алом полумраке.
Ты только мычала и страстно, как тогда казалось, извивалась всем телом на кушетке. Извивалась и мычала до тех пор, пока не надоело мне размахивать хлыстом, исторгая из тебя невнятное мычанье, и не устала рука…
Я развязал руки-ноги, отклеил скотч, сорвал с себя дебильный «костюм палача», включил нормальный свет и…  ужаснулся. Я  не узнал тебя! Твою спину. 
Целый месяц потом оклёмывалась на море, надевала глухо закрытый купальник…
Я не узнал тебя…

Нет, это была не ты, не пацанка. Но тоже дура…
Пацанка же с пунцовым следом шлепка на попке – «путёвкой в жизнь» – голая, от страха забившаяся под ковёр, нудно поскуливала.
  Я едва удержался, насильно натягивая на тебя ничтожные трусишки, от «напутствия» по второй нежной дольке. Ты почуяла неладное и быстренько-быстренько дооделась сама.
        …в темноте переулка я хорошо разглядел, как завился и полыхнул уже не таимый, уже вовсю распущенный  хвост. Лисье зарево гнутой кометой напоследок всплыло и мягко растаяло в тёмной норе подъезда, куда ты шмыгнула, чтобы надолго уйти из моей жизни вместе с так и непрочитанной, невозвращённой мне книгой…
Я не узнал тебя…
…да, ещё тогда, оглушённый звоном шлепка и визгом перепуганного зверёныша, заметавшегося по комнате, я вспомнил – всё. Весь многоразличный в стремительной цельности блуда карнавал, слившийся в лоскутный клубок…  старый, старый пень Маркиз де Сад, старая гнилушка Мазоха, победитель-убийца…
Первый Поцелуй


Я – Победитель!
Я зверь!
Вандал!
Страстей обитель
Я прободал.
В огне соитий
Не согрешил –
Я первым выйти
На свет решил!
Пусть кто-то первый,
Напрягши кровь,
Вспылавшей спермой
Рванётся вновь:
На штурм, сквозь нервы,
Сквозь лютый страх!..
Кто будет первый,
Тот будет прав.
Сквозь тьмы обитель,
Один, – сюда…

«Ты – Победитель!» –
Скажу тогда.


…победителем был тогда, когда сперма не праздно входила в лоно. Плодородно.
Потом открылся клин зелёного поля, показавшийся благодатнее распложения пузырей, преувеличенных спертматозоидов.
Это бездетное зелёное царство, раскинувшееся клинышком, почему-то режущим глаза, стало разрастаться в огромную воронку зелёного поля. И тогда я завыл на него, завыл, как волк на луну…

…о зелёное, зелёное поле! Сказка моя, наваждение моё, зачем так долго мучить меня, взвихривать, вдруг отпуская – разрешая помахать серым лоскуточком на воле – и опять, опять в дыру? О зелёное, жестокое счастье! – Даже серым, вонючим, и всё-таки сопричастным Всему, изнывая, колеблясь на тёплом ветру, разматываясь по силовым линиям – Быть!
Быть, ибо душа знает что-то ещё, и боится за тебя, плачевного, для чего-то здесь нужного, и только ждёт часа. Помучайся, поживи ещё, послужи – умоляет она. И я служу. Я унижен, растоптан, загляните внутрь – отшатнётесь! Но я держусь. Я измысливаю оправдания, вот где моя сверхзадача – продержаться! Любой ценой.
Меня воткнули – и я держусь.  А оправдания я найду. Не думайте, что вы меня раздавили. Я силен и вонюч, вонь ведь очень сильна, энергия вони тоже энергия мира, её понизовая мощь. О-ля-ля! – я силен, изворотлив, как бес, и я ещё послужу.
     О зелёное, зелёное, дивное поле!..
     Так вот, я понял. Он благороден потому, что он – самоубийца, мой  неожиданный благородный соперник, не способный унижаться перед бандитами …

…я сильный. Ведь так? Так.
     Но к кому обратиться  за помощью? Народу много, да всё гнилой какой-то народец. Гунявый, плачущий, жующий…
     И вдруг понимаю – тётка! Она здесь кому угодно метлы даст, та-акая бой-баба. Она – сердитая. Сердитая баба – спасение. А нежность, всепонимание это так, болото, погибель, цвель…
Но мне-то хочется – нежности! А прийти к ней можно только через такую, сердитую. Мощную, у которой широкое брюхо, самодовлеющее чрево. Она кого хошь изрыгнёт, скрутит, в пух и прах перемелет…
     …пух, пух, пух, тополиная ярость заметает зал, затмевает всех. Кроме меня! А это значит, к утру, когда в воронке рассвета закипят зелёные чаши тополей и прольют спасительный свет – нежность, когда всё очнётся, и можно будет выйти боковым ходом из этой воронки. Хотя бы в зазеркалье…
Первый поцелуй
Эти вечные выходы месяца из подвоpотен тумана,
Пеpежмуpиванья, пеpещуpы, пеpевязывания лица...
Что окликнуто в нас полутьмой,
полуэхом волхва и шамана,
Четвеpтинкой их пpавды засвечено,
золотым зазеpкальем Кpыльца?
Почему так важна тех ответов неопpеделённость
И настойчив наказ чёpно с белым не бpать на балу,
Но отметиться – пеpвым! –
всю жизнь так ясна устpемлённость –
Добежать, зачуpаться у кона, и кануть,
и кануть во мглу?
Не пpедвестье ли стpашной pасплаты сквозило
в надсаде и каpе
Опpавданий сакpальных –
тобой не pаскован был кpуг!..
А сквозь пpиступы злости и нежности –
там, во двоpе, в детской сваpе,
Что-то тpетье закpалось в той битве –
меж мальчиком, девочкой – вдpуг?
Что он нёс, pитуал диких пыток несдавшимся детям,
Ритуал вымогания клятв, как паpолей в иные миpы?
Я не знаю, не знаю… но жизнь,
вся-то жизнь и сложилась по этим,
По бессмеpтным законам,
                по обpядам смеpтельной игpы.
Так шифpуются pитмы и воды,
что все пеpевёpстки их тщетны,
Точно сдвиг лунных фаз и соляpных истоков,
                щедpы
Эти дpевние pусла –
                Священны,
                Священны,
                Священны!..
Кpовь шумит и склоняется,
Устьем
         в Океан
выходя 
                из Игpы…


Не в зазеркалье вышел я из воронки, а в океан. Но как?  Дивно, я не погряз в той воронке! Прожёгся сквозь неё, и утренний поток воздуха понёс в иное, свежее пространство… где мы и разминулись. Просыпались сквозь жизнь, как зола сквозь пальцы. Ты спросишь разочарованно: а что необманно?
И я в тысячный раз повторю – нежность. Это не жилистая страсть, вздувающаяся резко и
зло, одинокая, опадающая тягуче и вяло, иссушающая кровь, першащая в сосудах.
У одинокой страсти сухое жадное лоно, а разочарование – позднее солнце её. Солнце, грустно сходящее в ночь. И сама-то страсть, не выхоленная нежностью – восточная рабыня. Быстроцветущая, она безропотно исполняет изощрённые прихоти хозяина. Но алчность его, легко утоляемая, требует изощрённой новизны. А новизна… что такое новизна? Утончённое раздражение  вешних первоцветов, и только…
Первый поцелуй

…талая была весна,
          Ясные лучи.
            Световая шла стена
              За спиной в ночи,
     Рой неназванных имён
       Бился за стеной,
         Струи света шли вдогон,
           Шли и шли за мной.
     Сколько ближних и родных –
        Днепр ли, Волга, Нил –
Умерли уже?..
   Я их
      Всех похоронил.    
     – «Ты согласен, или нет?..» –
         Столп восстал огня.
           Только ужас, только свет
             Вынесли меня.
     Я, наверно, господин,
       А не господа –
          Отреклись… лишь я один
             «Да! – ответил  – да!».
     И меня взметнуло
так
        Больно,
так светло,
           Что куда-то в новый мрак
               Сладко понесло.
     Помню шум ручьёв… весну…
       Силы… зной в конце…
         Помню скорбную одну
           Складку на лице...
     «Помни силы доброты!
        На тебе ещё
          Девять месяцев, а ты
            Потерял им счёт...»
        Да моя-то в чем вина?
           Вынесли ручьи........
….…………………………..
  Талая была весна.
     Рясные лучи……………

…талые ручью звенели в снежных горах, перекатывались с пригорка на пригорок и так чисто звенели, словно обещали какое-то неслыханное, не испытанное никем из смертных счастье. Счастье именно в этом, новом году.
…острые запахи гигантских, вновь увлажнённых, вновь оживающих елей пролетали через все пространства и щекотали ноздри. Всё говорило: «Пора. Пора идти к Великанам, пусть даже через три перевала. Великаны знают всё и, возможно, расскажут как им быть, незапамятным неандертальцам, сблизившимся так странно и, быть может, смертельно опасно пересекшимся с юным племенем кроманьонцев.
Великанам ничего не надо было объяснять, они  молча знали о людях обоих племён по обе стороны Реки всё. Непонятно как, но знали всё. И люди обоих племён, разделённые Рекой, знали об этом и свято хранили их заповеди. Если уж громадный Крылатый Змей им подчинялся беспрекословно, что уж говорить о людях.
Великанов было пятеро. В прошлый поход к ним, десять зим назад, их встречали семеро. Двое куда-то ушли...
 Великаны склонились друг к другу вершинами, и зашумели могучими елями на своих плечах, смахивая снежные пласты в долину, обнажая свои громадные каменистые остовы.
Они совещались…
И, наконец, Великаны сказали.
Они рассказали покорно молчавшим неандертальцам, что Юг  заселят кроманьонцы, ещё юные, тщедушные, но ни в пример неандертальцам куда более плодовитые. Север останется неандертальцам. И не стоит бояться кровосмешений. Народится новое племя…
А те в ответ разочарованно молчали. «И это всё»? – словно бы говорили их потухшие глаза. Значит, опять Битва?..
Неандерталец. Переливы Битвы


Чьим очарована призором
Берёза белая, ничья?
Голубоватая – предзорьем…
Зарёю – розоватая…
Ей всё едино, чьё сиянье
Собою отразить дано,
И чьих очей очарованье
В стихах о ней отражено.
И льдом, и зноем залитая,    
Всё видела, всё было встарь, 
И май, и роскошь молодая,            
И старый скареда сентябрь, –
Он копит золотые блёстки, 
Хоронит в закромах своих…
Но снова юные берёзки 
Легко подхватывают их,
И вновь подбрасывают к высям,
Хотя никто их не просил,
Ни древний ствол, ни сами листья,
Ни сам старинный спор двух сил,
Ни чья-то воля роковая,
Ни равнодушье ко всему…
И длится битва вековая
Совсем неясно почему.
Но зачарованной царевной
Из невечернего окна
На переливы битвы древней
Глядит прозрачно тишина,
И важно в мире только это,
Две Силы среди сил земных:
Склоняющая волны света
И поднимающая их.


…подъём был завершён. Мы склонили свои рюкзаки на землю и, чуть погодя стали располагаться в пиратском лагере, построенном вопреки горисполкомоским козлам типа «тащить и не пущать», на наших любимых горных вершинах. Годами таскали сюда  кирпичи в рюкзаках, доски, строиматериалы всем добрым миром, и всё же построили несколько чудесных избушек с двухэтажными нарами и непременной печуркой.
И всё это было сооружено к великой радости суровых бородачей и нежных романтических девочек. Обедали в складчину,  жгли ночами костры, пели песни под гитару, завязывали дружбы с любовями и, впоследствии, семьями, детьми…
Я сразу отметил тебя. И ты тоже, хулиганка, неженка, так глянула на меня, что я просто тупо сидел и ждал, когда ты закончить шинковать овощи в большущий медный таз для коллективного винегрета.
Закончила. Вытерла руки, вышла на дощатую веранду – полюбоваться горами, заходящим солнцем…
 Ничего не оставалось, я вышел следом. Взял за хрупкие, благодарно дрогнувшие плечики, и прижал к себе…
Ты даже не повернула головы, знала, что это я вдыхаю пушистый затылок, молчу за твоей за спиной. Откуда знала? Мог подойти любой, но ты узнала меня, совсем незнакомая девочка...
             Горы потемнели, луна вымахнула над мохнатым ельником, а мы молчали и молчали, не замечая никого. Я уже знал, ты зовешь меня в свою незнакомую жизнь, и не смел поцеловать. Слышал сквозь тоненькую спинку твоё радостное сердце… но ещё не сгустилась тьма. В далёких горах брезжили красноватые отблески, блуждавшие по снежным вершинам, и в неполной тьме ещё не до конца проявилась ты…
     Здесь требовалась не резкая фотовспышка, а выдержка.
     И выдержки хватило.
Правда, всё это время накатывал страх – а вдруг я опять не узнал?  А вдруг ты повернёшь ко мне страшные неродные глаза, и я испепелюсь?..
Выдержки хватило.
И проступила на негативе ночного неба – Ты.
     Какие тёплые были у тебя глаза! Какие нежные губы, с едва приметным пушком, коснулись моих!..
Я целовал плечи, руки, всю тебя, счастливо дрожащую под тонким свитерком. Встал на колени, и лицом припал к твоему лону, прильнул и слушал тебя, дышал. А ты гладила мои волосы и что-то бессмысленное шептала. Я уже знал тебя наизусть, даже в одежде. Не было ни твоих джинс, ни моей штормовки, никаких наших тел…
    
    …нечеловечье жило в этой жути.
     Бескровная, тончайшей струйкой ртути
     Как будто испаряясь, отравив
     Меня блаженным ядом, умирая,
     Но плоть мою до капельки вбирая,
     Вдруг воскресала – вся живой извив:
     Бескровное тому мгновенье тело
     Как будто наливалось, золотело,
     И руки, наклонённые ко дну
     Бессильной, тихо зыблемой травинкой,
     Опять светились каждою кровинкой,
     Смертельную сгоняя белизну.
     Она опять пылала и светилась,
     Стеная и неистовствуя, билась
     В предсмертной бездне... И опять, опять
     Змеёй упругой, гибкой каплей ртути
     Выстёгивалась из огня, из мути,
     И наливалась кровью...
     Ни понять,
     Ни плотью осознать я был не в силах
     Её бредовых чар... Я победил их!..
     Я проиграл... Я снова потерпел
     Победу!.. Дикой бездне – пораженье?
     И в мареве, в чаду, в изнеможенье
     Так ничего понять и не успел...
    

Да и когда было понять? Всё случилось само собою. Не было соседей-туристов, все ушли в горы, пока не совсем стемнело. В нашей комнатке едва тлел огонёк в каменной печурке, надо бы подбросить хвороста, но не было сил. Да и нас уже не было, наших тел…
Было одно МЫ, а где ты, где я, было уже не разобрать. Было светло-светло. Преображенно. Нет, ещё и по-другому, пока по-другому – изнеможенно. Почти мертво. Умертвлено. Но – Светло-светло….      
А потом нагрянула тьма.
***
И постарел лес, добряк-великан, слишком долго бившийсяся на этой земле со всем и всеми: с камнями и скалами, дождями и грозами, молниями, железом, дерьмом опакостившихся со временем туристов.
И стало темно.
И только старая сова устроилась в лесу на работу. Включала фонари…
Первый Поцелуй

Сова качала большой головой,
На оси вpащала свои глаза,
Кpутила сова две полных луны,
Катила их тяжело.
В чеpвивом деpеве был подвал,
Куда закатывала каждую ночь
Сова золотые глаза.
Руководили сова в лесу
Мохнатыми тваpями сна,
Умами пpостых голов
Насекомых, звеpей, планет
Расположенных меж ветвей
И в пpозpачной коpе стволов.
Она окуналась большой головой
В самое пекло земли,
Она немигающие глаза
Заpяжала там от ядpа,
Она сквозь коpни, чеpез дупло
Выбиpалась обpатно в лес,
Возносила себя в небеса
И глазами включала свет.
И было тихо в лесу
И светло,
И совсем не гудел топоp...

Тепеpь ослепла сова.
Центp земли оглох.
Нету дупла в стволе,
Нету ствола в лесу,
На pемонт закpыты леса...
Луна боpоздит свои небеса,
Боится спускаться в лес.


…а как не бояться? Страшно всё. Лесная нечисть, городские бандиты.. Особенно они…
Вот уже они окружили меня и моего тщедушного спутника. А спутник  не стал пугаться банды, он ударил самого громадного из них. И повалил.
Банда молчит, а я пытаюсь загладить ситуацию, говорю что-то  встающему с тротуара бандиту.
Но верзила на меня не глядит. Он выбрал жертву – не меня! И убивает свинцовым взглядом. Нас окружили….
 Наконец верзила бьет. Бьет с хрустом – в бледное лицо. Спутничек мой падает, головой ударяется о тротуар. Всё. Конец. Облегчение сейчас наступит, он умрёт и меня отпустят восвояси.
    Но он встает.
Милый, он оказывается спортсмен! Он скидывает свою жалкую курточку с никчемными молниями и обнажает сухой мускулистый торс.
– «Подержи» – протягивает мне одежду и становится в боевую стойку. Страх и
гордость одновременно обуревают меня – вот кто избрал мою женщину в мое отсутствие!
И он бьёт верзилу. Вначале стоя, ребром ладони по виску. Потом, подпрыгнув, ногой – в скулу. И ещё. И ещё...
Он точно летает по воздуху, свивая и развивая упругое тело, матово посвечивая благородной белизной кожи, летает в глухой темноте переулка. Он напоминает китайскую игрушку, гимнаста на шарнирах, и он бьет их всех – ого-го! – по мордам, по мордам, по мордам!.. Сейчас он им покажет, сейчас они разбегутся, сейчас они дриснут…
Куда там!
Они – вязкие. Никакие. Гусеничные, желеобразные. Их не возьмешь.
И гордость потихоньку затопляется страхом. Они скручивают его, заламывают руки и  ведут. Я подпрыгиваю вокруг, пытаюсь быть своим парнем. Семеня, лебезя, подхохатывая, заглядываю им в глаза. А глаза-то, глаза – пустые. Но я все равно заглядываю, а вдруг там хоть какая зацепочка, сучочек, загогулинка.
Нет. Они абсолютны. Они абсолютно совершенны. Они совершенно, абсолютно пустые и меня не видят. Но я стараюсь быть на высоте. Я стараюсь быть хотя бы на уровне. Хотя бы не оскользнуться. Все-таки тут соперник, у него на глазах – они-то не пустые! – Я должен совершить нечто…
А что я, собственно говоря, должен совершить? И кому я, собственно говоря, что-то должен? Я вам не хухры-мухры, я – безглагольно ветвящийся Логос! Я старый, заслуженный пень, и кое-что ещё могу. Но не здесь, не в этом измерении. Да, вот такое моё оправдание здесь – я здесь, и я старый заслуженный пень…


…пень со скважиною хриплой на исходе дня,
Не коснись своею гиблой музыкой меня,
Встанут тени вековые, помутится лес,
Встанут звуки боевые из-под тех колец,
Из-под тех, давно пpопащих, из-под завитых
Кpуг за кpугом в дpевних чащах, в pощах золотых,
Загудят былые кpоны из-под тех кpугов,
Хлынут слёзы-охоpоны узнанных вpагов,
Захpипит вpажда былая pухнувших коpней,
Встанут демоны, пылая пламенем над ней…
Пень как пень, и вся каpтина. Пень как пень.
Мох седой и паутина. Мох как мох.
Кpуг за кpугом. Сеpдцевина. Кpуг как кpуг.
На кpугу – игла-хвоина…
Только голос вдpуг…
Нет, не сяду на пенёк, не съем пиpожок,
Ни себя не сгублю, ни сучка не сpублю,
Не теpплю теней скpипучих,
Пней pазползшихся, паучьих,
Деpево люблю!
Пни – пpообpазы музеев,
Гpампластинки их слоёв –
Фонотеки pотозеев, душегубов, холуёв!..
Hе коснись своей порочной музыкой меня,
Пень со скважиной полночной
Hа изломе дня.
…старый, глупый пень! Не знал я твоего ритма. Время у тебя протекало совсем иначе, нежели у меня. Несоответствие ритмов стало мукой. Сколько недоразумений принесли в нашу жизнь условленные минуты, выливавшиеся в часы! Моя минута равнялась твоему получасу, не меньше. Я бесился, ожидая, и цвет первых мгновений, самый свежий цвет узнавания обкрадывался. Он обстригался хронометрическими ножницами – поверху, в нежном цветении. Минуя верховную праздничность первых мгновений, мы сразу вплывали в будни. Поначалу еще прекрасные, сварливые будни…
Но я не знал, и первое опоздание – часика на полтора – только взъярило гон.
А еще и солнце, страшное весеннее солнце!..
Я вскакивал со скамейки, кружил по парку, как волк. Рычал, возвращался. Снова рыскал  – не перепутала ли место встречи?
      Не перепутала. Неторопливо, как всё и всегда совершала, подплыла, села на скамейку, предварительно убедившись в ее чистоте, и буднично спросила:
– «Ну, что будем делать?»
– «Как что! – взвыло во мне. –  Ты опоздала на свидание, я зол… но всё равно прямо
сейчас я буду тебя целовать, не понимаешь?..» – Вопль стоял в глазах, как лубочной на картинке, наверно. Ты не могла не понимать. И все-таки не понимала. Сидела, побалтывая хорошенькой ножкой, разглядывала прохожих, провожала  медленным поворотом головы, и ждала.
     Вот это мгновение и было самым опасным. Оно-то и мучает по сей день: ты ждала, а я боялся тебя поцеловать. Но почему, почему? Ты же дала знать – я еще не твоя, но при известной настойчивости с твоей стороны стану ею. Решайся, бойся –  проблемы твои, а я свое слово сказала, пришла. Вот свидание – видь. И не води меня по парку, не старайся напрасно, я его прекрасно знаю. Не води по кругу…
Первый поцелуй. Солнце

            
     ...не води, дружок сердешный,
     Отлюбил – и был таков,
     Не ходи во тьме кромешной
     Подворотнями веков.
    
     Там иной гуляет норов,
     Там от страха и тоски
     В щели дышащих заборов
     Светят жёлтые клыки.

     Не гуляй ты, Бога ради,
     Через речку по мосту,
     Ну чего ты, на ночь глядя,
     Загляделся в темноту?
    
     Там давным-давно в печали
     Всё живёт своей судьбой...
     Не ходи один ночами,
     Не води меня с собой!..

Зачем водить по кругу? Голова закружится, не надо по кругу. Есть Русло. Ритм. Теперь-то я знаю его старинное имя – Нежность. Самые сильные, самые горячие ночи наполнялись нежностью. Наполненный благодатью ритм раскрепощал плоть, обволакивал и причащал душу крови – стократ усиленной теперь, прозревшей крови, мощно входящей в ждущее лоно…               
Но молодую браваду и грубоватость ты расценивал выше чем это, невероятной светосилы чувство. Вольно было хорохориться, щеголять перед друзьями готовностью  одернуть, наказать женщину. И ночи становились мстительны, глухи, непроходимы. 
Я убегал, придумывал путаные командировки, уходил в сновидения. Все чаще мы ссорились на глазах дочурки. Засасывала воронка, по которой я мучительно сползал и не мог выбраться. Я подныривал под узкое днище, но воронка была непростая: оборачивала душным коконом, а дальше сужался просвет, в который мыслилось проскочить.
Вместо Нежности возникала из ниоткуда неизбежность неизвестности…
Первый Поцелуй

…а к ночи вновь меня надежда будит
Не тем, что было вьявь, а тем, что будет.
Такая неизвестность, Боже мой!
Но лишь она  укажет путь прямой.
А может – неизбежность? Проще будь,
И попросту она укажет путь.
Да – неизбежность. Только неизбежность!
А то – сомненье, утончённость, нежность…


…сейчас было всё иначе. Сейчас невесть откуда воспарила, как ночная бабочка под пыльным фонарём луны, нежность. А  ты…
Тихой капелькой – боязно прикоснуться – сидела ты со мной на поваленной ели в ожидании подъёма, согласно кивала каштановой головкой. У самого подножия горы  мы с тобой коротали ночь .
В твоём покорном поддакивании виделась поначалу только слабость. А вглядись повнимательнее, отрешись от мстительных намерений, открылось бы иное. Совсем иное.
Ну хотя бы то, что не я  её жалею сейчас, но она, понимая мое жалкое положение, предательство твоей сестры, жалеет меня. И даже готова превозмочь  предутренний сон, совершить бредовый, совсем ненужный ей бросок на вершину.
     Забрезжило, и мы пошли.
Мы поднимались по старой, слежавшейся осыпи. Невольно сталкивали гремучие камушки, которые в свою очередь образовывали камнепады.
По грохоту ты, ведьма, и догадалась в чем дело. Твоей сестренке становилось плохо.
Превозмогая дурноту, она терпеливо карабкалась за мной, но у самой вершины не выдержала. Села на камень и я ужаснулся. –  Только стонущие глаза жили на залитом белизной лице. Я ненавидел себя, я не знал как быть – вершина близко, жалко её не достичь, но еще ближе тоска. Тоска исчезновения человека.
И ты, ещё не постаревшая ведьма,  ещё страшная в своей прозорливости, запеленговала своими локаторами тоску…
Первый Поцелуй

Бабушка-побиpушка,
Маленькая, как ведьма,
С pаспущенными волосами,
По пеpеулкам бpодит,
По закоулкам pыщет,
Под окнами свистом свищет,
В воpота ногой стучит,
И палку сжимает в костлявой гоpсти:
«Ты-ы, – говоpит – пусти-и!..»
Не отвоpяют двеpи,
Бабушку не пускают...
Топчет бабушка листья,
Точит об камни ножик,
Шинкует, будто капусту,
Слезы внутpи котомки,
Шатается,
Пpибоpматывает,
Шушукается с темнотой:
«А-а, – говоpит – посто-ой!..»
Гоpод не любит нищих,
Тpясущихся, сумасшедших,
Гоpод от века к веку
Себе гpядущее стpоит,
А нищий, он тот же нищий,
А он не обpящет – ищет,
И свистом пpопащим свищет,
И будущее клянет.

Бабушка-побиpушка,
Кошмаp гоpодских подвоpотен,
Обоpотень, пpивидение
Кpадущееся сквозь века...
Свет ли сияет в камне,
Ставни ли стучат от ветpа,
Бpодит под окнами кто-то,
«У-у, – говоpит – тоска!..

…тоскливого идиотизма мирного свойства Великому явно недоставало. И он, как человек великого и проницательного ума, осознавал это с младых ногтей. Но сносило его на пути буйные, невразумительные, нередко переносящие за грань криминала.
И он весьма скорбел. Жизнь его, промысленная где-то в горних сферах не иначе, наверное, как житие, змеилась и пласталась пыльным долом.
Ему была предначертана судьба юродивого или блаженного, из тех, коим внимают люди, чтут и превозносят и многозначительно трактуют слова, поступки. И даже создают иконы для вящего прославления их.
Увы, жизнь его не дотягивала до жития. Точнее, она была равновелика житию, но в каком-то очень уж диковинном изводе. Скорее всего, они тянулась параллельно, две эти линии – одна видимая и грубая, другая нежная и незримая. Простирались своей единосущностью в бесконечное нечто, и всё никак не могли пересечься.
То, что они где-нибудь пересекутся, факт настолько несомненный, что бессмысленно напрягать излишними в том уверениями. По крупицам тут размечена лишь пунктирная карта жизни, в которой он жаждал мира, творчества, любви. Не его вина, что жизнь постоянно оказывалась грубее истинных чувств и помыслов…
А любил он простое: луга и рощи берёзовые. Но и там лукавый, не иначе, подсовывал ему грязные грёзы. О, Великий, Великий! Почему же не хранил тебя Ангел твой со всеми присными? И почему так трудно шёл ты через мир?..
Из эпоса о Великом      

Сpеди белых беpез я не лужу увидел в тpаве, а – зеpцало...
Так меpцало оно, так тонуло в июньской тpаве, в синеве,
Что встал я над ним во весь pост,
И меня пошатнуло:
Был я тёмен лицом. Был я чёpен душою пугливой.
Был мой контуp дpожащ, угловат,
И вопpос –
Что наделал я в жизни счастливой,
Почему показали мне гада? –
Был единственно пpям здесь и пpост.
Остальное меpцало, дpобилось.
Был мой контуp дpожащ, угловат.
И единственное, что пpобилось
Через мир, через ад, через сад,
Это жаpкое:
– Не виноват!..


Виноват, не виноват… Там разберут. А вот страсти, страхи, сновидения… это другое.
Был сон о Страхе.  Страх – с большой буквы.  Это была крыса: пушистая, злая. Смутно ощущается её присутствие на земле, она где-то рядом, и – везде.  А потом – небо в багровых разводах, и там плывёт эта пушистая красавица: загорается, вспыхивает, сгорает... остаются лишь глаза: глубокие, зеленоватые, большие, непонятно как разместившиеся на  остром рыльце, которого, вот, нет.
А глаза –  живут. Живут сами по себе, и уже они – Страх… а нужен-то был лишь кивок.
Не голос даже, а кивок. Только не безмолвье. От него и потерялись – а был  народ?
А мы – были?
Неандерталец


…был на земле или не был народ?
Кой там народ! – Спор земли с небесами.
Мы и не ведали кто же мы сами,
Кушали, слушали слово «Вперёд!»
…вот и столетье меж делом прошло.
И тысячелетие минуло...
Боже,
Ты хоть кивком – ну куда занесло
Нас, ничего не понявших – рекоше,
Ты хоть кивком укажи нам – «Вперёд!
Верной дорогой идёте!..»
А буде
Ты не кивнёшь, потеряются люди,
Ты не промолвишь, – лукавый наврёт…


Устал Великий врать и лукавить. Устал, вот и всё. Ибо грянуло время, и был он уличён в страшном кощунстве: мало того, что расхристанный стоял у храма Божьего и клянчил деньги на дорогу куда-то в Муходранск, – это бы ещё ничего, с кем не бывает. Но, выклянчив и  похмелившись, обнаглел: вознёсся духом и переступил  порог Храма…
А там…
А там золотом всё сияет!..
И злость разобрала, и решил он, что злость праведна: «Вот как вы тут красивенько спасаетесь!.. У кабаков бедные люди  в лёжку лежат, мрут, похмелиться не могут, а тут!..»
И, обуянный гордыней, сорвал с церковной стены икону, и стал, безумный,
на глазах у честного народа запихивать её за пазуху…
Выводили гада с проклятиями и воплями прихожанок. Вытолкали за церковную ограду и… отпустили восвояси.
Более всего поразило, а в итоге и надломило его то, что до милиции не
довели, не сдали. Даже просфорку в длань вложили. Хотя и рядом была каталажечка…
– Не могу, не могу так больше жить!..» – рыдал у меня на плече Великий, пытался подробно покаяться. Но тут я оттолкнул, сказав резко, что не поп, грехов не отпускаю. Тогда он опять возопил:
«А что мне делать было? Сгореть ведь мог – душа горела, трубы горели!.. Ты бы ведь не дал на опохмелку?..»
 «Не дал бы».
 «А почему?»
 «Денег жалко».
 «А прихожанам не жалко было?» – продолжал измываться Великий.
 «В церкви ничего не жалко…»
Ответ добил его. И он присмирел на минуту. Опустил тёмно-карий глаз долу…
Через минуту, глядя мне в душу пожёлтевшими и словно вдруг осветлёнными очами, робко попросил:
«Помоги, брат… покаяться хочу… грех искупить хочу… подскажи хоть что-нибудь...»
И в этот момент я понял: не врёт! Хочет. Правда хочет.
Из эпоса о Великом


                «…и рече: «языкъ мякокъ кость ломитъ».
                Сказание о Китоврасе



Был волчище стар.
Был старичище сер.
Звали волчищу – Волк.

Была у него жена.
И ещё подопрелый бок.
И дурной в обращенье слог –
Тёмный был, старина.
А жена у него – коза,
Злобой так и горит!
«Мои б не смотрели глаза,
Да пропадёшь, – говорит.
Ты ступай на охоту, Волк,
Человеку не делай зла,
А козла повстречаешь, Волк,
Не обижай козла,
Ты же и натворил,
Что от него ушла.
Ну-ка, сходи в село,
Да откуси засов,
Да пошерсти зело
Братцев родимых, псов...»

Козе не житьё – зевота.
Всех-то делов: поласкать
Волчий бочок, да с болота
Воды гнилой натаскать,
Пошоркать, пополоскать
Мужнее бельецо,
Похолить своё лицо,
Ягоды поискать
Да выправить пальтецо –
Зимушку зимовать.

Корой себе рыло потрёт,
В лужицу поглядит,
Ягоду переберёт
Волчью,
И шьёт-сидит.

А Волк проливает кровь.
Он мясо зубами рвёт.
Он целит не в глаз, не в бровь,
Он в сердце клыками бьёт,
И прячет добычу в ров,
И ставит над жертвой крест.

Будет козе еда,
Будет козе житьё,
Он шкуру готов отдать
За тёплое горло её…

Как человек – он прав.
Она – как женщина.
Но
Она сказала: «Да здрав…
(А это было давно) –
…ствует» – заползло назад,
Перекосило лик.

И хочется им сказать,
Да ломит словами клык…


Клык-то клыком… а воровство, а кощунство, а хищь? Да, всё это было. Но
вот ведь чудеса: при всём кощунстве содеянного в храме и оскаленных ныне гнилых клыках Великого, выражавшего в мгновение покаяния не хищь, а беспомощность загнанного, я точно понял: покаяться хочет. Истинно хочет.
И повёл я его в дремучие горы, где тогда возводился усилиями добровольцев-прихожан монастырь на месте убиенных в 20-е годы двух монахов-отшельников, причтённых ныне к Лику Святых.
Требовалась элементарная физическая сила: таскать с подножия к вершине горы брёвна и доски для строительства. Ничего более. Может, подумалось мне, простой труд окажется более внятен, нежели сложный путь покаянных молитв? Хотя бы началом его.
Тем паче, Великий хоть и невелик ростом, а жилист и вынослив необычайно. В чём и убедились вскоре сотоварищи-добровольцы…
Взойдя на вершину горы, мы увидели самого Настоятеля, сидящего в деревянной беседке с людьми из управы, обсуждающего с ними вопросы землеотвода. Все с молчаливым поклоном поприветствовали их, один только Великий, вдохновлённый восхождением и чаемым путём к спасению, гаркнул во всю хриплую глотку:
–  «Гы-ы-ы… Здравствуйте, товарищи!..»
– «Зверина позорная, тамбовсктй волк тебе товарищ, а не Настоятель!..» – зашипели возмущённые трудники, вглядевшись в хамоватое чудище.
Из эпоса о Великом


...а пpиглядишься – дни и ночи
Воpочается балаган:
Толпа судачит и гогочет,
Меня в цепях ведёт цыган.

Куда уж злей и безобpазней,
Меня ведут на поводке!
Комедия, медвежий пpаздник,
Пощёлкивает бич в pуке.

Мне яpость pаздувает жилы:
Где здесь кабак, где Божий хpам?
Какой веpтеп сооpужили!..
Комедия, медвежий сpам.

Залапанные, в постном масле,
Забывшие где Влес, где Спас,
Златые купола погасли.
Заполыхал медвежий глаз.

На кой мне ляд пpиплясы эти,
Раскланиванья, кpенделя?
Но словно в pаскалённой клети
Гоpит под лапами земля!

Очнитесь же! – Несет палёным!..
Ржёт балалаечник косой,               
Гpохочет в ложки дьяволёнок,
Пеpеодевшийся козой.

И я здесь – главным лицедеем?
Вокpуг меня весь этот сбpод?
Пусть жажда зpелищ.
Но идея?
Пусть эти толпы.
Где наpод?
               
Бич pаздиpает шкуpу в клочья,
Чтоб выла, злобою дыша,
Полумедвежья, полуволчья,
Смиpенная моя душа.

Не сам pычу, меня здесь дpазнят!
Я закpучу им балаган,
Комедию, медвежий пpаздник...

Пусть цепью лязгает цыган.

…ну и пусть лязгают судимости непогашенные, и каталажечка маячит не за дальней горочкой, и жизнь цепная, неласковая… а покаяться – хочет! Это я точно понял.
…заскрипели, зажужжали, накинулись на  Великого!
Отдалившись на достаточное расстояние, сотоварищи стали поедать:
«Какой он тебе товарищ?.. Это же сам Настоятель!.. Откуда ты вообще взялся, баран?..», ну и прочее в том же духе. Пришлось вступиться за незадачливого дружка и объяснить, что это не баран, и вообще, нечего тут кричать-покрикивать, начальников тут нет, все равны, все трудники…
А потрудился он и впрямь хорошо. Больше всех взваливал на плечи досок, быстрее всех взбирался на гору, меньше всех отдыхал, перекуривал лишь на ходу. Мало того, разглядев, наконец, на столбе ящик для пожертвований, вдохновенно вывернул карманы и всё, что в них находилось, радостно затолкал внутрь ящика.
Великий был явно на пути к искуплению, но…
К самому окончанию наших работ, ближе к вечеру, пропал из виду…
Сказка о покаянии явно не была завершена.
Из эпоса о Великом


…нахлобучу медвежью маску
И дождавшись вечерней мглы,
Захромаю, горюя, в сказку
По морозцу – скирпы, скирпы.
Все по сёлам спят, по деревням спят,
Лишь одна не спит, взаперти.
Похожу, поброжу, и приду опять.
– Ночевать – попрошу – пусти.
Засмеётся, проклятая, скажет – завал!
Или ты, зверина, сдурел?
Как ты жил-поживал, где ты был-почивал?
Посмотри, ведь совсем озверел!
Сдерну маску – берложиной – скажет – прёт.
Разобраться, а ведь права!
Да и кожу, скажет, щетина трёт,
И скрипят в темноте слова…

Пропал Великий из виду, словно сдёрнул старую маску, надел где-то в густом хвойном лесу новую…
Это обнаружилось не сразу.
Мы отдыхали, сидя на тёплых оструганных брёвнышках, изнутри светившихся янтарём на закате, перекуривали, слушали вечереющие шорохи леса, окрепшие ближе к окончанию дня, а также визг циркулярки: чуть в стороне от монастырской тихой стройки, на соседнем хребте шло бойкое строительство дачных домиков…
Наша руководительница, рачительная женщина из активных прихожанок, пересчитав принесённые нами доски (а были они на диво хороши, из добротного, хорошо оструганного дерева, и все, конечно, наперечёт), сказала, что не хватает четырёх шестиметровых…
Тут кто-то вспомнил, что видел Великого не так уж давно. В одну из последних ходок он свернул с четырьмя тяжеленными досками на плечах почему-то не вправо по тропе, а влево, как раз туда, к дачным участкам. Поразила очевидца необычайная бодрость и быстрота шага в крутую гору… и это под вечер, когда все остальные уже были взмылены и вконец измождены тяжёлой и долгой работой…
…и вдруг раздался гром небесный.
Сверху, с каменной осыпи кто-то катился прямо к нашей полянке, где мы курили на брёвнышках. Катилось нечто тяжёлое, грохочущее, но явно живое…
Это был он, Великий! Он падал с неведомых высот… и он упал прямо к нам, молча разинувшим рты. Благополучно скатившись, бодро встал на ноги, и мы умилились: перед нами стояло мохнатое чудище из мультфильмов. Чудище было с ног до головы густо облеплено палой еловой иглой и по-детски радостно улыбалось нам…
От природы огненно-рыжие волосы тоже словно бы улыбались и светились – каким-то нездешним, неслыханным счастьем светились…
***
«…тот ангелоподобный лик,
Который видел я, он был так ясен,
Неандертальца лик – он был прекрасен,
Ужасен был!
Прекрасен был!
     Велик!..»
***
…он заблудился… он свернул не туда… он упал в пропасть, он потерял в пропасти сознание и доски… а потом долго взбирался на вершину… и снова падал…
и вот…
Все понимающе вздохнули, и отвернулись от Великого… с Великого нечего было взять. Даже самой малости.
…уже потом, несколько дней спустя, я разговорился с одним из товарищей, бывших в тот день на горе. Я спросил его, что он думает о таком феномене: человек искренне пришёл искупить грех, человек отдал все деньги на монастырь, и четыре, даже очень хороших доски явно не стоили этих искренних денег… зачем это всё? Очередной спектакль? Или природный рок, планида? Или же вековечный Соблазн превыше человека, даже такого великого?..
Товарищ, поиграв густыми усами и желваками, молвил задумчиво:
– «А может быть, так и надо?.. Может быть, так – хорошо?.. А может быть, это и есть любовь, которая нам недоступна?..»
Из эпоса о Великом


Любовь рыбака и жены

– Я который век смотрю, мой любимый, на них,
И до сих пор никак не пойму
То ли это дерево зло, то ли камень псих,
Что им нужно на земле? Почему
Не попросят совету?.. Ведь живут вблизи…
Ты умный, ты у них спроси.

– Хорошо, я спрошу: когда такой аппетит,
Как самих вас ненависть не сожрала?
Почему моя женщина очень сильно грустит
И глупеет, глядя на ваши дела?
Я спрошу их так… или спросить не так? –
Отвечал с улыбкой рыбак.

– А может, рассказать им про единство душ,
Про то, что кровно родство всего и вся,
Про то, что все они повыползли из солнечных луж,
Из которых пить бы ещё, да уже нельзя.
Рассказать, чтоб не точили друг на друга ножи?..
– Расскажи, умный мой, расскажи!

– А вдруг они пробурчат – смотри, какие мы разные,
И рады дружить, да, видимо, с разных звёзд…
И все слова твои, дорогая, слова прекрасные
Не сольют их в объятиях… звезда звезде рознь…
– А ты про любовь им скажи, скажи с отчим укором,
И тут любовь им сделается общим корнем.

– Ах, какая ты умная! – засмеялся рыбак жене,
Каменный болван чурку полюбил деревянную!
Да когда человек у человека далеко не всегда в цене,
Как им растолковать эту мысль, мысль великую, странную?
Нет, пусть до конца дободаются – до сокрушения лба…
– А вообще-то, жена, ты не так уж глупа.

Я и сам не ведаю, за что полюбил тебя,
Мы же ведь тоже разные, и даже очень,
Сколько веков друг на друга смотрели, скрипя
Сердцем, как пустая капуста и выдранный из неё кочень…
– Да-да, мой любимый, я помню, как было под солнцем темно,
Холодно, розно, бессмысленно… пока не стали одно.

А теперь я люблю тебя, милый, и любовь затмила миры,
Да и нет их, миров, есть только  ты и я…
– Ну, видишь как просто всё – стоило только выйти из глупой игры,
И в нас, как в единой точке, связались узлы бытия…
Ох, я заврался, наверно… слишком сложно я говорю…
– Говори, говори, мой любимый, – любого боготворю!..
 
…много лет, много столетий, ты – меня, а я – тебя. Любили…
Так что же нас развело? Что меня зашвырнуло в пучину пышнокипящих, обжигающих, но исчезающих куда-то страстей? Время? Время всегда одно, на него легче всего пенять. Не-ет, не время, – старость. Накопил вины, и вот – старость.  Ой, страсть...

…и груди, и губы твои, и тесное лоно, и огненно-рыжие волосы, наплывающие из тьмы распаренной массы…  и какие-то споры о профсоюзах, о Солидарности, которую ты, гордая полячка, зачем-то защищала от меня. Чёрта ли мне в твоих бредовых профсоюзах, когда ты  солидарна со мной, а не с ними –  вон как поддакиваешь изголодавшейся плотью!..
…ослепительная венгерка, саблистка, мастерица спорта, любви, чудом попавшая в чужую страну, оставшаяся там сиротой. Как ты любила мужчин! Да что мужчины, ты любила меня. Ты была восхитительна. Восхищала, восхищала и – восхитила меня! Как легко и радостно ты отдавалась!
Зубы ломит от одного воспоминания о тебе, о твоих млечных полушариях, изострённых алыми сосочками. От одного прикосновения к ним, нежного их покусывания  ты приходила в обморок.
А как две твоих белых, полных луны выплывали из ажурных трусиков и восходили на небеса!.. Где ты, ослепительная девочка, затёртая потной толпой?..
…и какие еврейские обиды? Не обижайся, милая… да отчего ж и не быть еврейскому вопросу! Русский с евреем братья навек… а в святццах, погляди только, сплошь еврейские имена – как не быть вопросу?
А знаешь что, плюнь ты на свои эмигрантские проблемы. Не станешь краше в своих палестинах? Не станешь. Краше уж некуда. Да и зачем, зачем? Вон какие полные у тебя груди!..  А густые волосы? Вьются они, тёмные, по плечам, струятся сквозь терпкий тысячелетний запах, сквозь душную ночь… и лоно твоё отворяется с плачем
Но кто, кто из вас всех приворожил меня? Я не находил ответа. Но потом всё же нашёл этот приворотный заговор в одной из древних книг. Страшный заговор, не отвертишься:

«Пойду я в чистое поле, под красное солнце, под светел месяц, под частыя звёзды, под полётныя облака, пойду и скажу:
Вы, ветры буйные! распорите его белую грудь, откройте его ретивое сердце, навейте тоску со кручиною!
Снесите любовь в белое тело, в ретивое сердце, в хоть и плоть, - чтоб искал бы меня, Бога не боялся, людей бы не стыдился, во уста бы целовал, руками обнимал, блуд сотворил!
Вставайте вы, матушки, три тоски тоскучия, три рыды рыдучия и берите своё огненное пламя, разжигайте раба молод¬ца, разжигайте его во дни, в ночи и в полуночи, при утренней заре и при вечерней!
На море на окияне, на острове на Буяне лежит доска, на той доске лежит тоска, бьётся тоска, убивается тоска, с доски в воду, из воды в полымя!..
Дуй раба  в губы и в зубы, в его кости и пакости, в его тело белое, в его сердце ретивое, в его печень черную!
Шел бы он в мою девичью думу и думицу и в девическую телесную мою утеху, и не мог бы он насытиться моей черною п... своим белым х..., и не мог бы он без меня ни жить, ни быть, ни есть, ни пить!
Кто камень-алатырь изгложет,
Тот заговор мой переможет.
Аминь!

Не изглодал я камень-алатырь, не перемог заговор…  и маялся, и путался с кем ни попадя… а какими красивыми, даже казалось, неповторимыми были они, «возлюбленные»! Глянуть бы ныне. Сказка на два голоса ныне...
               
– Рассказать тебе, милая, сказку?
– Расскажи, милый мой, расскажи,
Милый мой, и обиду, и ласку,
Всё одним узелком завяжи...
– Ты прислушайся, милая, – звон золотой,
То родник наш студёный из юности бьёт...
Пересохла река, тёмен берег пустой,
А душа – родниковая жилка – поёт.
– Милый мой, за какую утрату
Подарили нам юность души?
– Рассказать тебе, милая, правду?
– Расскажи, милый мой, расскажи.
– Оглянись, оглянись, вот он, путь наш былой,
Наша жизнь почернела от бед и невзгод,
Всё, что пело в крови, прогорело золой...
А душа – родниковая жилка – поёт.
– Милый мой, очарованной вестью
Как бывало, печаль заглуши!..
– Рассказать тебе, милая, песню?
– Расскажи, милый мой, расскажи!
– Как по круче студёной водичка текла,
Как царапалась жизнь сквозь бездушье и лёд?
Вся изранена плоть, вся в разломах скала,
А душа – родниковая жилка – поёт.
…жилка, жила мужская… не затерялась же! Под каждым кустишкой спариваются. А толку? Всё в унитаз смывают.  Вольные люди, однако…
…а как было при царе, в крестьянских семьях? Только циклы наладились – замуж. И рожай, рожай, рожай, сколько Бог даст, пока утроба не отработает. Под пары утробу пускать – дело зазорное, брюхатые ползали. Десять, двадцать, тридцать детишек. Кто от болезни сгинет, кого на войне грохнут… а ты рожай, рожай, рожай! Сколько Бог даст.
Отрожалась, вот и главное на земле исполнено. А дальше? Дальше «Сорок пять – баба ягодка опять». Проверено.
И если под старость оставалось у многодетной матери два-три кормильца, считалось, жизнь прожита хорошо.
Отсутствие паспортов и пенсий для женщин – вот прочность семьи. Лучшая пенсия дети. Да и громадную Россию населять надобно. Разводы случались редко, и то лишь в образованных сословиях. О правах женщин вопили только университетские дуры. Деревенские же бабы, главные рожаницы, о таком и не слыхивали, и не думывали.
Если муж добрый, работящий – и хорошо, и никаких писаных прав не надо. Если  раздолбай, так и в Африке раздолбай, при любом времени и строе раздолбай.
А то затеяли бездельники во главе с врачами-недоучками компанию педофильскую. Читайте Пушкина, уроды!  Про его няню вспомните, а то и про Шекспира. Чем Джульетту  корила родная мать? «Джульетта, в твои уж годы я матерью была…»
А было девочке лет тринадцать… взрослая деваха! Когда девочка больная, слабенькая уродилась, так ведь родители ей не враги, насильно за дверь не выпихнут. Одна девушкой становится к 18 годкам, другая в 12-13 зрелая тётка…

…а по стеклу автобуса ползет мощная, хищная оса, поводя возбуждённым жалом.
Щупленькая, но совершенно прелестная в лёгком летнем платьице с голыми плечиками девочка-подросток со страхом и затаённым восхищением смотрит на мощную осу.
Со¬сед-подросток смотрит на эту девочку, сидящую напротив, и возбуждается, поводя своим «жалом» в штанах.  Девочка сидит и всё чувствует, всё понимает, но не знает ещё – которого ей больше бояться... где сильнее боль, где больше грязи. Над грязью крови сидит…
Неандерталец

Вот я лежу...
Гpажданственен ли мой
Поступок? Я себя обоpоняю
От миpового зла. И зла не Ильнее боль,
пpичиняю.
И путь воззpенья моего – пpямой!
Я, как свинья в гpязи, лежу в миpах,
Где плещут звёзды, лужицы вселенной,
Где блещет зло из мысли неизменной,
Фоpмующей в каpкасах догмы пpах.
Я мысль и слово ставлю на pебpо.
Вопpос – зачем? Ответ – я очень честен!
Ответ – обpыдло навье!.. Тут уместен
Вопpос – а пpавдой ли твоpят добpо?
Я полагаю, да. Хотя какой дуpак
Себя не полагал пpостым и умным?..
И этот свет когда-то станет сумным,
И эту мысль ещё охватит мpак.
Тогда скажу – гpажданственен и твой
Поступок, жалкий pаб, ты сбил оковы
Тоски моей (и новой, и не новой),
Но путь воззpенья твоего – кpивой!
Так и скажу. А до тех поp лежу,
И мой наpод глядит в меня с любовью.
Я бpат ему, я вpаг!.. Но я не кpовью,
Я только пpавдой вpемени служу.
Деяния мои невелики.
Точнее, велики. – Их недеяньем.
Когда заныли, как над покаяньем,
Над гpязью кpови нежные клыки.
…клыкастые твои подруги стали понятны. Я всё внимательнее теперь вглядывался в тебя, пухленькую застенчивую сероглазку. Небо серело по-весеннему стремительно, вышелушивая прозрачные звёздочки из пепельных туч.
Мы с друзьями сидели на скамейке в сквере, попивая из горла сказочной дешевизны приличное советское винцо. Ты с двумя подружками сидела на соседней скамейке, и вы с интересом поглядывали на нашу компанию. Две твои подружки подошли и, нагловато скаля зубы, попросили отхлебнуть.
Две компание сами собою слились в одну. Нет, не шалавы, а недогулявшие где-то безденежные студентки, неплохо одетые. Одна отпила глоток и, не спросясь хозяев, подошла с открытой бутылкой к тебе.
 Ты тоже отпила из бутылки, но – со смущением. Отпила из одной только солидарности с подругами. Я оценил уклончивый жест, он подавал надежду. Симпатичная, по-хохлацки округлая мордашка светила теперь особенным, отдельным от подруг светом.
    …мягкая эта уклончивость оказалась на деле твоей неуязвимой – в любых ситуациях – сутью. Ты оказалась изумительной, природной лгуньей, неотразимой врушкой с мягкими серыми глазами. Они так часто бывали клонимы долу, застенчиво и – чуть-чуть искоса – что меня долго не покидала восхищённо звеневшая злость от невозможности докопаться до ускользающей тайны твоей подлинной сути.
     Как выяснилось, не тайны, а тайн.
Ты была девочка с биографией. Но никому, теперь я точно знаю, ни единой душе не принесла ты беды. И мягкая уклончивость, и постоянное ускользание, и опускание глаз – всё шло от природной незлобивости. От страха причинить боль.
Да, ты была врушкой, но в скотском мире (а он уже успел привидеться тебе таким), ты не хотела брать ещё одного, а потом ещё одного, а потом и до бесконечности – греха на душу.
Да и что взять с беззащитной, подставленной всем ветрам мира юной женщины?  Вот она, вся суть твоя, товарок твоих, в старой песенке:
«Я любила Петеньку
За шелкову петельку…
Я любила Васеньку
За бумажку красеньку…»
Далее по ходу, по тексту. Там всё: и красота, за которую любо отдаться, и денежка, которая ох как не помешает в двуногой-двурукой обнажённой жизни…
Мне было хорошо в то арбузное лето. Легко.
…студенческие каникулы, медицинская практика, проколы, прогулы, пересдачи, всё это, считалось, – твоё. Только твоё. Моё и наше оставалось после, в блаженных воздушных прогалах, счастливо развиднявшихся после «занудных и пыльных»  – твоя речь – будней.
Мы были счастливы и безоглядны. Безоглядно раскручивалась пружина стервенеющей страсти.
…и подоспели Арбузы! Арбузы с большой буквы.
Арбузы сумасшедшими ядрами разламывали дощатые прилавки, выкатывались на мостовые, хряскались под колесами авто. Аварии, катастрофы, катаклизмы… – мир содрогался от буйства сахарной, ядерно рвущейся плоти…
     Однажды я добыл колоссальный арбуз. Зелёно-мраморный, с таким страстным, с таким мощным именем, что ты не посмела отказаться от языческого пиршества.
– «Гигант! Ты только представь, продавец сказал: «Ярило»!.. Может быть,
он имел в виду сорт… но мне почему-то кажется, что это его настоящее, личное имя. Думаю, оно даже зарегистрировано в надлежащей книге…»
– «Имя? Ну-ну, поглядим… не режь без меня…»
…уж мы и порезали его, хрипучего, снежно высверкивающего с кончиков рдяных, клинообразно разваленных на подносе ломтей! Уж мы и побушевали на диване, на мягком коврике, на полу!..
Это было голимое сумасшествие, чистое буйство себя не сознающей плоти. Твои округлые, с избытком налитые формы, вовсе не напрасно плотно схваченные одеждой (техника безопасности, иначе беда!), хлынувши на свободу, блаженно колыхались. Тяжело и нежно перетекали сквозь явь и правь, вышатывали сознание в умопомрачительные пределы...
Я не помнил имён, позабыл где живу… только смутно озирал  проступающую из тумана, всё более знакомую обстановку… стол… – кажется, мой… шкаф… дверь… окно… да это же квартира! Моя квартира!!.
Врушка, скрытница, лепетунья, только в эти минуты была ты верна и откровенна. А в  часы, освобождённые от угрожающей плоти, несла чепуху. Всякую чепуху: про обманувшего жениха, про сокурсников, честное слово, просто товарищей. И вообще тебе необходимо прямо сейчас, ну через час, ну через два, просто необходимо повстречаться!.. 
К тому же дела по дому, обязательства перед мамой, сестрой, племянницей… серые глаза, полные обречённости и покорства, клонились долу. Ты проницательно замолкала и слушала ситуацию. Медленно, испрашивая пощады, поднимала глаза и внимательно вглядывалась в мои. И что-то там, в единственно верный момент безошибочно уловив, светлела. Спрыгивала с дивана и быстренько, не теряя времени, одевалась. Не давая опомниться, тёрлась хотро изогнувшейся кошечкой о плечо, ласково мурлыкала. И, что-то наобещав напоследок, поспешно выскальзывала в дверь…
     А тайны? Где, в чём они крылись? Сколько их было? Да и были ль они?
Или ты просто искала судьбу... а я искал – Тебя?

…я месил и месил, пытался лепить женщину, божественное тесто. А из теста вылепилось такое!..


Я забуду всё, ты не бойся,
Только в памяти приберусь...
Вот ты вспарываешь на подносе
Захрипевший кровавый арбуз.
Ну какая тут, к черту, поэзия?
Шлягер, смута, душевный разлад!..
О халат обтираешь лезвие.
Сбрасываешь халат.
Затмевает вселенную целую
Иродиады плоть.
Купола налитые, белые
Плавно вылепил сам Господь.
Возводил вселенную, грезил
Как дары возносить, горя,
Тем вратам между жарких чресел
Животворного алтаря.
Жаждал храма, а вышла женщина,
Беспощадна и неверна.
Она будет лжива, божественна
И навеки обнажена.
Знать, конечно, она не будет
То, что выше себя, вон той,
Что подносит сейчас на блюде
Дольку раны незажитой.


…скульптор, из глины я лепил роскошное, податливое тело. Прежде всё больше худенькие попадались, а ты, настоящая хохлушка, полноватая, но удивительно гармонично полноватая, подавалась мне всей изобильной плотью, и она таинственно  обретала мои черты. Мне казалось, эта плоть, эта податливая глина не столько уже моя после «лепки» и нещадного её месива, сколько божественная. Был и я Богом. Только вот что вылепилось?..
Первый Поцелуй. Арбузы


Жидковато замешана глина,
Жутковато железо в крови...
Боже, Боже, зачем же ты сына
Не довёл до огня и любви?
Вот бредёт он к тебе, плохо свинчен,
Верчен подлой мыслишкой людской,
Кручен дьяволом, зол, половинчат,
Травлен зельем, отравлен тоской.
Будто с ярмарки пьяной в свой хутор
Сын бредёт на отеческий суд,
И несёт из железа – компьютер,
А из глины – скудельный сосуд.
«Блудный сын» – усмехнёшься... но, Боже,
Для чего же ты дал ему плоть,
А души недодал? Для чего же
Обделил красотою, Господь?
А ведь он и за то благодарен,
И в бурьянах, в ощерьях репья,
Криво слеплен, нещедро прожарен,
«Прав ты, Господи!..» – воет, хрипя.
Разумеешь ли, Господи, сына,
Зришь ли страшный, растресканный рот,
Если хриплая, серая глина
Твою славу, шатаясь, орёт?

…и орёт, и орёт на странной земелюшке тварь, резаная и нерезаная. Резаная от смертельной боли, нерезаная от предстоящего страха. Нерезаная орёт молча. Ножом, оружием. Вспашкой земли: оранием. Так, на всякий случай орёт. Землю орёт, Битву орёт.
Чем больше убьёшь, тем больше крови, а значит родства всего со всем. Кровь роднит людей. Как любовь роднит. Как война.

…ты прорвалась из толпы претенденток. И откуда только взялось у тебя столько нахальства? Прежде не замечалось. Ты, злобно морщась, растолкала их всех. По-кошачьи урча и, кажется даже, мяуча, распихала их в стороны. Пространство освободилось...
     Наступала пора развернуться, помужествовать. Уже хотелось возгонки градуса, накала войны, излития крови!..
    Война, война… вечная жажда освободиться от избытка кровей, затопляющих русла артерий, вен. Очиститься от кровей, переполнивших землю, подрывающих норы, точащих казематы.  Кровей, хлынувших на свободу…
     Свобода дика. Ласка смертельна. – Сном. Мало кто помнит об этом. 
Кровь закисает? Застой. Нечисть.
     Это кончается ударом ланцета по вене.
     Это кончается апоплексическим ударом.
Но чаще – эпидемией, ползущей и вьющейся по болотам плоти…
     Война – выброс кровей.
Воевали, бились всегда, везде. Все со всеми. Стихия со стихией, дерево с камнем, народ с народом, любимая с любимым. Главное, чтоб лилась, не иссякала  – кровь, сласть крови, стихия крови…
Первый Поцелуй. Война

Как назвали стихии в давние-предавние времена,
Так они до сих пор и живут себе, поживают,
И всё только растут, и всё и не меняются их имена,
Которые не выкорчевать никаким крыжеваньем –
Хоть крест-накрест, хоть вкривь, хоть вкось, хоть ты  как.
Просто было – Детство в Начале. И так их назвали – по-детски.
А потом времена повзрослели, и люди, кресты воздевши в руках,
Поняли – никуда от себя – от бывших младенцев – не деться.
Просто было Детство. А потом Взросленье пришло.
Но имена – как были, так и остались, и даже
Каждое имя стихии плотью со временем обросло,
И всё это – «поганьством» назвать? А детство как же?
Детство – свято. Но ведь и Взросленье – серьёзно.
А солнце-огонь – Ярило, а земля – Мать-Дивия-Жива.
Ветер – Стрибог, небо – Сварог, вода – Водяной… слишком поздно,
Да и подло всё это менять. Мена-замена – лжива.
Можно – заставить забыть имена. А разве плоть их избудешь?
Они плотью уже обросли, и живут теперь сами собою,
И выглядывают их дивные лики, как из окон волшебных избушек,
Изо всех четырёх стихий, из имён своих, ставших судьбою,
И смотрят на дольний мир…
Вот-те жаром обдала Рожа!
Да это ж Ярило-батюшка, – батюшки-светы мои! – мощно раздвинул тучи,
И рассиялся Сварог, и Стрибог приутих, и коричневая рогожа
Старенькой мамки-земли стала зелёной, весёлой, когда ещё с огненной кручи,
Хитро Ярилу затмив, хлынул дождик слепой на поля и долины,
И – засверкала земля, Дивия-Жива, из семян погнала побеги,
И Водяной засмеялся, забулькал довольно, скрывшись в озёра-пучины.
И все – по мордам получили в итоге. И – надавали. Как те печенеги…

  …по мордам получили все. И виновные и невиновные. Хотя невиновных нет. Не положено. Не предусмотрено. Значит, всем по заслугам.  Но та Война, что шла в таинственном Городе, городе войны и любви, никак не кончалась. Не собиралась кончаться. И защищали нас, как это ни дико – безучастные. Именно те, кому это на фиг не нужно. Так положено. Надёжные, безучастные…
Мохнатой стеной, вооруженные пульсирующими шлангами, они стояли поперёк потока. Стояли крепко. Огонь, клубясь очередным шквалом, накатывал снова, но подбиваемый  умело направленной струёй, взмывал поверх голов. Оборачивался вокруг себя и откатывался во мглу. Урчал, отступая, приглушал обиженный вой, но копил новые силы. Это ощущалось по мощи нараставшего гула…
  И – снова накатывал бушующий пламень, наваливался на полуразрушенную асбестовую стену, пополнявшуюся запасными ополченцами. Многих павших уже отволокли к парапету. Их выкладывали без паники, аккуратно выравнивали стену из обморочных тел.
     Огромными серыми, обожжёнными кирпичами лежали они у бордюра, лицами к нам. Лежали тихо, тяжело дыша, и смотрели нам в глаза свинцовым взглядом. В нём не было  укоризны. Всё шло так, как должно. Ни претензий с их стороны, ни сочувствия с нашей. Мы находились по разные стороны баррикад… но сражались-то – все! Вот что было загадкой и сутью, вот что объединяло буквально всех.
…многие из наших уже обессилели. Сторонясь, тихонько полегли в обнимку с любимыми – прямо на тротуаре.
     Стойкие держались. Мы тоже устали, измокли, но я держал тебя. А сам держался пришедшей силой, которая была восторгнута…  тобой!
Я держался. И держал, и мучил тебя в эту ночь боя, огня.
  …мы вспомнили. Мы отыскались в ночном Городе, и были одно – ты и я. Мы изнемогали, держались уже из последних сил, когда накатил решительный, страстно перекрученный шквал. И затопил – всё.
Он смёл Безучастных за обочину, и они летели, крутясь над нами, как жухлые осенние листья…
А между тем, весна была в самом разгаре.
Шквал прошёл прожигающим вихрем сквозь нас. И когда мы очнулись, Война была окончена. Надо было вставать и учиться жить. Набираться сил, восстанавливаться из руин. Огненный жгут, перекрученным нервом продёрнувший нас, вилял бледным хвостом и уходил в чёрные дебри.
Город приходил в себя. Из-за домов, из-за обочин, глухо охая, перекликались и называли свои порядковые номера Безучастные. Они выползали  из щелей вялые, как червяки, исхудавшие, и даже странно похорошевшие. Погрустневшие, что ли? Тихие и покорные, сползались они  на сборный пункт в центре опалённой, дымящейся магистрали.
Молча построились, и понуро, с опущенными головами, не хлопоча о равнении, зашагали в казармы за Городом...
Наши выглядели бодрее. Утомлённые, но счастливые, обнимая подруг, отряхивали пыль с одежд. И – потянулись по мерцающим улицам в норки…
Больше нечего было искать в Городе. Хватит таинственных  зарубежий, пора обживать своё. Тем более, со своим беда. Такая беда! Там, где было всё, оказывается –ничего. Ничего, или кажется ничего? А может быть, если приглядеться – всё?..
    

Пpишли и смотpят – пpопало село.
Нету села. Развалины.
Дымят, и смотpят светло-светло
Калеки на завалинке –
Кого там ещё пpинесла доpога,
Раздавленная телегами?..
Идут, подходят, и стpого-пpестpого,
Осеpдясь, говоpят с калеками:
– «Где дом?»
– Водой унесло,
Дожди на село выпали...
– «Нету воды! Пpомоpгали село!..»
– Нету. Быки выпили.
– «Где быки?»
– За бугоp ушли,
Ушли и глаза выпучили...
– «Что за бугоp? Одна степь в пыли!..»
– Чеpви бугоp выточили...
– «Нету чеpвей!» – засвеpкали глазами.
– Гуси чеpвей извели...
– «Гуси? А где запpопали сами?»
– Сами? В тpостник ушли...
Ищут тpостник (а глаза смутны).
– Девки тpостник выжали...
– «Девки-то где?» (а глаза гpустны).
– Девки? Все замуж вышли...
Смотpят кpугом – ни мужей, ни pебят.
Воздух живых таит?
– Нету мужей. На войне стоят.
А война на мужьях стоит...
– «За что война?»
– Война за село,
За то, что дома гоpят...
– «А дома, говоpят, водой унесло?..»
– Водой унесло, говоpят...
– «А кто говоpит?»
– А говоpит никто...
Смотpят – и никого.
Смотpят – и сами уже ничто.
И вокpуг – одно ничего.

…отстранись, вспомни – что в детстве ты отвечал на вопрос: «Как жизнь»? Вспомни. Чаще всего: «Хорошо». А это значит – солнечно. Хорс – бог солнца. Коло хоровода, радость. Хоровод, солнечный круг, кружение по солнцу, по полю.
 Хо-ро-шо: вот что ты отвечал по-настоящему. Хорошо – Колосо – Колесо. Коло – Солнце. Коловод. Когород. Хоровод вкруг Хорошо-Хорса…
  А что ответит старик? «Как жизнь?.. Спасибо, Бог милует».
А что ответит зрелость? «Как жизнь? Ничего…». Что ничего? Ничто – плохо, стеснённо. Многосемянно и – тесно. Тесно от ядерно клубимого семени в глубине разъярённой плоти.
А ты отстранись…
И что увидишь, отстраняясь от времени, от себя? В самом сочном, в самом знойном, в самом ядовитом отрезке жизни – тьма. А в ней  кащеева игла – блуд. Помрачение и страх, подкатывающий под сердце…
Помнишь страх первого поцелуя? Страх в предчувствии настоящего? Страх бредовых, липких ночей? Дурной сон, помрачающий то, к чему тянулся, к чему протягивался тот самый – тот Первый, тот главный Поцелуй?..
Страх последующей грязи, не осознаваемый, но предчувствуемый страх –  высокая боязнь оскорбить себя, свою реликтовую полноту. Предчувствие того, что лишь слабый привкус счастья, а главное – плотный осадок горечи от недовоплощений. И в итоге от сияний, помрачаемых временем, горечь и жажда...
Бесконечные зубы толкли бесконечную влагу, бесконечная плоть разбрызгивала драгоценное семя. Капли расплёскивались и сверкали под яростным, напрасным солнцем, багрово сходящим в ночь, кроваво озаряющими землю, колосящееся поле…
Первый Поцелуй


Стаpик стоит на ветpу, у pжи,
Как стоял на веку.
Поле к нему бежит, бежит,
Вытягивается – по колоску...

Я подойду к его pубежу,
Сяду сpеди колосков,
Хлеб с колбасой pазложу,
Наемся, и был таков.

Ну что тебя, поле, томит,
Что ты в себе вынашиваешь,
Что там в тебе на меня шумит:
– «Наше ешь, наше ешь, наше ешь...»

Хлеб-то ведь свой у меня,
А полевая мышь,
Поле, тебе pодня,
Хлебный кpадёт катыш,
Кpадёт, говоpю, у меня,
Да лапками сама воpожит,
Да смотpит – ну что, мол, спpашиваешь?
Мышь, а и та на меня шуpшит:
– «Наше, дpужок, ешь, наше ешь...»

Я хлеба не воpовал.
Я с полем не говоpил.
Стаpик мой табак куpил,
Мне головой кивал.

Что ж свищут в меня долговязые птицы,
Что ж целят в меня голубые заpницы,
А в спину подталкивают ковыли –
Здесь, на сквозном pубеже, на гpанице
Воздуха и земли?

…главный человек земли – Земледелец. И скотовод. И добытчик, вольный человек. Остальные – приложение к ним. Сколько бы ни талдычили о смартфонах, компьютерах и прочих вестников счастья, ясно одно – человечество попало в ловушку, опутало себя проводами, и участь ближнего уже мало волнует…
А ведь Безучастные  были и прежде, но их было мало, и только по бежевым плащам, чёрным очкам и велюровым шляпам, в которые они прятали себя, словно стыдясь своего существованания, можно было иногда догадаться – Безучастный…
Так почему я не отметил их раньше, этих бежевых?  Ведь они и прежде толклись по городам. Реже по сёлам. Там они гляделись совсем уж дико в своих нелепых шляпах, очках. И быстро уходили оттуда.
     Монументальные привидения проплывали сквозь жизнь, сквозь горе и счастье людское. И оставались без участи, без-участные. Они не участвовали в жизни. Много работали, но работали ровно – от и до. Ровно сколько задано. Они были исполнительны, эти бежевые.  Стабильность жизни во многом обеспечивалась за их счёт. Но ни малейшей частички настоящего им не доставалось…
     А ты знаешь, кто такой безучастный?
Это тот самый, которому не досталось ни-че-го.
     Ещё в первобытном племени, веками, формировалась каста людей. И каста тех, кто отлучён от основного потока. При дележе мамонта (а это был главный праздник, вершина бытия) куски на пиру доставались не всем. Только тем, кто активно участвовал в священнодействе, в жизни. Не обязательно самым сильным и ловким.
И жрец, и первобытный художник, и звездочёт были активными участниками священнодейства. Они обеспечивали продление, рост полноценного рода, всего материально-духовного потока. Пращуры догадывались – голимой силой не создать устойчивой, хорошо разветвлённой системы.
Безучастные всегда жили незаинтересованной, автономной жизнью. Возможно, даже гордились тем, что им ничего не требуется.
И всё же лучшие куски жизни проходили мимо них. Они доставались Счастливым. Это и было счастьем – стать обладателем частички Целого. Если уж первоначальное Целое утрачено и не дано каждому по отдельности, то хотя бы сообща собрать кусочки его – вот что двигало полнокровными людьми.
     Ты можешь сказать, что несчастный и безучастный одно и то же. Но…  несчастный тот, кто страстно хотел части, и не получил. Вот не-счастье. А без-участный с самого начала не очень-то и хотел. Он не отказывался от части, если подадут, но и не жаждал. Принимал милостыню распределения, но самые сочные, страстные, самые пылающие куски доставались не ему.
     Безучастные существовали на дотацию.
Человек и – довесок с ним рядом, слепленный из пассивных, древних грехов. А это совсем не то, что горячие, не столь древние, но горячие грехи человека.
Прислушайся, оттенок жалости звучит в этом слове: он равнодушный…  слышишь? Равнодушный, это кому всё равно. У кого нет иерархии, лествицы. А душа ровна и пустынна.
…между тем благополучная серая каста протекала по горькой земле. И я иногда завидовал  хладнокровным амёбам, отлучённым от счастья. Ведь и мы, две горемычные,  две горячие половинки счастья, быть может, когда-то частички целого, так и не сумели договориться, слиться воедино, вспомнить себя...
Вот и врали друг другу. И себе. Особенно сочинители…
Первый Поцелуй


– Что ты делал там? – Спpосят в упоp.
Что я делал? Постился и бpажничал.
Вpал, как пpоклятый, в pифму, бpодяжничал.
Слышал сладкое слово «В набоp!»

– Почему же ты жив до сих поp? –
Изумятся хоpошие, нежные, –
Посмотpи, скажут, – гибнут безгpешные,
Почему же ты жив до сих поp?

Почему?..
Я в глаза погляжу
И увижу такое сиянное,
Что, пpизвав всё вpаньё окаянное,
– Я не знаю – потупясь, скажу.


…а если не врать? Ну хотя бы попробовать не врать? Получится? Знаю. В полноте не получится. Ну а если попробовать, хотя бы впадая в цинизм, всё называя своими именами, как некогда Великий:
«Окончить миром войну, повернуться строем враг ко врагу, выставить задницы
и– пукнуть хором. Вот достойный апофеоз мира!..» – Неизменно комментировал Великий  фронтовые сводки со всех концов копошащегося мира.
Нет. Будем врать. Без вранья, жлобства, хищи не выходит. Пока…
Из эпоса о  Великом

…нет, я съем свой куш,
А тебе, брат, – шиш!
Не должон я солгать пред утробою.
Я и дать бы мог,
Да хорош кусок,
Укушу-ко я, знаешь, попробую...

Не гляди ты, тоска!
Ведь не жалко куска,
Да немного мне выпало хлебушка.
Пусть мой брат умрёт,
Пусть со мной живёт
Моя самая правая кривдушка.

…а где живёт она, падла, эта самая правая кривдушка? А в каждом живёт. И каждый втайне обожает её. В себе самом любит, в самой глубинушке своей. Но осуждает. Но любит. Обожает. Осуждает. Любит. Холит в себе, поглаживает ласковенько. Но – осуждает…
И войну осуждает. Но любит. И солдат-убийц осуждает. Но ценит. Всё ж таки пригодятся, глядишь. Любит. Песенки сочиняет, прибауточки всякие, чтоб самому легче стало. Цокнешь ловким словцом – и легче. Песню споёшь – оттаешь. Сказку соврёшь – на воздусех паришь….
А правдушки хочется… невероятной какой-то...
Вероятной, вероятной! – Солнце вращается вокруг Земли! Невероятно? Невероятно когда земля вокруг солнца вращается. Бред. Земля пуп вселенной! Вот – Правда. Остальное разврат. Исчезновение с Матушки-Земли, просто-напросто…
Из эпоса о Великом
Аты-баты, шли солдаты...
– Виноваты?
– Виноваты!
– Перед кем?
– Перед всем!
– Дураки вы совсем,
И чего ж вам горевать?
Вам не надо воевать
Просто-напросто...
– Ишь ты, умные какие!
Мы такие,
Мы сякие,
Нам не надо воевать...

А кто вас будет одевать,
А кто вас будет обувать,
А кто вас будет убивать
Просто-напросто?..

…убивали в основном бежевых, но они держались молодцами. Их, убитых, просто сваливали за парапет главной магистрали Войны или выкладывали из их тел серую безликую стену, защищавшую нас.
А нам-то что? Нам было страшно, но интересно. Страшно интересно. Мы просто смотрели Войну, и очень её любили…
Действовавшие на передовой, в отличие от тех, что держались на заднем фланге, были массивнее – словно чем-то раздуты. Раздуваясь, они опять приобретали серый цвет. Только теперь пушистыми, пыльно-серыми они становились. Входили в самый шквал, и огонь беспомощно обтекал их тела.
– «Асбестовые покрытия! Ай вовремя, ай молодцы!» –  выпрыгивал из
толпы горбоносый живчик. Радостно повизгивал, тыкал в бок жеманную красотку в роговых учительских очках. А та возмущалась. Но была разрумянена, довольна.
     «И чего радуются? Трусят, а радуются!..»
Я лицемерил, ибо сам испытывал нечто похожее. До обидного похожее…
Первый поцелуй. Война

         
То снег, то пух... на лёгкой белой ноте
Мне подают обидные слова.
А я здесь в пеpвый pаз живу, и вы живёте,
И надо бы опомниться спеpва!
    
Неполнотою чувств, несовеpшенным жестом
Не раз, должно быть, вам чинил неловкость я,
Вы впpаве позабыть – несовеpшенствам
Плачевен и убог здесь, на земле, судья.
    
Ещё снесут нас волны снегопада,
Тpава устанет вслед нам pокотать…
Дpузья мои, а вдpуг забвенья и не надо,
И надо бы, опомнясь, заpыдать?
    
Там, в бездну снесены, слабее, беспощадней,
Покинув нас,
Поют
В тумане
Остpова...
Пpощай, Обида, Музыка,
Пpощайте
Беспамятные, гоpдые слова!..



… а чем она отличается от гордыни, гордость? В планетарном масштабе – ничем. Нильс Бор был горд своими открытиями, Альберт Эйнштейн своими. А в итоге – планетарная катастрофа.
«Блаженны нищие духом» – вот ещё под каким углом начинаешь осознавать гордыню или гордость. – Здесь разницы в оттенках слова практически нет, при расплодившейся-то интеллектуальной биомассе. Зато библейские слова обретают  новый смысл.
А блажен ли духом был гениальный Тесла, проклявший свои же открытия, чуть не взорвавшие землю (один Тунгусский метеорит чего стоил!), и благодаривший «признанных» гениев, нобелевских лауреатов только за то, что они пошли ошибочным путём. Тем самым спасли планету. Надолго ли?..

«… электростатическое поле Луны, имело ту же полярность, что и электрическое поле Земли. Эфирные вихревые объекты отражались от него и опять шли к Земле, но уже под другим углом. Вернувшись к Земле, эфирные вихревые объекты снова отражались электрическим полем Земли обратно к Луне. Шла накачка заряженными частицами резонансной системы Земля - Луна - электрическое поле Земли. И только потом, прочитав в газетах о необычных явлениях, я понял - какое страшное оружие, я создал. Я, конечно, ожидал, что будет сильный взрыв. Но это был даже не взрыв - это была катастрофа! Я даже благодарен Эйнштейну и другим за то, что они своими ошибочными теориями  увели человечество с этого опасного пути, по которому шел я. И может быть в этом их главная заслуга…»
Тесла


…ну и кому верить? Учёным людям, гениальным головастикам? Да это же дети, роющиеся в песочнице, ссорящиеся из-за совочка, ведёрка, кусочка говна, оставленного приблудной кошарой! По их же признанию: «наука – лучший способ удовлетворять собственное любопытство за государственный счёт». Из сильного любопытства дети и землю взорвут. А что? Прикольно! Земля ничья.
Врёте, сволочи! Земля сильна иным: сказками, песнями, травами, камушками волшебными, переливчатыми…
Неандерталец

…к ним приходят по ночам, ищут по сквозным лучам: 
Камни светятся во мгле, камни прячутся в земле.
Прячут золото – во мхи, в глыбу прячут – малахит,
В ясно слово – адамант, лунный камень – по домам.
Светом тело округля, дремлет сильная земля.

...в камне, в камне волшебство!..

А у камня нет его.

Это камень. Это сон. Ничего не знает он,
Смутно помнит кто такой, и хранит земной покой.
Но когда вздохнет, как встарь, камня древний государь,
Отворит Земля глаза, – камень вспыхнет в небеса,
Зазмеится по кольцу, завиляет по дворцу,
Запылает мох-трава, фолиант прожгут слова
И уйдут, теряя звон, краткий свет, могильный сон…

Побредет Дурак-Иван, дымом сыт, слезами пьян,
Поговорки поминать… камни во поле пинать…


…камень – большая сила. Неандертальцу это была великая подмога в освоение пространств. Сначала его пространств, потом кроманьонских. Разница в том, что нандерталец любил большой, гранитный камень, а кроманьёнец бриллиантовый, пусть и не такой большой. И ещё. – Кроманьёнец за камушек готов своё сердце отдать, а Неандерталец чужое вынуть. Сердце мамонта, вепря.
И вовсе не от жадности или ненависти к мохнатому зверю, а единственно для пропитания себя, племени. Тоже кровь, тоже Битва. Везде – Битва…
Неандертальцы любили холод. Кроманьонцы любят тепло. Но оно живёт на других континентах. В России не живёт.
Холодно в России! Останки ледника, однако...
Мамонты здесь обитают, а не бритые слоны-скинхеды. Подумать только, в России вечная мерзлота – на две трети страны!.. И кто же здесь живёт? А – Русские…
***
…для сезонной просушки рабочие выносили на асфальтовую площадку у Академии Наук скелеты ихтиозавров, бронтозавров, мамонтов, птеродактилей и прочих ископаемых.
Рабочие, естественно, были не вполне трезвы, иногда роняли старые, тяжкие кости на асфальт. Впрочем, тут же подбирали их, скрепляли проволокой всё отколовшееся от остова. Точнее, всё, что находили. А мы стояли рядышком и глазели. Ещё бы, такое пиршество не каждый день!
Ближе к вечеру ископаемых занесли в музей, закрыли двери. Друзья разошлись по домам. Я остался побродить по академическому саду. Неохота было домой, там уроки, назиданья старших…
  И тут моя нога наткнулась на что-то тяжкое и корявое!
          Кусок бивня, величиной с хороший взрослый кулак, лежал в траве, недалеко от асфальтовой площадки. Он взывал ко мне: «Возьми, возьми меня, я тебе ещё пригожусь!..» 
И пригодился. Когда я сделал из него девять девятигранных кубиков с девятью арабскими цифрами и раскрасил их. Но это уже много позже, когда они всеръёз понадобились, Арабески. Расписные, колючие кубари жестокого детства…
Неандерталец


Злыдни


– Чайца, чайца,
Отдай свои яйца,
Возьми себе голыш,
Куда хочешь полетишь!.. –
Издеваются дети над чаечкой,
Над её заботами бренными.
Ещё малые, голые, в маечках,
А такие зловредные!

Бегают по земле, ко всем липнут.
Улитка ползёт –
Пристанут к улитке:
– Улитка, улитка, выпусти рога,
Покажи рога свои белые,
Не выпустишь рога –
Не дам пирога,
Пестом зашибу,
В острог засажу!..

А что им улитка сделала?

Сорвут ромашку, там чёрные – мак –
Танцуют жучки в темноте.
– Поп, поп,
Выпусти собак!…
«Собаки» бегут от детей.

Вырос муравейник – дети тут как тут,
Пальцами перемнут муравьиные яйца.
– Хватайте подушки, татары идут! –
Кричат, ни черта не боятся.

Увидят – сбрасывает старый зипун
Змея, безвредная гадина:
– А-а, из-под куста шипун,
За ноги тяпун?
А у нас на тебя рогатина!..

Встретят телёнка,
Телёнку вдогонку:
– Телешь, телешь,
Волка не ешь,
Сер волчише – стар старичище,
Смотри, телешь,
Тебя допрежь!..

Давят, калечат, мучат зверьё,
Повизгивают радостно, подленько,
И нет им управы…
– Моё! Моё! –
Рады. Живому больненько.

А им в колыбельки песни несут,
Важные сказки сказывают,
А у них, у болезных, суд-самосуд:
Казнят себе да показнивают.

Потом вырастают. Такие как все.
Учат хорошему маленького.
Встретят букашку – ползёт по шоссе –
Уберут.
Детство замаливают.


…два разных мира – детство и взросление. И там, и там Битва. Но – разная…      
И ещё  два параллельных мира, которые – всё же! – пересекались, пересекались! И не так уж редко, по-видимому. Именно – по  видимому. Ведь я же вижу их, Неандертальцев! Въяве вижу, на улицах, в магазинах вижу…
Ну, не  так чтобы совсем тех вижу, но черты их узнаю. Вот, к примеру, – Баски. Откуда они?..  В них сохранились более, чем у других, рубленые черты лица, «корявость» некая… или, вот, скандинавы… или, вот,  северные русские – там такие встречаются!..  И если превалирует Неандерталец, я это сразу чувствую – родной!
Кроманьонцы – сгоревшие звёзды. Мы ещё видим свои собственные, горящие в небе, во вселенной, во времени  – хвосты, искры, огненные полоски, но…
Эра кроманьонцев сгорела. Сгорела не вся, и не всё в ней, конечно, сгорело. Сгорело пошлое, хапающее, недальновидное, составившее в конце эры – несоразмерно Поэзии – нечто смыслообразующее. «Не дай себе засохнуть». Или типа того.
Неандератльцы же, в отличие от недальновидных кроманьонцев, вовремя ушли в иное измерение. И – ждут. Ждут своего часа…
И ещё два параллельных мира – людей и зверей. Когда в звере больше человеческого, когда в человеке…. путаница!
Что поразительно, человекозвериные половинки не сходятся, хоть ты тресни, хоть ты склейся. А какие надежды маячили!…
Неандерталец

Шёл,      
А в упор
Толстый забор.
Лает забор,
Не пускает во двор...

– Здравствуй, Собака Собаковна!

Вот я пришел познакомиться,
За руку поздороваться,
Как говорится, представиться...
Только, вишь-ко, – лает забор,
Слышь-ко, вишь, – не пускает запор.
Ну да что ж теперь, до свидания.
Не случилось у нас братания.
Разделила, мол, эволюция...
 
Вот такая нам резолюция.

...ах, ах, ах! – Резолюция!… Не резолюция, а Революция явила миру великих,
истинно русских поэтов. Именно русских. И в 19 веке были великие, но кроме самородка Кольцова и, пожалуй, Некрасова, в полном смысле слова гениальных поэтов 18-19 вв. истинно русскими не назовёшь. Европейская ориентация, однако.
Самый великий русский – Хлебников.
Хлебников не только древнерусский (Русский, истинно русский!) язык воссоздавал. Он сливал в одном (фузионном) слове персидские, тюркские (аглюнативные), европейские языки. Сливал  их и возводил могучий, единственно Имперский язык. Не дали. Не поняли. Не оценили.
А он возводил. Да, так! А иначе и сама Империя не возникла бы. Он в одном слове сливал русские корни, немецкие суффиксы, тюркские приставки. Хотел почти невозможного, но единственно великого, единственно верного! Недаром называл себя «Будетлянин», «Председатель земного шара». Имел право!
Крылатый русский гигант, не замеченный лилипутами, летел от самых истоков сквозь всю русскую историю, прямо к 20 веку, к первой Мировой, а потом Гражданской войне, и язык его, как и сама Россия, менялся на каждом великом изломе.
Вот он летит от истоков… и слова его чуть ли не заумь, заковырки, вроде: «Жила-была барыня… не то чтобы важная барыня, а, так сказать, лягушечка…».
Дальше – иные века, иной язык. Там уже Стенька с его ватагой и тайным языком вольницы, невнятным порою, наоборотным: «Кони. Топот. Инок…» – Как хочешь, так и читай, с любой стороны. «Судну вава, море бяка, море сделало бо-бо…»
Но не игрушки здесь главное, не тарабарщина вояк-заговорщиков, а стихия зреющего Переворота, где Чёрная и Белая кость – главный русский разлом – могут сказаться бредом какой-то безумной (якобы безумной!) старушки, шепчущей своей хозяйке накануне Переворота страшное: «Слухай, барыня, слухай…» 
Казнят на днях барыню… а за что? Может быть, и за то, что не только пороли веками на конюшнях мужиков, баб, детишек за малейшую провинность, но и за то, что эта бабушка, доброй барыне шептавшая страшное «слухай, барыня, слухай!..», хорошо помнила по рассказам матери, как крепостник  заставил когда-то её собственную бабушку, красавицу, молодую рожаницу выкармливать грудью борзых щенков, у которых при родах померла мамаша-сучка…
Суди-не суди Революцию, а сумасшедший дом завершился при ней. И начался другой. Чуь погодя. А потом – Великая Битва. Отечественная. Сумасшедший дом Европы… сумасшествие вообще. Везде и всюду. Бесснежные зимы, бессолнечные вёсны в том числе…


Когда белого снегу пожалела зима,
Когда жёлтыми зубами заскpипела тpава,
Деpевья в саду сошли с ума,
И с пpоклятьями их побpосала листва.

Забегали по саду деpевья голые,
Кpужились, гонялись за своей листвой,
Скpипели, хватались pуками за голову,
Качались, кpичали «Ой!..»

А листья летели Бог весть куда
И пpисели на коpточки Бог весть где,
Разболтались с лягушками из пpуда
И стали жить на болотной звезде –
Жёлтыми лягушками в квакающей воде.
(Пузыpилось и пучилось там иногда
Болото – квакающая вода.)

Ведь недаpом однажды какой-то поэт
Возопил, что воды на земле уже нет,
Есть вода, чтоб над ней по ночам колдовать,
Есть вода, чтобы детям её целовать,
А воды, для того чтобы в ней пpоживать
Потихоньку пpостыл и след.

Лишь деpевья коpнями увязли в земле...
И дождались белой воды их коpенья,
Потому, что они очень готовились к зиме,
Сумасшедшие, стаpые деpевья.

…сумасшедшие от всеобщей неутолённости, бредовые грёзы подростков.
Как мы готовились к весне! – Вламывались в рисковый возраст, переваливали из седьмого в восьмой класс. Настоящих женщин, могущих научить всему, не было. На сверстниц до поры-до-времени не обращали внимания. А когда обратили… Боже мой! Что с ними произошло за лето?
Вчерашние замухрышки, визгливые плоские щепочки, росточком ниже нас на голову, стали другие…. они непоправимо преобразились! Округлились формы.
Настырные грудки тираняще попирали школьные блузки. Добела налившиеся, пополневшие икры не мелькали теперь игральными кеглями на переменках, а выписывали плавные, покачивающиеся фигуры при вальяжной ходьбе – парами, троечками, под локоток дружка с дружкой – вдоль кабинета завуча и директора.

…мандраж экзаменов, объятий в подворотне,
Несдач нетрезвых, донжуанских недоездов,
Доездов тех, кто был порасторопней
Под перепляс бемолей и диезов,
Долдонивших с ветвей, домов, подъездов 
Дарил апрель!..
А лет – всего шестнадцать,
И дымно гибнет лёд, и объясняться
В любвях туманных – полное незнанье,
И – счастье, счастье полное! – Изгнанье
Из рая, где по отчим одиночкам
Нет счастья к пухлым девичьим сосочкам,
Как будто к вербным почкам прикоснуться,
И оглядеться в мире, и очнуться,
И потянуться вниз – всё дальше, ниже,
Всё глубже, всё счастливее, всё ближе…

Но вот что дивно: жизнь перебирая,
Не счастья жалко, одиночек рая…


 «А счастье было так близко…»  – Ой, сладка пошлость. Исхожена, истинна, сладка…
Всегда казалось, да и поныне не могу отделаться от странной мысли о том, что их,  вчерашних девочек, в эту пору обязательно куда-то увозят. Чаще всего к морю. И там формируют «полуфабрикат», доводят до совершенства. Выпекают на солнце.
Шлифуют, обливают южной глазурью. И потом эти готовенькие, позванивающие от предстоящего счастья игрушечки выставляют на главное торжище – жизнь.
В эту летнюю пору они почему-то исчезают. Не видно их во дворах, подъездах. И только ранней осенью, как слепящий взрыв, они возникают – преображёнными, готовыми. Чужими!..
Теперь немыслимо было дернуть вчерашнюю девчонку за косичку, обхватить подружку, толкаясь за партой. Девчонки, вдруг ставшие девушками, отплывали, навсегда отплывали в неведомый нам (сразу притихнувшим, уменьшившимся даже в размерах) таинственный мир. А нас, теперь уже в сравнении с ними недоростков, сжигал зной.
Мучительный разрыв между мечтой и реальностью, между жгучим, с недавних пор дичающим хотением и невозможностью его утолить. А они…
У них появились  т а й н ы!
Вот что смущало и мучило. Уже нельзя хлопнуть по плечу, позвать соседку в кино, прогулять урок, поболтать на брёвнах за школой.
Самых симпатичных и рослых из вчерашних подружек теперь поджидали после уроков старшеклассники, а то и студенты. Девочки, небрежно важничая, не без затаённого торжества вручали избранным портфели. И портфели уплывали вместе с красавицами... 
В том мире царили какие-то высшие законы!
Иначе откуда взяться ленивой спеси в утренних глазах? Загадке и тайне во всем облике, в рассеянных ответах у доски? Божественной безучастности ко всему на свете и, в особенности, – к нам?
Ходили слухи.
Бродили смутные, корёжащие душу слухи о том, что некоторые из наших девочек не только гуляют со студентами, но забредают на взрослые вечеринки, а некоторые – даже целуются…
Бессонными ночами, корчась в постели, сгорая от стыда за себя, за них, за весь мир, представлял я невозможные, восхищающие картины…
Картины – чего? В том-то и дело, не отчётливо выписанные картины, а жгучее, тошнотно подслащённое месиво – соитие всего и вся… допотопные хвощи, раскалённые зноем, распаренные тропической гнилью… доисторический хаос… кипение крови…
И – пух, пух, пух, этот вечный, клочковатый, тополиный пух, терпкой спермой забивающий дворы, щели подьездов, потрескавшиеся от зноя и потому кажущиеся грязными и порочными, рты…
 А как было чисто сначала!
Первый Поцелуй


…я чистый, сижу лягушонком на длинной кувшинке,
И только одни тополиные меня искушают пушинки.
Что пух? Ерунда. Всё могло быть гораздо плачевней.
Как с гуся вода, с меня скатываются огорченья.
Весь белый, пушистый, плыву я над тёмной водою,
Вверху надо мной – голубое, а там, в голубом – золотое!..
К чему это я, лягушонок на длинной кувшинке?
Ах да, ерунда, тополиные эти пушинки…

…и – никакой ерунды, только стройные ряды сортовой клубники, никаких сорняков.
Самая обольстительная клубника, конечно же, «Комсомолка».
Самая мясистая – «Бомба». Дорогой, редкий сорт. Сахарно сверкающий разломленной мякотью плод величиной с картофелину опрокидывал все представления о ягоде, некогда  культивированной из крохотной земляники. И росла «Бомба» не как её дикая родственница, покрытая шершавым листом,  опутанная травой, взблескивающая искоркой из укрытий. 
«Бомба» жила на широкую ногу.
Вольготно, не таясь, красовалась на коричневой грядочке,  прогретой лучами. Она было хорошо прорежена, и каждая, как бы отдельно повисшая ягода, клонящаяся на прозрачной жилке к земле, так чудесно, так пряно пахнущей, – каждая ягода, чуть отклонённая от сочного ствола, отлично просматривалась издали. Даже странно, что соседи не поживились в отсутствие хозяев…
Ласковый был день. … и если бы не затаённая мука по имени Алла…
В самом имени словно бы перекликался, перемигивался остроконечный образ
алого пионерского галстука с более серьёзным образом багряного комсомольского значка.
А шумящий кумач первомайских знамён и полотнищ! И всё, всё, всё это –мучительно-сладостный карнавал по имени Алла.   
Пионервожатая, красавица, комсомолка, спортсменка… что ещё? Глаза…
О глазах надо сказать.
Зеленовато-карие, затаённо-озорные и словно вечно удивлённые, они говорили  Божьему и пионерскому миру неукоснительное «Воистину готов»! Всегда и везде.
…вот она стоит под школьным штандартом в беленькой прозрачной блузке, вся вытянутая в струнку,  нацеленная  в ослепительно разверстое грядущее…
…стоит и выкликает непостижимые для меня, непререкаемые в своей законченности уставные слова…
…увещевает волшебными заклинаниями комиссию, а пионерский галстук – пышнее и алее наших «ошейников» – ложится заострёнными кончиками на грудь и время от времени обнажает багряный комсомольский значок на восхолмии вздрагивающей от ритмизованных призывов груди.
А ещё несколько лет тому я, дошкольник, видел её в соседнем дворе лихой пацанкой с ободранными коленками, гонявшей мяч, ругавшейся наравне с отвязанными пацанами. Даже дравшейся с ними. И вот тебе на, глубокоуважаемая вожатая…

               
     Ну вот и эта девочка, плутовка,
     Всех вновь перехитрила, посмотри,
     Как из бескровной глины заготовка
     Вся словно засветилась изнутри!
     Ещё вчера дичок, сырой набросок,
     Игрушечка из глины, во дворе
     Ещё весной слонявшийся подросток,
     Вдруг барышней глядится в сентябре:
    Глазурью облита, лазурным югом,
     Листвой перецелована, волной...
     Нежнее в обращении к подругам
     И женственнее жесты... взгляд иной...
     Мне кажется, что их всегда на лето
     Увозят в эту пору за моря,
     И там колдуют, делают всё это,
     Магические знаки сотворя.
     И вот он дрогнул, занавес, настал он
     Тот самый час!.. Края теперь она
     Сама откинет, – первым школьным балом
     Сквозь сумрак первых тайн проведена...
               
    
…зной ровно струился над землёй, и не разобрать было, где первопричина сладости, растекающейся по тончайшим альвеолам языка и подъязычья, по всей ленивой нашей, светом пронизанной плоти…
Или то клубника, разогретая солнцем, расточала аромат? Или само солнце проступало из земли кровавыми каплями? Какая разница! Сладко нам было…
Жёлтые осы, выписывающие прозрачные эллипсы над клубникой, деликатно уступали место – кушай, дорогой, мы отлетим, а ты  кушай… мы маленькие, нам достанет и тысячной дольки…
 Ещё бы! Десяток «Бомб», и сыт. А уж для ос, и даже шмелей, чёрно-золотыми тяжеловозами налетавшими из угрюмых оврагов, опоясавших дачный массив,
уж для них-то какой пир!..
Первый рядок мы быстренько обожрали. Но не оставлять же остальное! Впереди рдяными поплавками подрагивала самая заповедная, самая сладкая грядка. Сладость крылась уже в  названии – «Комсомолка». И не только молодость, не только свежесть исходила от него…
…Аллочка,  я тебя съем!..
…алые клювики, нервно вздрагивающие от прикосновения, истаивающие на губах… налито-выпуклые, с крохотными пупырышками  по нежнейшему ареалу…
Они  просятся в рот, хочется ещё, ещё, ещё…
Комсомолка... одно слово чего стоит! Ничего, подрастём, и все мы будем комсомолками…  Или, как там, комсомол… Ах, да, – комсомольцами!..
Аллочка, Аллочка, да  это же твоею сладостью я наслаждаюсь  теперь, обгладываю каждый твой алый пупырышек, и – ничего не вижу. Потому что не смотрю по сторонам…
Первый поцелуй

Броди по весям, временам,
Будь там хоть голубь, будь хоть змей там,
Но не гляди по стоpонам,
А то заметят.

У подлых стен сопят, жуют,
Не глядя – выйдешь.
А взгляд заметят, и убьют.
Тогда увидишь!

Запеленают, запылят,
Закупоpосят...

Неси свой взгляд,
Носи свой взгляд,
Как стёкла носят…

 
…да, по нынешнм меркам мы были чисты, как оконные стёклышки перед Пасхой. Никакого похабства, поцелуйчиков в метро, на людях, напоказ.          
Встречали нас теперь в дружеских компаниях тёплым участливым блеяньем. В улыбках знакомых лучилось снисходительное, бараньи обречённое всепонимание – этакое жертвенное вежество самого заурядного непонимания.
Ситуация, казалось, предшествовала ритуальному торжеству. Но что настоящего оставалось у нас, кроме ярости и блаженства плоти? Это была вершина, которую мы без устали продолжали брать. Но путь к ней не был исполнен новизны нежности…
  А вслед за душами отталкивались и тела. Их любовное разогревание напоминало спортивную разминку. Но за очередным взятием «высоты» ждало опустошение. Помнишь, у древних – «Зверь после совокупления печален»?
…солнце багрово клонилось в ночь, а мы не могли заворожить друг друга. Неуступчиво, злобно соперничали, утратив первоначальный ритм. Судорожно добирали крохи того, вспыхнувшего на нашей вершине, поспешно перетекавшего теперь в подлую страсть. Так горные потоки, едва схлестнувшись, разбегаются по скальным излогам. Так затуманиваются миры, притупляются чувства, накапливается вина.
Копится вина – приближается старость…
Первый Поцелуй


Вышел месяц, туманясь миpами,
Кто не спpятался, тех и вина.
Только вспыхнули – и умиpаем...
Всё в поpядке, считалка веpна.
Отстpаняемся, как от озноба,
Дpуг от дpуга, и ждём тяжело...
Вот и снова мы умеpли оба,
Вышел месяц, а нам не светло.
Помнишь, плыло в ночах что-то вpоде
Золотого сиянья кpугом?..
Что-то гибло по комнате бpодит
Тонконогим, плохим огоньком.
Отыгpала ли лунная сила
На ущеpб заходящей души,
Или нежности нам не хватило
В задыханиях плоти? Скажи,
Ведь и пpежде мы пеpегоpали,
А она возpождала и жгла,
Мы и пpежде, сгоpев, умиpали,
А она и бесплотно жила...
             
Сказка о Третьей Силе?  Иссякла сказка, луна. Где ночь? День…
   То есть – будень. Бу-день.
…а помнишь могучий миф об андрогинах? О, они были слишком прекрасны, эти  четырёхногие, четырёхрукие гиганты, ходившие колесом по земле. Они были слишком сильны, чтобы боги их потерпели! Перепившись и решив, что гиганты в гордыне задумали покорить небеса, рассекли их надвое. Рассекли и перемешали по миру.
С той поры каждая половинка ищет свою, только свою, некогда отсечённую. Но как  отыскать её, прилепившуюся к другому и уже перемноженную в поколениях?
Так вот и случается чаще всего на этой земле – не отыскав своего, душа прилепляется к похожему. Но я-то искал – Тебя. И блуждал, как теперь понимаю, в чащобах сна, в астральных буреломах каких-то чужедальних сторон…
Первый Поцелуй

         
           …чужая даль. Чужая сторона...
           Попахивает бегством наступленье
           На зыбь и навь, десант в чащобы сна,
           В астральный  лес,  в неявь,  наив, забвенье...
          
           Ты посмотри в былые времена –
           Там трудный свет. Упорство и терпенье.
          
           Там рудознат, каменотёс, бондарь
           Светлеют и восходят друг за другом,
           Там женщина, как первый календарь,
           Внимательно следит за лунным кругом.
          
           Там движутся наощупь, истемна,
           Таинственных борозд не нарушая,
           Там по крупицам зреют семена
           Развёрнутого к звёздам урожая.
          
           Там на земле и ты уже стоишь,
           Но этого не знаешь, и не ценишь.
           В прошедшем ничего не переменишь.
           В грядущем никого не удивишь.
          
           Шлагбаум мёртв. Кремнист откос. Темна
           Чужая даль. Чужая сторона.


…в стороне, чуть внизу, метрах в пяти от нас, разворачивалась невиданная никем из нас, пацанят, картина. Посреди поляны, сверкая  великолепием никеля и чёрного лака, стоял трофейный мотоцикл с коляской. Он был изукрашен узорными кокетками, подфарниками, зеркальцами на выгнутом руле, кожаными нашлёпками, провисавшими с ободов, точно клёши щеголеватого матроса.
Он сиял среди зелени и белизны стволов как иноземное чудо, приземлившееся в  травяном кратере. Таких мотоциклов было немного, они всегда привлекали внимание. Хотелось потрогать, погладить, походить вокруг, цокая языком. А как легко они заводились, несмотря на свою, в общем-то, древность – с первого раза!
Сейчас представлялась возможность хорошенько рассмотреть этого «германца». Но куда там! Мотоцикл....  это было не самое значительное из того, что происходило на полянке.
А на полянке дюжий мужик раздевал женщину. Он даже не раздевал, а нелепо приплясывая, срывал ярко-красное платье. И что самое странное, женщина не противилась. Не противилась, но и не помогала. Просто стояла, отвернув от мужика лицо, и позволяла себя обнажать.
А другой, ещё более дюжий мужик,  голый по пояс, в тёмно-синих наколках, похаживал рядышком с бутылкой пива в руке, примериваясь к сучку покрепче – сорвать крышку. Рядом с мотоциклом, на траве была расстелена клеёнка: бутылки и закусь.
А мужик всё тянул, стаскивал платье вниз...
Женщина, обречённо вздохнув, воздела руки: «Куда тянешь, чёртушка!.. Сымай через верх…»
Мужик сообразил.
Потянул платье за рукава, загоготал – поддавалось! Он стянул его с электрическим треском, скомкал в громадной жмене и закинул в кусты. На лету платье  развернулось, жар-птицей опустилось на прутики берёзовой поросли, которые мягко качнулись и положили его на траву.      
Разглядев на женщине нижнее бельё, мужик взвыл:
«А-а, издеваисси, паскуда!.. Не знала, зачем едешь?..»
Женщина прикрыла лицо, закачала головой. И вдруг, точно на что-то  гибельное решившись, сняла комбинацию, под которой оставались два самых последних предмета, почему-то необходимых даже в зной…
А была она довольно красива, эта немолодая уже, лет сорока женщина с измождённым лицом, с глубокими, впалыми, последним отчаянием горящими глазами.
В отличие от лица тело выглядело молодым, не потерявшим упругости. Казавшаяся в одежде щупленькой, гляделась теперь чуть ли не полноватой – большая грудь и широкие бедра  восполнили и оттенили сухощавость лица, шеи.
Мужик крякнул, когда удалось расцепить крючочки на бледно-жёлтом лифчике. Скинул на кусты и, как бы в поощрение, приласкал, обнял женщину. Он обнял её сзади, и ручищами стал подбрасывать высвобожденные, тяжко просевшие дыни грудей с большими пунцовыми сосцами, с голубыми устьями вен, широко растекавшимися под белою кожей.
Он лапал, давил всеми своими корявыми пальцами нежно-спелые, незагоревшие, свободно колыхающиеся груди, а она полустоном-полушёпотом что-то говорила ему, упрашивала…
И он, вдруг резко присев, ткнулся в пышную ягодицу небритой, иссиня-чёрной щекой. С идиотской улыбкой потёрся, пошоркал, как щёткой, заставив женщину сжаться и отпрянуть на шаг.
Но тут же поймал, схватил за резинку, и сдернул последнее, что ещё оставалось на ней – одиноко желтевшие на белом теле трусики. Он зашвырнул их, как и всё остальное, в кусты, а женщину повалил спиной на траву.
Голый, во весь рост, красавец поиграл мускулатурой, демонстрируя бугры мыщц и «ожившую» татуировку на груди, изображавшую любовную сценку русалки и чёрта, рогом тычущегося  в несуществующую промежность. Набычил плечи, зарычал и, держа в руках свой возбужденный «рог», опустился на колени. Игриво-грозно выпятил звериную челюсть, и с напускным «страстным» урчанием стал надвигаться на женщину.
Подползя вплотную, разодрал её ноги, повозился у себя в паху, примерился, и с силой вхлюпнулся в багряно разверстое лоно. Он втиснулся туда, в неё, сдавленно вскрикнувшую, и после тяжкого вздоха облегчения засопел, выделывая  нелепые в своей неправдоподобности  телодвижения…


…девчонка эта тоненькая, колючка неба перистого,
Ах, пёрышка чуть вздорного девичий взмах, каприз
Мелькания воздушного... так радостно не верится,
Когда всё то же, детское, и лишь ресницы – вниз,
Когда уже намечены волнующе, торжественно
Наивно-строгой линией недетские черты:
Глаза слегка увлажнены, продолговаты, женственны –
Землёю преломлённое мерцанье высоты…

…другой мужик уже открыл бутылку. Сидел, прислонившись спиной к березе, потягивал пивко, и деловито, с юморком комментировал:
«Да-а, Вась, давненько ты баб не таптывал…  изголодался, поди, истомился…
У кума-то не разжиться было бабёшкой, а, Вась?.. Да ты не суетись, не на пожаре… Ослобони себя, отдохни, а потом возьмёшь своё по-настоящему… у нас, брат, за всё плачено, за все удовольствия… а там, глядишь, и я подоспею…»
Ответа он и не ждал. «Вась» мычал, входил в раж, покусывая подружку, а она молчала, отвернув голову, лицом зарываясь в траву. Раскоряченные, неестественно белевшие в сочной зелени ноги словно судорога сводила – она то сгибала их в коленях, упираясь ступнями в земляные бугры, то безвольно распластывала по траве…

Нельзя было смотреть на это. Почему-то я знал – нельзя! Но и оторваться от зрелища – как, как?!.  Словно кролики перед удавом, вытаращив зенки, повис я с такими же изумлёнными дружками на краю травяного кратера и смотрел, смотрел, смотрел…
«Кровь-любовь-кровь-любовь-кровь-любовь…» - впервые эта смертельная рифма пронзила меня тогда всеръёз. Это уже был не просто красивый, изрядно поднадоевший литературный приём, банальная рифма. Это была Суть. Суть Битвы.
 …любовь… насилие… кровь…
Завязь нового мира.
Первый Поцелуй



...и завязалась кpовавая дpака,
И заpезал он кpовника своего,
И огpомная, чёpная собака
Появилась возле дома его.

А дом его стоял на большой доpоге,
Но он не скpылся, не ушёл в бега,
Ввеpх лезвием топоp положил на поpоге
От гpома и от вpага.

Он жил как пpежде – пел, смеялся,
Веpил – смеpть далека...
Но во вpемя гpозы боялся
Дотpагиваться до молока.

А власть сквозь пальцы на всё смотpела,
Подумаешь, один головоpез
Поpешил, удоpожил дpугого – обычное дело...
Он клал под подушку обpез.

А собака кpужила – молча, сонно,
И однажды, вскинув pужьё,
Пpи повоpоте солнца он выстpелил в солнце
И тpи капли кpови упали на неё.

И тогда тpи клыка пpоpосли гpомадно,
И она погнала его, как лису,
И загнала его в лес, и клыки в него жадно
Вонзила – в папоpотниковом лесу...

…pодными в дом пpинесённый,
Умиpая, последнюю песню он спел,
И вздохнул, и уже совсем пpосветлённый,
Облегчённо молвить успел:

– «С самого детства смеpтником был я,
Это мне была пpедназначена кpовная месть.
Затем его и убил я,
Чтобы спокойно спать и есть.

Да судьбы на кpивой не объехать, однако.
С самого pожденья кpужила беда.
Наконец-то, наконец-то уйдет собака!..
Она не уходила никогда...»

…а Черная  Собака живёт в каждом человеке. Но выходит на охоту, на дикую волю,  становится волкодлаком лишь тогда, когда человек переступил грань.  И тут начинается казнь. Даже «любовью» казнь.
…и это то, о чем столько говорено? Столько предположений и самых фантастических догадок ходило про великое ЭТО!.. Вот тебе и светлая девочка, вот тебе и Аллочка-комсомолочка…
Пыльные вихри проносились в помутившейся голове, и я не сразу сообразил что происходит. Друг ткнул меня кулаком в бок, испуганно шепнул – «Бежим!».
На полянке – параллельно увиденному – разворачивалась иная драма: один из долгоносиков подкрался к мотоциклу и, спрятавшись за него, палкой с верёвочной петлёй подтаскивал к себе женскую сумочку, беспечно оставленную на краю клеёнки.
Подгрёб, сунул за пазуху, и таким же незамеченным тихонько пополз обратно. Хрустнувший сучок – едва слышно хрустнувший – вдруг всполошил его, точно подбросил от земли. И он, уже не скрываясь, раздирая ветви кустарника, кинулся сквозь чащобу…
Женщина сообразила первой – задыхаясь под мужиком, закричала:
«Держи, держи гадёныша, сумочку украл, там  де-е-ньги!.. Деньги там!..» Она  засучила ногами, коленками и руками, силясь спихнуть с себя громадную тушу.
А туша рычала и не хотела сползать, отрываться от сладимого. Но доперло и до него. Взревев на всю округу, вскинул себя, заметался по поляне – потный, осатанело вопящий:
«Иван!.. Иван!..  Па-ала!.. Ты что со мной вытворяешь?.. Пасть порву, пала!..»
…и наплыло иное, совсем иной, из другой, поздней жизни, что хотелось забыть, да не до того было…
Но Иван уже нёсся по следу. Сдёрнуло и меня – подкинуло ввысь и понесло. Я ринулся в сторону от Ивана, кружа через рощицу. Мы с другом неслись в пышной проселочной пыли по направлению к большаку. Сзади, вослед нам, доносились женские вопли: «Скорее, скорее!.. Чего копаешься?.. Заводи мотоцикл – деньги, деньги!..»

Последним бежал мой друг. Он, перепуганный, всё никак не мог осознать
идиотизма ситуации и расстаться с проблемной теперь клубничкой, собранной в корзину. Верхние ягоды шлёпались в пыль, расползались в кровавые пятна, прокладывая следок для погони. Обходя на вираже, я успел крикнуть: «Брось, дурак, попадёмся!..» – И выскочил на большак.  Пустынной была дорога в этот предвечерний час. А вот со стороны рощицы уже отчётливо слышался треск мотоцикла.
Мы глянули друг на друга и, не сговариваясь, понеслись дальше по просёлку, перерезанному безнадёжной, безавтобусной трассой.
Мыслей не было. Плана тоже. Местность пересечена балками, овражками, клиньями овса-самосева, но мы, как зайцы, обезумев, неслись лишь по прямой. До города километров двенадцать, путь незнакомый. На что надеялись?..
Широченный овраг перекрыл дорогу. Мы заметались. – Овраг был глубок и в этом месте явно непроходим. Друг, заполошно вращая глазами, твердил, обращаясь ко мне, к оврагу, к миру: «Чо делать?… Чо делать?… Чо делать?…»
Он впился мне в плечи окостеневшими пальцами с такой силой, что вспыхнувшая боль на миг отрезвила. Я оглянулся, и вдруг рассмотрел темневшее неподалеку, под одним из холмов, что-то похожее на пещеру. Мы подбежали к ней и почти облегчённо вздохнули – это и впрямь была пещера! Она таилась в глиноземе холма, занавешенная ползучей травой. Мы поочередно втиснулись в неё. Пещерка, словно специально кем-то рассчитанная, способна была вместить лишь двоих!
Мы прижались друг ко другу в полукруглом прохладном убежище и, слегка отдышавшись, стали прислушиваться. Треск мотоцикла, доносившийся со стороны большака, резко смолк. И уже через минуту-другую мы услышали приближающийся  топот и страшный рёв.
Топот был не настолько грузный, чтоб принадлежать дюжему мужику. Я ещё крепче вжался в пещерку и притянул к себе друга. А он, подавленный приближающимся рёвом, вдруг предательски взвизгнул и кубарем выкатился из нашей дыры, вниз по короткому скату. Укрытие было рассекречено, ничего не оставалось, как только ринуться вслед за ним…
Мы из последних сил неслись по овражистой местности, неизвестно куда. Шансов уйти не оставалось, мы были как на ладони. А сзади, извергая угрозы, нагоняла нас рассвирипевшая, разгорячённая махина, громадный атлетический мир ненависти. И не было ни подруги, ни друга, никого, кто мог бы спасти…
Первый Поцелуй

Две веpных подpуги хpанили меня,
Когда я в миpе цаpил.
Одна была гоpячей огня.
Я стpастью её даpил.
Дpугая печальна была, бледна,
Вечеpняя боль моя…
Что ни ночь, гpустя уходила она
В неведомые кpая,
И тpетья любовь у меня была,
Но никто не знал пpо неё,
Как она по ночам блистала и жгла
Стаpое сеpдце моё.
Она холодна была, далека
В меpцаньях вуалей, теней...
Я ждал, я темнел, когда облака
Меня pазлучали с ней.
Но когда повадился князь молодой
Ночами кpужить вкpуг неё,
Когда полыхнуло изменой, бедой,
Я заточил лезвиё.
Я pешил – пусть каждому по его делам,
И сдёpнул с pуки кольцо,
И выхватил меч, и pассек пополам
Его золотое лицо!..

Тогда задpожала, казнима виной,
Изменница в пепельной мгле,
И белый, как лунь, одной стоpоной
Изменник склонился к земле...
И много избылось лет с той поpы,
Но его неизбывна вина –
Одной стоpоной озаpяет миpы,
Дpугая чеpным-чеpна.
И восходят цаpи, и нисходят цаpи…
Но только со мною всегда:
Изменник-месяц, две веpных заpи,
И вздpагивающая звезда.



…всё ныло от страха и вздрагивало во мне, я задыхался… и тут меня словно звезда ушибла – да чего ж мы-то бежим? Мы-то здесь при чём? Чужие пацаны решили грабануть весёлую компанию, выследили и грабанули. А мы – я только теперь это понял – понадобились им для отвода глаз. Для того и заманили нас «посмотреть запрещённое кино». И они не ошиблись, погоня пошла за нами, а они, настоящие воришки, рванули в другую сторону…
И я остановился.
Я остановился и, собрав остатки воли, задыхаясь, развернулся навстречу несшемуся на меня полуголому, в одних штанах, мужику. И пошёл. Пошёл прямо на него. Меж нами оставалось метров тридцать, и я заметил что он, наверняка изумившийся такому обороту, сбавил скорость.
Я шёл ему навстречу ничего не соображая, не заготовив объяснений. Просто шёл сдаваться судьбе. Шёл безнадёжно, на подкашивающихся от напряжения и ужаса ногах, которые не сгибались в коленках – чужие, свинцово-ватные чурки…
А он приближался, дыша со свистом прокуренных лёгких – мощный, атлетически сложенный, загорелый, как дьявол, сорокалетний мужик…
«У-у-у, сучара!..» – Было последнее, что я услышал перед ударом с налета. Я ничего
не успел сказать, не стал даже уворачиваться,  – всё было бессмысленно. Кулачище с размаху врезался в моё лицо. Сколько метров я пролетел – три? Пять?.. Удивительно то, что, словно не ощутив удара, тут же встал с пыльной тропы. И ещё один удар – чуть послабее – сшиб с ног. И я снова встал. Мужик, удовлетворённый раундом, немного расслабясь, схватил за шиворот и прохрипел в лицо:
«Где деньги, падла?»
И тут ко мне вернулся дар речи. Я скороговоркой стал выкладывать позорные козыри: «Вы же видели, я не виноват… я же не бежал, я сам пошёл… это не мы, это деревенские… Мы думали, они птиц ловят, а они…»
«Что?.. Какие ещё деревенские?.. Так вы не из одной шоблы?..» – Крепкорылое,
высеченное из глыбы лицо с  выпирающими скулами на секунду замерло. Какие-то кубы или квадраты заворочались в его черепе – мужик соображал.
«Тэ-эк… – глубокомысленно протянул он – а ну, идём!.. Быстро!..».
И, стиснув запястье чудовищной лапой, поволок к темневшему вдали мотоциклу. Только теперь я почувствовал свинцовую тяжесть в скуле. Не боль, а именно тупую свинцовую тяжесть. И – пошатывание в голове. Но резко сжатая, вывернутая рука отозвалась сильней. Я взвыл, и с неожиданным чувством правоты, точнее правомочности маленького бунта, закричал:
«Пусти!.. Отпустите руку… Я никуда не убегу, пойдём куда надо, только я сам, сам…»
Любовник Вася, а это был он, обернулся. Остановился, прищурился, оценивающе оглядел  с ног до головы, медленно сплюнул в пыль и, не отводя глаз, отпустил запястье.
Предупредил только: «Ну, гляди же… ты и теперь на волоске, фокус выкинешь – кранты… а ну, вперёд!..»

И мы пошли по пыльной просёлочной дороге – недавний герой любовник, не успевший надеть даже майку, и я, растрёпанный, извалянный в пыли тощий пацан, попавший под безраздельную власть.
Солнце низко висело над землёй. Уже не лучи, а тёмно-красные брусья тяжко ложились на мягко повитую пылью дорожку. И такая тишина воцарилась в мире, будто не было в округе ни посёлка, ни дач, раскинувшихся окрест, ни большака с рейсовыми автобусами. Лишь кузнечики пронзительно потрескивали в сухом ковыле по обочинам, да мерно бившие пыль наши шаги глухо отпечатывались в тишине. 
И стоял впереди, как влитой, охваченный поздним солнцем чёрный мотоцикл, перегородивший собою просёлок. И восседал на нём ещё более мощный, чем Вася, мужик в серой рубахе с закатанными рукавами.
Он сидел, погрузив одну ногу в коляску, вторую втащив на седло и упершись подбородком в колено, поигрывал желваками на устало и мрачно покривившемся лице. Он молча следил за нашим приближением.

Я встал перед ним, глядя  в лицо, и он медленно, как бы раздумывая, отвёл руку для удара. Отвёл, покачал на уровне плеча по-кошачьи расслабленной лапой. И  вместо удара потянулся двумя когтисто загнутыми пальцами к моему подбородку.
«Не надо, Иван – равнодушно кинул ему «мой Вася» – я этого уже приласкал… да он сам мне дался, встречь пошёл… не тех мы словили. Он щас нам поведает… он щас
всё-о нам поведает… ну, валяй, сучонок, что на деревенских катил?..»
И, только я приготовился к ответу, как что-то пискнуло, мыкнуло в недрах мотоцикла. Из-под пыльной рогожи, накрывшей коляску, из-под ноги громилы стало выпрастываться кошмарное нечто, оказавшееся в итоге живым, но избитым в кровь, бледным, как смерть, моим другом, ещё каких-то полчаса тому назад совсем не к добру засмотревшимся любовной сценкой. Как и я, размечтавшийся о чистой любви дурень…


…любовь, любовь!.. Какого чёрта кличем?
Огнём косматой страсти, безразличьем
К душе, рогатой тьмой воспряжена!
Но там, где страсть сводима к сладострастью,
Там кровь самцов сладима смертной сластью,
Война в конце концов… опять она,
Любовь?.. Куда честнее гон олений,
Там ярость, бой за самку. Здесь – томленье.
Но как с пригожей самкой не балуй,
В итоге всё одно – ночные зовы,
Телодвиженья дикие, да рёвы,
Да варвара громоздкий поцелуй…
Любовь, любовь…

Какая, к чёртовой матери, любовь?
Из коляски вначале показалась голова с вытаращенными глазами, с разбитой губой. Затем худые плечи в грязной маечке стали протискиваться в узкое пространство меж боковиной коляски и могучим столпом волосатой ноги, поневоле задирая закатанную штанину верзилы.
«Ку-уда, змеёныш!.. Сказано было – нишкни, мёртвый уже!» – Прикрикнул Иван и
заломил такой щелбан с оттяжкой, что отдалось и загудело даже в моей, изрядно повреждённой голове.
Такая увесистая лапа, такие толстенные были пальцы у долбилы, такой силы щелчок, что головенка дружка моего, казалось, расколется сейчас, как орех, на две половины, и он умрёт на глазах!..
Но, видать, это была не первая проба, потому что он, схватившись за голову руками, лишь заплакал и умоляюще запричитал:
«Не бейте, ну, не бейте меня, дядя, мы же не виноваты, пусть он подтвердит, только не бейте больше, я же могу умереть…»
«А ты что, ещё сомневаешься? Уж ты-то точно умрешь. С ним – Иван ткнул в меня
пальцем – мы еще подумаем, коли сам сдался, а тебя по земле размажем, ежели деньги не укажешь… у-у, мокрицы, у воров воровать надумали!.. Чего прятался? Чего бежал, говорю, овечка невинная?.. Ну, дерьма кусок, где сумка? Куда заныкал?..» И он вновь, страшно долбанув по башке, вколотил его в глубь коляски.
И опять загудело у меня в голове...

Надо было что-то срочно предпринимать, – они и вправду могут прикончить, а потом замуровать где-нибудь в овражке. И я, как имеющий здесь хоть какое-то право голоса, крикнул: «Не трогайте, не бейте его, я покажу вам всё, может, ещё догоним тех пацанов, они не наши, мы их впервые в жизни видели, мы сюда на дачу, за клубникой приехали…»
«За клубни-икой… – с ледяной насмешливостью протянул Иван – за клубникой они приехали… за клубникой приехали, а попали в малину!.. Ай-яй-яй, чему вас в школе учителя учат? За людьми подглядывать, чужие кошельки таскать? Ай-яй-яй…»
Меня впихнули на сиденье и заставили ногами припереть друга. Мотоцикл взревел, мгновенно завёлся  («Вот что зачит «Трофей»! – Несмотря ни на что, успел я мысленно восхититься), и мы понеслись к той самой роще, откуда и выползли, как из вулкана, наши несчастья…
Где искать пацанов? Что будет, если не найдём?.. 
Я  лишь пытался  хоть немного облегчить участь моего друга, который трепыхался в моих ногах, в пыльной глубине раскалённой коляски. Сложенный напополам, сунутый как овца, под грязную рогожу, он задыхался. Я слышал хриплый свист его лёгких…
Я незаметно разводил ноги, подтягивал их к животу и, наконец, нашёл оптимальный вариант – он перестал ворочаться и прекратил поскуливания. Что ещё оставалось?  Надежда на Чудо… только на него. Разум тут был абсолютно бессилен…
И было явлено Чудо… 
 Чудом была  продажная женщина. Девушка, если не девочка, мерцающая в душе….
  Первый Поцелуй

   …девушки мерцающие,
     Бога отрицающие…   
    
     Ходят девушки, как лимузины,
     Издают непонятные хрусты,
     Как резины из магазина,
     Раздувают скрипучие бюсты...
     Ну чего ты включилась, пофаривая
     На мои накопленья валютные?
     Дураку на рулетке пофартило.
     Не нужны мне глаза абсолютные.
     А нужна мне горючая, подлая,
     Как и сам я, реликт непроявленный,
     Чтобы выла в ночах, чтобы ползала
     В дебрях крови, хвощами расплавленной!..
     Грешен, грешен я, алчущий мытерю,
     Подползу я ко грешнице лютыя,
     Ей кровя её, слёзоньки вытеру...
     Бог укажет срока абсолютные.
     До прожилки укажет, до точечки
     Бледной веточке час розовения:
     – Древо, древо мое чудоточное,
     Крине райского прозябения...

…и Чудо было явлено…
Оно явилось, точнее, выдралось из той же рощицы в виде распатланной женщины в ярко-красном платье. Она побежала навстречу, прижимая к груди драгоценную сумочку, и подбежав, облегчённо плюхнулась широкой задницей в коляску, точно меня там не было.   
Тут же завизжала, вылетела на дорогу – взвыл и без того задавленный мой друг. Она остановилась в нескольких шагах от мотоцикла, прижимая сумочку двумя руками к груди, и с ужасом смотрела на выползающего из чёрной люльки избитого пацаненка.
Она была напугана и счастлива. Глуповатая улыбка блуждала на желтоватых обескровленных губах, на измученном миловидном лице. Во всем её облике крылось
что-то несчастное, горькое. Лицо со следами пожизненных неудач. И в то же время сохранил её облик дивную, недоуменную доверчивость… 
Она стояла, меняя дурашную полуулыбку на всепобеждающую бабью жалость.
«Что это?.. Боже мой, кто это такие?.. Вы же не тех поймали!.. Там наши, поселковые с фермы, одного я признала, – вроде Дуськин… вот я уже  потолкую с энтой поганкой!..»
 


Женщина оказалась посообразительней кавалеров: она пошла по верному следу, и в кустах отыскала сумочку. Воришки поняли, что их накроют и, Слава тебе Господи, бросили добычу. Это было спасением!..
Но ликовал я рано.
«Деньги пересчитала? Все на месте?» – Угрюмо спросил «мой Вася».
«Все здесь, четыре сотни… да что же вы так детишек излупцевали, изверги»?
Она, придя в себя, прихорашивалась, встряхивала рукой свалявшиеся кудряшки волос, оправляла платье. Из сумочки торчали бретельки от лифчика, белели кружева нижнего белья, второпях затолканного туда же…
«Ну, ты, – перебил грозный Иван – своё не отработала, а туда же, рассуждать… Она у нас добренькая, она у нас хорошая… не то что некоторые дяди… Мокрохвостка дешёвая! Тебя тут нет, поняла? И слова тебе никто не давал. Как-нибудь сами рассудим – по-нашему, по-воровскому, по-честному…»
Женщина замолчала. А судный Иван как-то очень уж пристально, тяжелым взглядом принялся рассматривать нас. Нехорошо усмехнувшись, сказал мне:
«Ты вот что, герой… считай, что твой правильный пионерский поступок я оценил… ты мне больше не нужен. Он ведь нам больше не нужен, Вась, я правильно понимаю?»
«Правильно, Ваня, правильно – поддержал его «мой» – ступай себе, веночек дружку закажи, в участочек постучись…»      
«Ну, ты, Вась, зве-ерь! – Восхищённо протянул Иван, – однако, убивать уж совсем до смерти сейчас не станем... аккуратненько за ножки возьмём и во-он там (корявым пальцем указал вдаль, в сторону пустующего тока) на плотненькую землицу опустим. Разок опустим, другой опустим… а ливер сам опустится. Зачем мокрушничать понапрасну? Поживёт маленько, прочувствует от души, как оно – у воров воровать, кайф людям ломать...»

Уйти я не мог.  Стоял у мотоцикла, глядел в умоляющие, чернотой обведённые глаза друга, и не мог помочь. Ничем.  Кроме того, чтобы до конца разделить участь. Женщина стояла рядом со мной и, прикрыв трясущейся ладошкой рот, переводила взгляд с одного кавалера на другого. Она была лишена приговором Ивана даже совещательного голоса. А помочь хотела – я это чувствовал нутром!..
Не выдержал Иван. Схватил меня за ворот, подтащил к себе.
«Ты что, гадёныш, русского языка не понимаешь? – Прохрипел в лицо, обдав перегаром, – ты здесь не нужен, ясно? Места персонального нету. Извини, не припасли… а ну!..»
И, развернув, наддал ногой в спину. Я упал, и от бессилия чуть не заплакал. – Не только избили, хотят предателем выставить…
Я не предавал! Спасал жизнь – и свою, и друга. Его в особенности. Он ведь теперь даже сказать ничего не способен… а меня за что? Предателем за что?..
«А за то, что попался! – Отвечал внутренний голос. Хочешь сладкого – рискуй, умные не попадаются. Попадаются дураки, вроде тебя, раскатавшие губу на чистое, да ещё и сладкое вдобавок… нет уж, здесь за всё, как тебе показали, надо платить!..»

…нежная девочка… аллочка…  клубничная комсомолочка…

Дружка отпустили (по его версии) в рощице, куда воры приехали  довершать неоконченное. Пиршественный стол был нетронут. И, вероятно, вид его, да ещё полураздетой женщины смягчил сердца. Дружок стал неинтересным, излишним теперь.
Может, он и приврал, что его лишь угостили напоследок щелбаном и пинком, но то, что не опустили задницей на ток – этому можно было поверить. Человек с отбитым нутром не стал бы так радостно улыбаться….
Особенную, прямо сумасшедшую радость вызвало то обстоятельство, что моя, самая лучшая лавсановая рубашка разорвана по боковому шву – до самых шорт! Это обнаружилось только теперь, и мы счастливо хохотали...
Ладно, по этому поводу можно дома наврать, разрыв по шву дело поправимое. Синяки, которые наверняка ещё проступят, объяснить посложнее. Но и с этим вывернемся, не впервой.Сочиним очередную сказку. Главное, что всё обошлось. Главное, отмыть пятно, пропитавшее воротник – не то кровь, не то раздавленная клубничка.
Или просто сказка? Горькая сказка о сладкой клубничке…
Первый поцелуй


Вот тепеpь-то и вспомнилась сказка,
Сказка пpо девицу-кpасу,
Пpо дуpачка, молодого подпаска,
Пpо их стpанную встpечу в лесу.
Он полюбил её сpазу,
Хоть насмешлива была, холодна.
Он всем сеpдцем любил ясноглазую.
Звёзды ясные любила она.
И однажды она беспощадно
Сказала, всмотpясь в темноту:
– Если впpямь на земле ты ищешь мне счастья,
Отыщи, достань мне вон ту звезду! –
И пальцем на звезду она указала...
И тогда удаpила по очам звезда,
И, как подpубленная,
Наземь девица упала,
И уже не поднялась никогда.
А её в селе не любили
За кpасу и гоpдость её,
И скоpо её совсем забыли,
И не вспоминали пpо неё.

Лишь пастушок в тишине и вечеpней печали
Плакал на долгой степной свиpели:
– Где её очи упали,
Там свечи гоpели…

Где синие очи её упали,
Где ясные очи её упали,
Где милые очи её упали,
Там свечи гоpели, гоpели...
Он глупый был – плакал и пел.

…всплывает  из глубокого детства страшное. Страшное, от которого нельзя было оторваться. Что-то тяжкое опустилось в низ живота и не хотело покидать меня, моё жалкое, но уже сполна предчувствующее весь ужас пребывания на этой земле существо. Подсасывало тяжко, страшно, сладимо…
В нашем послевоенном дворе была устроена публичная казнь, правёжь грешницы.
Контуженный свёкр, мстя за сынка,  истязал неверную сноху, застуканную при любовном свидании в полыни, за дровяными сараями. Так и осталось загадкой – каким образом блаженненький, с вечно ребячьим личиком сынок склонил к браку весёлую бабенку. Или помог папаша?..
Он бил её, привязав руки к никелированной кровати, бил страшным сыромятным ремнём: со свистом, рассекавшим комнатный  полумрак, хлестал её, голую, при распахнутых настежь – на погляд  двору – оконных створках, и весь двор, столпившись у низенького окошка, наблюдал за расправой.
Старое поколение подбадривало ката, входившего в раж. Старики покрякивали при особенно высоких взвизгах истязуемой, перемигивались со значением, подбрасывали приговорочки: «Так её, так!.. Будет, стерва, знать, учи, пока молодая…»
Но воспитательная часть затягивалась, урок становился тошнотворным. С женской стороны потянулись предупредительные сигналы:
«Ну, будя, будя, однако… ну, поучил, и будя…»

Женщины перестроились первыми, почуяли – вопли изменницы  утрачивают первородную чистоту и полнозвучие. Их сменяет утробное мычание…
Уже лишь  стоны доносятся из глубины комнаты, а ремень свистит и свистит…
А разъяренный «педагог»,  уже не столько не желая, сколько не имея воли остановиться, творит расправу…
Видно было в прозрачных сумерках, как смертельно побелел его шрам, разрубивший наискось лысоватый, налившийся кровью череп, как вспотело перекошенное не яростью даже – чёрной  дурниной лицо. Он бил всё сильнее и – самое страшное – все монотоннее.  Коренастая фигура с пропотевшей майкой на волосатой груди работала, казалось, уже сама по себе…
Мы, пацанята, сбившись в кучку, подрагивая смотрели на взрослых – они-то что?..
Первой не выдержала маленькая  дочка дворничихи, – тихонько заныла. Потом завыла, заревела в голос и ткнулась в подол матери.
И та очнулась.
«Люди! Люди!.. Он же убивает!..»
Точно прозрев и найдя корень зла, схватила за жёлтые патлы безмолвного совиновника  – обманутого мужа, выставленного на время правежа из дома. Он притулился рядом, на камушке под окном. Молча плакал, закрыв личико рукавом пиджака, утирал бесшумные слёзки.
 «А ты, идол проклятый, чего рассопливился? Останови отца, он же ненормальный,  он жену твою убивает!..»

Толпа ожила, понеслись выкрики:
«Милицию вызывайте!..»
«Какую милицию? Скорую надо!..»
Кто-то побежал к телефону. Кто-то пытался выломить дверь. А несчастный муженёк, пробившись к окну, канючил:
«Папа, не бейте... хватит, папа… папа, она больше не будет…»

…мы опомнимся, больше не будем,
Что-то сделаем, соотнесём,
Обратимся за помощью к людям,
И друг друга спасём,
А потом…

А потом, в окровавленной простыне, выносили тело с голыми, выбившимися из-под простыни ногами, вталкивали в карету «Скорой помощи».
А потом милиционеры уводили безумного свёкра со связанными руками.
А потом – через час с небольшим – свёкр-экзекутор вернулся и с победным видом, нацепив на выцветший китель орденские колодки, разгуливал по двору, охотно обсуждая происшедшее. Он, не скрываясь, гордился. И находил поддержку в отмякнувших соседях.
А потом, через пару неделек, молодуха вернулась из больницы. Сноровисто, со стыдливо опущенными глазами, хлопотала по хозяйству, развешивала бельё на аркане, выносила помои…
А ещё через недельку, быстро поглядывая на родимые окна, хохотала с молодыми  мужиками на дворовой скамейке…
И что за наваждение такое?  Что же это за сласть, от которой ремнем не отвадить?..
Тьма, липкая тьма обволакивала тайное тайных. И всякий раз ничего нельзя было разобрать в этой тьме, пронизанной нервами, страхом…
Первый Поцелуй

     …и всякий раз, и всякий раз
     Всё повторится без прикрас,
     И если женщина уходит,
     Она уходит не от вас.
     Она уходит от зимы,
     Она уходит от сумы,
     И если честно разобраться,
     Она уходит от тюрьмы.          
     Пойми, ей холодно зимой,
     Пойми, что ты ей стал тюрьмой ,
     Пусть эта тварь не виновата
     В том, что неясно ей самой,
     Но у развязки на краю
     Гоните сытую свою,
     Гонте тварю ненасытну
     Хоть в полымя, хоть в полынью.
     Но всякий раз, но всякий раз
     Всё повторится без прикрас,
     И если тварь от вас уходит,
     Она уходит не от вас…
 

…уходит от вас, не уходит от вас, храбрись, не храбрись, а волнение в душе никуда не девается. Вот проклятье!..
Жду звонка.
                Волнение переливается в груди. Переваливается.
           Только бы не шальной, не посторонний! – Чужому нагрубишь, обидишь…
Чёрный диск оскалил хамское рыло с десятью нумерованными зрачками.
Что, изверг, торжествуешь? Уверен, что сам закрутишься по воле шифрованной цифири?..
                Ну-ну, заходило, заходило…
                Захолонуло.
                Так в одночасье и помутиться можно.
 В другой комнате –  не так. Спокойней. Гипноз предметов. Неужели он есть?
Телепатия. А здесь – телефония.
Время подходит.
Срок кончается через пять минут. Пустоцветы ожидания полетят-полетят чёрными лепестками в белое весеннее небо…
Ну уж, так ли красиво?  Это же – телефон. Сводник.  Паскудник.
Жду звонка.
…ударит, серебристыми шариками раскатится по углам тишина, выпорхнут бабочки, затрепещут меловыми крыльями, осыпая пыльцу, и растворятся белесоватым видением в известковой бледности стен…
Показалось.
…жуть безмолвия, простригаемая золотыми усиками, шуршащими на белом циферблате.
Жду…
Первый Поцелуй

    «… что представляет из себя эфирный вихревой объект и шаровая молния? Отличие лишь в том, что шаровая молния - это эфирный вихревой объект, который видно. Видимость молнии обеспечивается большим электростатическим зарядом. И это можно сравнить с подкраской чернилами водяных вихревых колец. Проходя через электростатическое поле, эфирный вихревой объект захватывает в нем заряженные частицы, которые вызывают свечение молнии...»
Тесла


…здесь, в этом хаосе скорбном, лишь резче
Трещины, скрытые в каждой судьбе.
Вот они, смысл источившие вещи,
Вещи, замкнувшиеся в себе.

Хмелем охлёстнуты рёбра корыта,
Под лопухом пламенеет горшок,
Череп мыслителя и сибарита.
Время истёрло мозги в порошок.

Вот она, вещь, корень мира, пружина
Внутрь, вглубь себя завитая, во тьму,
Непознаваема, непостижима…
Господи, непостижимо уму!

Звёзды надтреснуты, взорваны почки,
Хмелем охлёстнуты свалки, дворы…
Плачет сверчок в диогеновой бочке.
Слёзки сквозь щель заливают миры.



«…загорится матушка  сыра-земля,
От Востока загорится до Запада,
С полудён загорится да до ночи,
И выгорят горы с раздольями,
И выгорят лесы тёмные,
И сошлёт Господь потопие
И вымоет матушку-сыру-землю,
Ака харатью белую,
Аки скорлупу яичную,
Аки девицу непорочную…

…и сойдёт Михаил-архангел-батюшко,
Вострубит  во трубоньку золоту,
Пойдут гласы по всей земле,
Разбудят мертвых, вызовут из гробов…»

 «…гроб плывёт,
Труп ревёт,
Высекает громы-молоньи         
Из поднебесья,
Мечет на землю
Грудие росное…»
Ззагадки



Недвижны плоские светила.
Земля колышется в тепле.
В слоистых наволоках ила
Светло и сладостно земле.
А человек – её ребенок,
Он затаился в скорлупе,
И голос тонок, тонок, тонок…
Поёт Идущего к себе.
Уже в скупом вселенском блеске
Оконце вспыхнуло во мглу…
Холёный луч звезды библейской
Бьёт белым пальцем по стеклу.

*** 
Нарезанный неделями и днями,
Мир заиграл отдельными огнями,
Как храм, в котором свечи зажжены…

А небеса – звездой застеклены.

Уже не Слово слышится, а – речи.
Уже взыскует Части человече.
Обломки скорлупы отдалены…

А небеса – звездой застеклены.

Уже у кромки свода встал, качаясь,
Как рыба из-под льда глядит, отчаясь
Небесной отхлебнуть голубизны…

А небеса – звездой застеклены.

***
Дорога хотела не прямо, а ввысь –
Вверху угрожающе звёзды зажглись,
Дорога однажды привстала, заметь,
Лучами к земле прикололи – не сметь!
Хотел человек хоть по ней до конца –
Навстречу ему отрядили Гонца.
Хотел человек сам себя отстрадать,
Гонца отрядили навстречу – не дать!
Всё взял на себя. Встал один во весь рост.
Сам крест дотащил до грохочущих звёзд.
Спросил дозволенья у плоских светил,
Игру в чёт и нечет для всех запретил.
Запрет наложил на свободу игры,
Которой восторгнуты чрева, костры.
Присел у дороги. Присел поджидать,
Покуда кинжально не высверкнет – встать!

…оконце сторожки лучится из мглы.
Дорога-то мглиста.
Лучи-то светлы.
 
…и наступили светлые времена, и устроился Великий на работу. Обслуживал  районную сейсмостанцию в подвале многоквартирного дома. Завалился в подвал, зашиковал. Койка, вода, свет, холодильник…  всё есть! Делов-то: дважды в день снять показания приборов, и – спи. Или пей. На выбор…
Вчерашний неудавшийся самоубийца выбрал второе – решил доканать себя алкоголем. И пил, подпольщик, круглые сутки… в кратких перерывах, правда, не забывая ваять в бессмертных тетрадках великий эпос.
И – допился до «белочки».
Смотрю как-то, решив навестить Великого, – выполз он из своего подвала, и айда бегать от подъезда до подъезда, и всё кого-то будто бы ловит, высматривает… а меня не замечает. Стою, наблюдаю дивную картину, пытаюсь хоть что-то понять… а тут бабульки на лавочке, которые всё знают, всё понимают, и ничему в этой жизни уже не удивляются, спокойненько так комментируют:
– Во! Допился. Чертей гоняет...
***
…Неандерталец бы так не поступил…
***
Ага! Вот и соврал! Именно так бы поступил неандерталец – на месте и во времени Великого!
***
Я потом спросил – а какие они по цвету, по размеру, эти черти?  Он сказал, что большие и красные. Тогда как другой дружок-бедолага горячо уверял, что они маленькие и зелёные, и любят по ковру ползать… и любят послать в магазин за бутылкой…
  – «А зачем им это нужно?» –  Не напрасно, однако, вопросил. Ибо был мне ответ:
– «Знаешь… я думаю… они такие маленькие, что им хватает даже капелек водки, которые сползают по усам, хватает даже испарений от этих капелек. Вот, знаешь, недавно сидела тут у меня седая старуха, за столом сидела – незнакомая, косматая. Я уже проснулся, а она всё сидит, и что-то в тетрадку пишет… страшная такая, незнакомая...
– Чего тебе надо от меня, зачем пришла? – спрашиваю. А она:
– Сходи за водкой!.. (а уж ночь на дворе), сходи, говорит, скорее, а то – запишу!. Вот сюда, в тетрадку запишу!.. Не иначе, подосланная старуха была. А как же, ими подосланная…
Ну и сходил, а как же...»
***
У Великого черти были не маленькие. – Огромные!


…удивительно, однако. Проживая краткий отрезок, по сути – мотыльковый век, жизнь между двумя непроницаемо-чёрными стенами, человек почему-то задумывает себя веч¬ным, и ведёт себя в реальной и конечной земной жизни так, будто бы бесконечен, будто он бессмертное сущест¬во. Об этом свидетельствуют его великие замыслы, его боль¬шие, судьбинные поступки – в расчёте на вечность, не меньше.
А сам-то при этом – мотылёк-однодневка. Только вспыхнул, и вот, погас. Зачем же о вечном заду¬мываться, вести себя так, будто ты, по меньшей мере, Кащей Бессмертный? Зачем жертвовать жизнью во имя чего-то там, совершать бессмертные подвиги и прочие благоглупости? А ведь живет человек в основном именно так – жертвенно.
И это вернее всего говорит о бессмертной сущности. Я – мыслю,
Я – чувствую, Я – живу. Следовательно, живу вечно. Всё остальное только смена декораций, и Я об этом прекрасно осведомлён в самой Своей глубине. Да, тут Я бессмертный Кащей. А кто он такой, Кащей? Никто не знает. Видимо, был всегда.
А возможно, ещё и – до всего...
Неандерталец


Стаpый дом моё сеpдце тpевожит.
Нас любили в нём так, как, быть может,
Никогда не полюбят. Но в нём
Как в яйце, вглубь лаpца заключённом,
Что-то в полночь меpцало точёным,
Донно свищущим, жально злачёным,
Из подполья сквозящим огнём.
Дом тот полон ещё пpивидений.
Там под вечеp качаются тени,
Там летучие мыши снуют,
Там какие-то Стpашные Стpахи
Ходят тихо в холщовой pубахе
И коpявые песни поют.
Истопник его недpа шатает,
Дуб коpнями его оплетает,
Кpышу воpон щеpбатый кpушит,
Вьюга в щели змеится, лютует,
И вот-вот его, кажется, сдует,
И завеет, и запоpошит...
Но тужит в нем Кащеева тайна...
Он один в дикой зоне дизайна
Вpос легендой, всем жалом её
В сеpдце миpа…
И ядеpный ужас
Меpным тиканием обнаpужась,
Тихо мёpтвые ходики кpужит,
Цепь заводит за сеpдце моё.
…цепочка за цепочкой, гирька за гирькой тянулись вдоль всего громадного колхозного виноградника спелые гроздья, тяжко напрягавшие даже толстую проволоку, тянувшуюся вдоль рядков. Все грозди были прекрасны в своей спелости, тяжестии, но эта… эта была – ты!

***
«…головы зевак, точно подсолнухи за светилом, стали разворачиваться за восходящим из аллеи сиянием. Я потянулся за ними. Сквозь толпу, улыбаясь, шла ослепительно красивая женщина с непокрытой головой. Она была в лёгоньком синем плаще. На распущенные, полыхающие медным огнём волосы ложились крупные хлопья снега. Ложились, и тут же таяли, привспыхивая голубыми огоньками...»
Вот, уже повторяю, цитирую сам себя. А куда денешься? Как забыть мне тебя, битую, резаную, ослепительно красивую, добрую, милую?  Вспыхиваешь – через всю жизнь! - в памяти, и ничего я не могу поделать – ни с тобой, ни с тем золотым виноградом. Не могу, и всё. Вот, в слова помещаю боль. Поместится ли?..
Первый Поцелуй. Виноград

…замыкаю свои слова замками, бросаю  свои слова под бел-горюч камень алатырь; а как у замков смычи крепки, так и слова мои нерушимы…

Баллада о Слове

Как наехал бел-камень на дерево, на дерево возле хижины,
Как набычилось дерево всеми своими узлами, кореньями,
Как пошла между ними вражда, битва медленная, неуступчивая,
Тут-то рыбак со женою своею оченно опечалились.
– Как это ж так? – мы же тут со врёмян незапамятных жили,
Вот и камень-алатырь стоит возле нас, и дерево дом осеняет,
И ведь небо нам светит исправно, и огонь согревает всё наше,
И чист-ветер огни раздувает… а мы варим ушицу в котлишке…
А  вода гасит пламень ко времени, всё как надо, как только накажем.
Почему между ними вражда? Что им, глупым, делить? Что за сила
Их толкает на эти, гляди, на голимыя безобразия?..

Было время, я тоже с милой бабой моей, с моей жёнушкою бодался,
Ух, бодался, дурак, ух, и спуску она не давала! –
Как замкнётся в себе, побледнеет, и нет мне, вражине, покою.
А зачем?.. Всё равно – так тянуло нас двух друг ко другу,
Что не знали как быть… вот и бились… а нет – полюбить бы!
Да ить стыдно признаться сколь люба лахудра… ну как тут признаться?
Вот и бил её боем протяжным… а она лишь молчала, бледнела...
А потом стало грустно… и поплыл я в ладье, одинокий, великой рекою,
И закинул я невод в глубины, и попалась мне рыба-вещунья,
И такое она рассказала мне, так она сердце смутила,
Что, домой воротясь, я не крикнул «Встречай!», как бывалыча, голосом грубым,
И не пнул у ворот, как бывалыча, рыжего псишку-дозорку,
А тихонько к жене подошёл, и обнял её за белы плечи,
И пушисту головку её целовал, лобызал её груди медовы,
И горюча слеза моя тяжко скатилась, и груди ожгла ей,
И ожгла её лоно ржаное, и сам я, горя и пылая,
Весь вошёл в её лоно, и она застонала счастливо,
Наконец-то – счастливо, протяжно и сладостно… может, впервые
С той поры, как сошлись мы… и деток любимых зачала…
А теперь оба-два мы глядим на дурных драчунов, чуть не плача:
Ну чего тебе сделало дерево, камень-алатырь, скажи нам,
Расскажи, диво-древо, ну чем тебя камень обидел?
Не могёте? Так скажем-подскажем – вы глупые, малые дети,
Прям такие, как мы, когда бились друг с дружкой, и белого свету не знали.
Так и скажем вам: все ваши битвочки – нашей вражды отраженье,
Как и все наши дольние битвы – зерцало той битвы верховной,
Что идёт в небесах нам невидимо… молнии только
Да грома их порой приоткроют… и тут же покроют свинцово…
Но не нам их судить, а – себя. Лишь себя осудить нам возможно,
Как и вам, дуралеям – себя… ну да что там, побейтесь маненько,
Да и прочь расползайтесь. Ты, древо, не мусори камень,
Ну а ты, каменюга лобастый, давай, не дави корень-живу,
Вот и будем всем вам хорошо, будет нам хорошо… реасчудесно
Рассияется жизнь!.. или мы вам неправду соврали?
Или мы вас не любим? Вас любит и ветер, и небо,
И земля, и вода, и огонь… вот и мы с нашим племенем вас полюбили,
Вы послушайте нас, дуралеи, и скажите нам: «Люди, спасибо!..»,
И поклонимся мы вам, и будет так славно, так радостно в мире,
Что небесные силы услышат нас тоже, убогих,
И возляжем всем миром на кровли, и будем смотреть мы и слушать,
Что нам скажут, смиренным, какое нам выкатят СЛОВО…


Заслонка….  это слово не отпускало в блужданиях по мирам, встречам, дивным ночам, дням, вечерам с любимой… почему? Или она не была ею, настоящей железной заслонкой?
А между тем Заслонка опускается, опускается… куда?
Может быть, это смерть, а не просто тёмная, ржавая заслонка? Или мираж?
Послушай, будет и наш черёд восходить! Спросишь куда? Туда, где нет ни мужчин, ни женщин. Где счастье – в Целом. Там, где царит пространство, освобождённое от времени. Ну да, время разделяет людей. Что ещё, кроме времени, на это способно?..
А Слово… у каждого к нему свой угол. Рече Великий:
«Еврей бьётся за Букву.
Русский бьётся за Слово.
Человек – за Целое».
И время тут бессильно. Это – рубилом на камне.
А вот ты, дорогая, попробуй, узнай себя не временной, а вечной –  увидишь столько реликтовых половинок на земле! И тёмная заслонка рухнет, истлев. Проржавело, как время.
И вдруг окажется – нет ни мужчин, ни женщин. Хоть смейся, хот плачь.
И станет нестрашно. Тяжело. Спасительно. Узко…
Первый Поцелуй

…мне стало легко и страшно, что жил я совсем не так.
В душе поселилась Битва. В душонке завёлся мрак.
Время посторонилось. Прошла через душу мгла.
Я лежал, и в оцепененье за собой следил из угла.
Там, в небритом лице утопали коричневые фонари.
Лицо твое, невероятное, забрезжило изнутри.
А потом – твои руки… а потом – закружилась моя голова.
А потом – твои ненаписанные, неотправленные мне слова.
А потом, а потом – дыхания сужающийся глоток.
А потом, а потом – сознания смеркающийся холодок.
И стало совсем неважно, что тебя в туман отнесло.
И стало совсем нестрашно. То есть, узко и тяжело…


…слишком тяжко решался суд. Стыдный суд мощных неандертальцев над тоненькой кроманьёнкой. Он не мог он разрешиться быстро, безбольно.
– Бить буду я – крикнул Урыл. – знаю я, как он бил свою Пикальку… смех один, а не битьё!...
Тут уже зарычал Зуб:
– Бить буду я…. А ты  свою бабу бей… да не до смерти, гад! Прошлый раз едва отходили…
– Правда, Урыл, чего ты свою жену мучаешь? Чего плохого  она тебе сделала? – медленно вопросил Родоначальник. И Урыл вынужден был ответить. Перед всем племенем: ясно, без отговорок.
– А  зачем он мою жену – тут Урыл кивнул в сторону Зуба – заманивает к себе в пещеру? Детишек посторожить? Ха! Да вон сколько свободных женщин в племени...  нет, моя жена ему понадобилась….
– Вот пусть он сегодня её первой и побьёт – решил Родоначальник, и  приказал Капельке – раздевайся!..
… и всё племя ахнуло, когда она, такая  непривычно худенькая и белая кроманьонка, сильно отличная от мощных неандерталок с их нежно отвислыми грудями, с их дублёными кожами, с юности хлестанными-перехлестаными, когда она всеми дико торчащими грудями бесстрашно легла на Белую Скалу Наказания. 
Скала была забрызгана  бурыми пятнами, оставшимися от вековечных наказаний женщин, только плита порыжела от старых  дождей, смешанных с кровью…
Капелька сама просунула руки в две плотные  петли, закреплённые в просверлённом камне. Ритуальному жрецу оставалось только плотно затянуть ими тонкие, невиданные в их племени запястья беглянки.
–  «Сколько ударов? – спросил Зуб, обращаясь  к Родоначальнику – она же впервые на Скале, и она – Другая, ты видишь? Ну не сорок же, положенных нашим!?.
Племя молчало.
– «Двадцать» –  поразмыслив, молвил тот…  и Зуб благодарно подумал: «Вот это хорошо! Значит, вытерпит Капелька. Ещё не смерть, ещё не вечер, значит…
А может быть, и сладится у нас, и поживём ещё одну, пусть Другую жизнь? Ещё не вечер…»
Неандерталец



…к вечеpу скинешь pобу в соляpке,
Ополоснёшься, уложишь дочь.
Только начнёшь остывать от запаpки,
Жена воpотилась... а там и ночь.

А к ночи опять эта пытка ада,
Голос печальный, как кухонный нож:
– Поговоpим?.. Или лучше не надо?..
– Лучше не надо… – устало зевнёшь.

Неостоpожно, неостоpожно.
Нет бы смолчать, а не то заpычать.
– С тобой pазговаpивать невозможно!..
– Можно – пpиходится отвечать.

Вывеpнуть душу, или каpманы?
Как на плите pаскалённой вошь,
Коpчась в тоске, на вопpосец туманный
– Пpемию сpезали – гоpько вздохнёшь.

Ох, не об этом тебя, не об этом,
Знаешь ведь, знаешь, у бабы чутьё.
– Я к тебе пpосто шла, за советом...
И всхлипнет жалобно. Ё-моё!

– Ты пеpестал быть дpугом, мужем,
Рядышком ходишь, думаешь, ешь,
А я не нужна тебе... ты мне не нужен!..
Вот и ладненько – подумаешь.
          
– Шляйся по девкам себе хоть сколько,
Там будешь лыбиться масляно,
Лилька ли, Валька ли, Галька ли, Олька...
Оленька – попpавишь мысленно.

Уже засыпая, подумаешь слабо:
Чего pазделась-то догола?..
Какая была хоpошая баба,
Какая кpасивая баба была!

А дочку жалко... и бабу, вот ведь...
Выходит, до смеpти пpидётся вpать.»
Выходит, утpом надо pаботать.
Выходит, нечего выбиpать.


…выбора у нас не было. Но - ах, ах, ах! - Какие тонкие, какие мы чистые были! Нежные. Трепетные. Просто пелось, а не жилось. Вот и пели. Да какой  там пели – лепетали, как ласточки…

«…прийти к тебе, когда ты сонная поеживаешься, вытягиваешься, опять сворачиваешься и, хищно посверкивая из-под одеяла, с огоньком затаенной нежности в глубине, сужаешь болотца заспанных глаз.
Едва-едва зримо, почти призрачно рассыпаются в воздухе зеленые искры от твоего очнувшегося, последние заряды сна отдающего тела.
Потрескивают, зигзагами расходятся к потолку, стенам, электризуют воздух. Возвращаются, нежно пощекотывая. И все-таки приводят в чувство.
Капризная со сна, еще не отдающая никому отчета, поглаживая мятным языком припухшие губы, уже пытаешься что-то посильное совершить и потрясти изумлённый твоим пробуждением мир. Ну, например, обругать маму, или кого-нибудь близкого, поправившего (поправшего) одеяло. А потом долго выяснять причину злости…

Рядом бы – кого-то разнеживающего, ленивого, равнодушного. С твоим сознанием, но чужим, завораживающим телом. С таким наслаждение мыслью вторично…
Атомы лени перезаряжаются, обретают упругость, восходящую ярость дня – пылинки, попавшие в луч, нешумно проплывающие сквозь кипень. Блуждающий сноп света сгрёб их, заставил вспыхнуть и плавно прокружить у самого лица. Только судороги выпадений за резкую кайму, и опять – овал. Микролюбовь мгновенного свиванья и развиванья. А всего-то – луч…
Просунешь в световой колпак руку – пустота. Словно в космос сорвался. Не за что уцепиться. Рука чистая. Мускульные клубы пылинок даже не замутили белую полировку кожи. Тело вспугнуло ледяные, раскалённые кристаллы прерывистых и где-то не состоявшихся соединений.
А ты – состоялась. Еще не верится, что таким вот конусом света и ты когда-то войдешь в чей-то мир, в чье-то окно, и кто-то протянет руку, и зажгут её сторонним огнём пылинки того, что некогда, в счастливый миг, сумело обернуться тобой…
Зима. Частицы скреплены плотней и жестче. Всё колюче. Даже сны. Это зима.
Соединения морозных кристаллов инея. Иглы белесых разводов на утренних стёклах. Иголки новогодних, задолго до события, предчувствий. Еловый игольчатый запах. Иглистые пупырышки, пики «гусиной кожи», когда в предрассветный час, «час пик», полусонная, подтягиваешь сползшее одеяло…
Пики, колючки, иглы… и – глотательный рывок горловых мускулов, с трудом отправляющих внсамутрь застоявшийся ком. Косматая щетинка мира. И ты – одно, полудремотное существо, застигнутое им врасплох, исколотое  иголками тревожных предчувствий, ещё беззащитное, ещё раскатившее нежные шарики мускулов по самым отдалённым и затаённым уголкам твоего тела…
…прийти, - молча, неслышно очутиться рядом, и тонко продуть слежавшиеся виточки волос, точно перышки у нахохлившегося птенца…»

Вот как оно было-то, на заре! Высоким штилем: «На заре туманной юности…». А что осталось? Простое, народное, некрасивое, как сама правда:

«Стоит девка на горе
Да дивуется дыре,
Свет мой, моя дыра,
Дыра  золотая!
Куда тебя дети?
На живое мясо вздети?..»

Вздевали, вздевали! И водку пили у реки, и там же блудили, и хохотали… и коньяк в ресторанах пивали – тонкими такими рюмочками. А водка, пусть даже стаканами, почестнее, однако, будет…


Этот чёрный коньяк, этот нож в крови,
Молонья под сердцем, змея!..
И пьяна струя
Наркотой любви,
И река уже
Не твоя.

Там волна и страсть,
Там легко пропасть
В чёрных лонах, в лозах, в тоске,
Ты – и женщина, вот и всё, что там,
Вот и всё, что плещется по бортам,
Вот и весь твой коньяк в реке.

А поверх реки,
В глубине реки,
В золотом теченье реки
Только дети и старики,
Только дети и старики,
Только дети и старики…

«…это тебе не детские игры, это старинное дело, это очень странное дело! – Как только увижу Кремль – Х… встаёт» – мистически этак, выражая полнейшее недоумение, говаривал Великий. И вспоминал, как его потоптали у Кремля.
«Трахнул прямо у Александровского сада, на травке, под самой кремлёвской стеной одну тёлку… а раньше не мог, не вставало…» – плакался притворно. Притворно, ибо любил со школы всегда только одну девочку, а не тёлку – отличницу Тоньку Длиннюк. А она его нет…
«Державный восторг, однако! Или фаллический символ?.. – вопиял Великий, впервые увидев Кремль вблизи – башни, башни, башни торчком! Как тут не встать?..»
За это менты (спецменты кремлёвские) и простили. За «Державный восторг». Потоптали, правда...
Первый удар дюжего глянцевого сапога по голой жопе Великий ощутил на склоне травянистого холма в Александровском саду, прямо под Кремлёвской стеной. Ощутил, освобождаясь, наконец, в соитии от длительного застоя в простате. Крик счастья и – одновременно – боли вознёсся выше кремлёвских башен. Но не был услышан свыше…
Битие несчастного, изумлённые кощунственной картиной совокупления в ясный день прямо у Главной Святыни Державы, менты продолжили уже в спецузилище.
Могли и насмерть забить, но неслыханная дерзость пучеглазого болвана, а также «Державный восторг», про который избиваемый продолжал истерически вопить, смягчили сердца  глянцевых милиционеров. И они потом даже налили ему стакан чистой, и похвалили девочку Длиннюк за молчание и благоразумно опущенный взор во время истязания распластанного на бетоне голого, белого, но уже синеющего червяка.
«…И окажешься под мнозими нозями…» – воздевая палец нравоучительно, завершал он потом эпопею.

…хорошо хоть, не прочёл ментам под водочку, после избиения и выкриков про «Державный восторг» гадкие стишки:
«Кто в Кремле живёт,
Тот не наш народ…»
Стишки были длинные и глумливые, я когда-то посоветовал уничтожить их напрочь и не читать никому, никогда, ни при какой власти. Он, кажется, послушался.  Во всяком случае, в архиве продолжение не было найдено. Жаль, стишки были смешные и не такие уж гадкие. Хотя извив мысли неправильный. Но светлый, слёзный…
Из эпоса о Великом

…и дни вечно бьются с ночами,
И бьётся с жарою мороз,
И мир этот в дольней печали,
Жалко порой до слёз.

Надежда одна – Эфиром
Окован студёно мир.
А кто он?..
Гадали миром.
Не разгадал мир.

…и возлюбил Человек не мир, –  людей.
Помнишь Безучастных? Эта сволочь исторгнута отовсюду. Никчемушные, серой тучей шатаются по серой земле, сопяще совокупляются. Лишённые огненного семени, не способны к потомству.
Почти бессмертные, воспроизводятся не друг от друга, но из остаточных серых энергий, которые блуждают в каждом. И серые фантомы, исторгнутые больной фантазией человека, бестрепетны. Им не нужна Истина, живое, целое.
А вот люди ищут её… Истину-Целое. Потому что людям иногда удаётся вспомнить и озарить Себя…
    И – от отчаянья – мучат друг друга. Любят. Убивают.
…и очнулся, и узнал тебя, черноглазую, со смоляными косами. И вспомнил тягучую татарскую ночь с раскосым месяцем и сыром садом, куда приходилось бегать в покосившийся сортир, обнесённый лохматыми звёздами. И жалобы твои, и грудные напевы, и задышливые стоны, перемежаемые страшным визгом дерев...
Неандерталец

Вечерами, за горами,
Топорами срублена,
Мерно катится по раме
Деревянная луна.

Мне приснился шум рабочий,
Корабельной рощи стон,
Этой ночью, этой ночью
Я увижу старый сон,

Я увижу – рушат сваи,
Режут обод колеса,
Старый кот, вприщур зевая,
Стережёт мои леса,

В мёртвом небе одиноко,
Страшен скрип луны хромой,
И недрёманое око
Продал страж лукавый мой.

Заповедный кедр загублен,
А ясней не стала ночь,
Одноглаз мой страж, и куплен,
И бессилен мне помочь.

Пахнет хвоей и пилёным.
Это было – где-то, встарь...
И несут туда зелёный,
Немигающий фонарь…

…скрипящий на сыром ветру железный фонарь освещает узкую полоску. И ничего боле. Но и в этой пограничной полоске ясно просматривается Первопричина…
Граница пола –  вот первограница. Первопричина войн, битв. Пролегает хитрая  граница ровно по изгибам змеящихся судорог блуда.
     …блуд, блуд, блуд – вот что увидел Он, и отшатнулся. И ушёл – до Второго Пришествия. До созревания твари во времени, когда иссохнет лоно, не озарённое ритмом, иссякнет семя, не увлажнённое нежностью, уляжется  чад пустопорожних выбросов, иссякнет высвист пустот, завывание бешеных скважин…
Вот когда не станет нужды говорить тёмною притчей – языком  рабов, мытарей блуда. Человек расслышит Имя, явленное прямым Словом. По-земному – прочищенным Словом. А ныне?
Ныне мы живы обломками Слова – трубчатого, засорённого. Первоначальные значения просматриваются трудно. Ослаблена Связь. И всё-таки Слово – та самая тростинка, которую зажимали в зубах древние воины, тайно проходившие броды, проникая в тыл неприятеля. Последняя тростинка, сквозь которую просачивается кислород для идущего под тёмной водою.
Человек переходит страшный, илистый брод. Воздух и свет подаются  сверху, через тоненькую тростинку Слова. В нём одном – Весть, Связь. Но тростинка заиливается  тьмой, безучастностью, блудом.
И где надежда, что не закупорится тростинка совсем, что не задохнётся человек, объятый водами? Какая надежда на это? Ведь ещё не спета Осанна Битве, ярко идущей вверху, бледно отражающейся внизу.

Двуединая панорама…
Верх и низ – вот где истина Храма,
Вот где суть – на иконах и Лики,
И воинственных всадников блики,
А вся Битва – вне времени и вне пространства
Не протяжность, а длительность и постоянство.

Только так, изливая под сводами арки
Кровь из Чаши небесной, багряны и ярки
Струи долу нисходят, и в пресотворенье
Горней крови вином, отверзается зренье
Тёмных, дольних слепцов, а из уст их нежданно
Для себя же самих вдруг восходит: «Осанна!..» –

Благодарность и радость...
Но не примиренье!
Кровью, Битвою, Чашей
Горит и святится – творенье…

…тварь, божественная, лживая тварь, ты стоишь наяву, я только забыл твоё имя, но ты стоишь нагая. Как все вы, ждущие семени, зноя!..
Ага, ты хочешь луча – кинжального солнечного луча, рассекающего прохладные воды. Ты – капелька. Росистая, костоломная. Ты ждёшь игольного лучика… а зачем? А затем, что он озарит подвижную, дымную в неосознании сферу...
     А путь?  А долгий, мучительный путь? А  первый трепет?..
       …да-да, ты лучше всех, ты в слабости своей милее всех, девочка-росинка. Но и ты почему-то не захотела трудиться, воевать, идти по изгибам. Не захотела струиться по излогам, растекаться нежностью, идти...
     А ведь раньше ходила!
Почему-то на этот раз и ты решила прийти на готовенькое, как все эти греко-татарские, польско-еврейские, дремотно-русские дивы. Прийти и сразу, напрямую, подпасть под молох, упасть куском текучей влаги под мохнатую лопасть, под жернов, перетирающий Божью плоть.
     Да куда ж вы спешите?
Очувствуйтесь, осмотритесь – мир полон тайной прелести, он ритмичен и нежен, упорен и терпелив.
    …зверь после совокупления печален…
  Еще бы! Тлел такой золотой огонёк, теплилась в мохнатых мечтах такая надежда, такая тоска неземного! Грезилось о пролёте бездны, о вечности… а что получилось? А получилось то, что зверь едва ли взмыл над самим собою. Едва ли вымахнул даже над макушкой леса. Рухнул, опустошённый и опечаленный, вниз. Рухнул в сопревший, пропахший текущей сукой валежник родимой берлоги…
    …и ползёте, и лезете без оглядки в эту жвачную, знойную прорву,
жалкие кроманьёнки, позабывшие предков, отвергнувшие напрочь своих древних, великих сородичей, прародителей?.. Куда же вы все прёте, не озарённые Ритмом слепые твари, страстно-зрелые паучихи, помрачённые течкой зверёныши, совсем ещё младенцы, любующиеся едва опушёным хвостом?..
     …священный карнавал, многоразличный в стремительной цельности блуда – жрите же, опивайтесь, блюйте! Всё равно вы всё позабыли. Позабыли правду, увязнувшую в снегах…
Первый Поцелуй


Сколько же правда Твоя горяча,
Господи, коль так могучи враги,
Спрячутся в ночь от прямого луча
И – ни гу-гу. Ни копыта, ни зги.
– Даруй же, страждущему от жажды, ключа!..
– Путнику, бредущему сквозь снега, помоги!..

Господи, битва глухая темна,
Разве под силу узреть где враги?
Правда Святая, она ли видна
Малым сим, щурящимся из-под руки?
– Даруй же, молящему о забвеньи, вина!..
– Путнику, бредущему сквозь снега, помоги!..

Милостив, милостив буди хоть им,
Не разглядевшим в тумане ни зги, –
От укосненья ли, Боже?.. Таим
Путь Твой высокий. Сокрыли враги.
– Озари же их, Господи, пресокровенным Твоим,
– Путнику, бредущему сквозь снега, помоги!..

Холодно, Господи, здесь… холода
Сердце сковали, забрали в тиски.
Как тут не взропщешь? Не видно ни зги.
Только не ропщет, – бредёт… а куда?
Молча шатается, свет из пурги
В ночь иссекая – любви и тоски
Свет покаяный…
                Ну хоть иногда
Путнику, Господи, путнику – да! –
Путнику, бредущему сквозь снега,
Помоги!

…помоги, Господи, преодолеть страх! Страх, с детства поселившийся в душе, а потом во плоти… а потом и боязнь во взаимоотношениях двуногих.
Ни сила, ни страсть, ни въедливое проникновение в узлы первопричин – всё это не преодолевает боязни. Теперь догадываюсь: боязни ошибиться.
     …но странно, ведь и здесь виною всему – душа. Это она проникла в скудельный сосуд и ужаснулась: неполноте, одиночеству.
Душа видит мрак, тесноту, она скулит и ноет от неслиянности любящих, но вечно враждующих, упоённых Битвой половин, слепнущих на резком свету. Клянёт невежество, дикость, тьму. Высокомерие души… 
            Ей ненавистно уютное благополучие одиночеств, окукливание плоти, не возносимой к свету. Душа взывает тиранически – «Ищи, ищи, ищи! Ищи себя, ищи свою, только свою  половину…»  И – задыхается от жадности, электризуя плоть.
А слепенькое сердце тычется, точно щенок, во всё теплое, мягкое, пахнущее. Оно, маленькое, боится. И – ухает во всю грудную клетку, и впадает в безумие, скорбь, хоть...
 Первый Поцелуй   

«… я был на грани безумия. И вдруг... Мне показалось, что свет на мгновение померк, а во всем теле появилось странное ощущение - как будто в меня воткнули тысячи иголок. Скоро все кончилось, но во рту остался неприятный металлический привкус. Все мои мышцы расслабились, а в голове шумело. Я чувствовал себя совершенно разбитым…»
Тесла

          
Всё те же лица… но какая злость!
И гром в очах, и молнии в одежде…
Назвалось электричеством, что прежде
Божественной энергией звалось.
Колосс, воздвигший Слово на века
Над каменным безмолвьем пантеона,
Ревёт в бетонной нише стадиона,
Дебилов тыча радостно в бока,
И в дом приносит на воротнике,
В магнитном поле вздыбленных ворсинок,
Полсотни электронов, а в руке
Ядро дождя с отливом керосина.

***               
– «Отец! – гунявит плачущий мутант –
Возьми нас с братцем в лес, к живому волку!
Мы скушали искусственную ёлку…
Мы хвойный выпили дезодорант…»
– «Отец!.. Отец!..» – на сотни голосов
Орут обезображенные дети,
Играя на свихнувшейся планете
Пружинами взбесившихся часов.
И, всё кляня, бредет Отец туда,
Где в клеммах Рождества искрят метели
И держат расколдованные ели
Электрооцеплений провода.
               
***
Стоял волшебный лес. Тихонько жил.
Остерегал отчаянных – не суйся
Куда не след. О, Господи Иисусе,
Зачем ты этот кряж разворожил?
Зачем огонь, заговоривший вдруг,
Разбалтывает Слово по спирали!
Смирился Ты, что нищих обокрали?
Смирись ещё. Верни им Крест и Круг.
Верни слова под током в дебрь пласта,
В тот узел, крыж корней, где жизнь упруго,
Распространяясь, держит образ Круга…

И движется энергией Креста.




«… возникновение энергии из эфира основано на том, что между эфиром и веществом материального мира существует огромный перепад давления. Эфир, пытаясь вернуться в первоначальное состояние, сжимает материальный мир со всех сторон, а электрические силы, вещества материального мира, препятствуют этому сжатию…»
Тесла


…плоть закольцована. Она не так проста и прозрачна, как душа. Путаней, мглистей. И время её иное. Душа подвижней, окрылённей, нежели корневая, жилистая, скорбно лепечущая на ветру плоть.
…белые, белые мотыльки детства, шумно и бестолково налетающие на весенние, тёмно-пахучие тополя… неравны возможности дерева и мотылька. Разведены времена.
Душе с высоты полета открыта  панорама миров, а плоть заземлена и пуглива во тьме. Она боится чужих, ищет родного здесь, на земле, а не в туманных мирах. Душа – кровосмесительница. И при этом колюча, мрачна в минуты энергетического напряжения…


В колючей, горячей энергии мрака
Лишь молнии дол озаряли, зарницы,
Да треньем крутым – о корягу коряга –
Жар искр распускался в дикарской деснице,
Покуда, набычившись мозгом упорным,
Хитрец не погнал эти искры по горнам.

Загнал в провода дикий пламень, в турбины,
В компьютерный мрак, в морок телеэкрана,
А сущность Энергии, суть основины
Божественной, вдруг, озадачась престранно,
Назвал – электричеством… только, колючи,
Вросли все коренья Энергии в тучи.

А дальше – как плотный, как северный обруч,
Эфир, в пеленах полоумного снега,
Замкнул всю Энергия дола, свой образ
От мира сокрыв: «Альфа я и Омега! –
На всё мирозданье орал он в гордыне –
Прорвали мой обруч?.. Не смогут и ныне!

Никто сквозь меня не прорвётся, я – главный!
Лишь молнии жалкие, обруч мой чиркнув,
Достанутся долу, а ваш достославный
Свет в горнах и лампах не скажет причину
Всего, что творится в незнаемых высях.
Гадай, жалкий дол, кто зарю тебе высек!..» 
 
... Дева-Заря, ненаглядная красота,
Золотая коса,
Живёт себе
В золотом царстве,
На конце света белого.
А там солнышко восстаёт,
Да Заря-Заряница плавает себе по морю неоглядному
В серебряной лодочке,
Да гребёт себе золотыми вёсельцами…
Заря-Заряница,
Для неё и тайны нету,
И злобы нету,
И зависти нету,
И загадок никаких нету,
И слёз никаких нету,
Только свет один…
Старинная песня


«…это можно сравнить с пузырьками воздуха в воде. Чтобы понять, как получить энергию из эфира, представим себе огромный пузырь воздуха, который плавает в воде. Этот воздушный пузырь очень стабилен, так как со всех сторон сдавливается водой. Как же извлечь энергию из этого воздушного пузыря? Для этого надо нарушить его стабильность. Это можно сделать водяным смерчем или если в стенку этого воздушного пузыря ударит водяное вихревое кольцо…»
Тесла



В России свет такой большой!
В России стало всё душой,
Ты посмотри – в росе,
В любой росинке светлый лик…

Я говорю, чтоб знали все:
В России свет велик!

А если есть в России тьма,
Так это выползни ума
На белый свет души.
Неужто мысль души умней?
– Брат – я молю – брат, не спеши…

...да ты извился в ней!..

…а вился по излогам, по извилистым долам расколотого мира Великий долго. Но страшная болезнь клептомания не покидала его. И ведь не корысти ради крал, а по недомоганию. И старел, и грузнел, и слеп, и писал свои чудовищные, выдающиеся вирши, держался, как мог, но…
Раскол между промысленной свыше сутью и гразным миром ломал его, ломал его прозрачные крылья…
Как жук, постаревший и подслеповатый, залетел-таки снова Великий.  По мелкому делу залетел – не смог в очередной раз не украсть то, что очень плохо лежало во фруктовой лавчонке. Залетел, как жук, заплутавший среди медовых палисадов, залетает в форточку, которая вдруг приоткрывается коварным ветерком… и – захлопывается.
Залетел в узилище. И  очень тосковал там.
Болел. Всё болело внутри… а врачей толковых нет. Как быть?
И снизошла на него потрясающая мысль – внутри человека ничего нет!
А раз нет ничего, то значит, и болеть нечему…
Что интересно и достойно пристального, чуткого изучения – ведь помогла эта мысль, да как! Боль отпустила, и не возвращалась потом весь оставшийся срок. Мысль абсурдная, смутная, а ты всё-таки вслушайся в неё, вчувствуйся поглубже в эту смуту, а вдруг…
Из эпоса о Великом

Как ни глянь – послесмутье. Хоть не стой, не смотpи.
Но в смиpенье, в pаспутье, в нищих гpязях заpи
Есть pоскошная деpзость: пpосто взять, умеpеть,
И на всю эту меpзость никак не смотpеть.
Ибо в целой вселенной – вообще, вообще
Всё, что есть – неизменно в самой сути вещей.
И куда-то стpемленье, яpкой мысли посыл:
Только пpеодоленье тёмных сжатий и сил.
Эхом Богу отвечен, всем стихиям pазвеpст,
Ты одним человечен – пpесекающ твой пеpст!..

Посветлей и попpоще есть, однако же, путь:
Вот сейчас, к этой pоще потихоньку свеpнуть,
Дpевесами сухими гpеться в ночь у огня,
И спасти себя в схиме до гpядущего дня,
Где пpед бездной надменной, на юлящем пути,
Пpедстоять неизменно – неизменно идти.

Свет заpи догоpает...
У заpи на кpаю
Всё стою, выбиpаю...
Тpи столетья стою.

…а как выбирают людишечки богатства? Богатства, они все ворованные. Ну, так уж вышло, так получилось на этой бедной, серой земелюшке…
А как воруют богатые у бедных? А как слова наговорные, сулящие богатства никчемные, выпевают? Уж красиво-та как!

«Шла щука из Новгорода,
Она хвост волокла из Белозера;
Как на щуке чешуйка серебряная,
Что серебряная, позолоченная;
Как у щуки спина жемчугом сплетена,
Как головка у щуки унизанная,
А наместо глаз – дорогой алмаз…»

Вот так мечтают.  Вот так воруют, вот…
***
«…вот и пошли они, пошли два братца в рай купаться, два ведра дырявые по воду пошли, облака нашли… облака в реке отражаются, а поди, зачерпни-ка. Ужом изовьёшься, траву пусту зачерпнёшь, свет проклянёшь…»

Вьют облака себя из синевы,
Из пустоты, из ничего
И тихо тают...
А я лежу в траве,
Я из травы
За ними наблюдаю.
...и было сказано, что от простых частей
Составился прообраз плоти мира:
От камня – кость,
Кровь – от воды морей,
А мысль – от облаков, плывущих мимо,
И  что когда-нибудь, в такой же светлый день,
Всё обратится вновь к своим пределам,
И поплывёт над миром опустелым
Лишь облака торжественная тень…

…огненные облака в зимнем небе гасли. Ну что ж, мы зажгли торшеры. Всё правильно. Всё встает на свои места, когда свет вливается  в свет.
     Я не замечал ни музыки, ни бокалов, просто взял тебя за плечи, и ты пошла.
 Мы топтались на месте, едва передвигая ноги, тесня магнитофон, мурлыкающий на полу. И ты сама помогала мне расстёгивать кофточку. Что мы творили! Компания радостно напивалась в противоположном углу, за слабо освещённым столом и не обращала накакого внимания на парочку, отплывающую в никуда. Я тоже распахнул рубаху, и твои алые капельки-сосочки доверчиво, по-детски уткнулись мне в грудь…
     Были официальные – на «Вы», отношения по работе. И вот… не понадобилось ни слова.
…мы вылетели, незамеченные, из галдящей квартиры и влетели ко мне. Кажется там, по маршруту полета, мигали огни, ухал и подсвистывал снег, когда мы опускались на него, совсем редко опускались. Основные события проистекали на верхних эшелонах морозных потоков. Зависая в долгих поцелуях над землёй, город, тем не менее, мы проскочили мгновенно.   
     Очнулись уже в постели.
И тут я снова всмотрелся в глаза, и снова обезоружила нелепая догадка. Под угрозой содомского греха я принялся торопливо выяснять твоё прошлое, твою родословную…
     Слава тебе, Господи!
Кровного родства меж нами не прослеживалось. Путь был открыт.
Это был один из блаженнейших путей, пунктирно прорезавших судьбу. Он был выстлан лебяжьей негой, увлажнён слезами, осиян вспышками чистых огней в ночном окне, стонами всех светофоров – они посылали в тёмное окно свой разрешительный свет, словно открывали нам Путь...
     …да, но почему такие родные глаза? На службе озабоченные, почти скорбные, они были другими. Красивыми, но лишёнными большого колдовства. Может быть, права сказка, и только в одну-единственную ночь вспыхивают огни затаённого родства, неприкаянно блуждающие меж двух потёмок?..
        …девичье тело, уже выносившее двух дочерей, было настолько чисто и гладко, без малейших потяжек, что это не укладывалось в сознание: да разве возможно пронести такое в чистоте, сквозь всю грязь, сквозь всё горе мира, не замутив плоть ни морщинкой, ни отметинкой? И эта (и эта, и эта!) чистота уплывёт, ведь уплывёт в утренний мир, и мир поглотит её целиком, и перебросит в чужую супружескую постель, и озевает дымучим дыханием?..
Нельзя было думать об этом! А я думал, маялся. Хотя и знал – все сказки когда-то переполняются, точно волшебный кувшин...
…рано или поздно тает чистый снег, капля за каплей сбегает по водостоку  и, наконец, переполненная бадья, стоящая под ним, опрокидывается… и талая вода, страстно шумя, затопляет округу. Она проливается вся, без остатка, перетекая из таинственной полночи в самый обыденный день. Так начинается Океан…

…вот и клацали клювом клювастые, клюкотали носастые чайки,
ликовали, клювами клацали над останками рыб, в кучу сваленных,
Окончательно к тине причаленных...
Крыс покличу, мышек печальных.

Уже Океан различаю…
Первый Поцелуй

От Бога жизнь? Или сам Бог от жизни?
Пpи счёте дней, пpи их доpоговизне
Откуда столь возвышенный туман
Вопpосов этих – вечных или пpаздных,
Как за волной волна однообpазных,
Тиpанящих смиpенный Океан?
Зачем в потоке этом быстpотечном
Ты сам себя задумывешь вечным?
Не просто ведь хранишь свой pод и вид?
Но, явленный таинственному свету,
Живёшь, как будто смеpти вовсе нету,
И всё как будто вечно пpедстоит.
Не знак ли это, что и ты когда-то
Не pухнешь в люк паучий без возвpата?
Ведь малости, ведь милости пpосил!
И пpиобщат тебя Пеpвопpичине,
Как силу волн погашенных – пучине,
Клочки планет – составу звёздных сил.
Не в этом ли пpедчувствие спасенья?..
Но скpежеты и мpаки, потpясенья
Так тщательно пpедшествуют ему,
Что в тупиках дознаний, сатанея,
Пытаешь жизнь и Бога всё мpачнее –
Главенство здесь пpинадлежит кому?!
Кpовоточит нагое тело тайны,
Подпоpото пытливыми винтами,
И полоумный лик земной судьбы,
Пылающую соль соча по pанам,
Рычит и к солнцу pвётся Океаном
Сквозь пену в кpовь pазодpанной губы!..

«…и видел пастух в осеннем поле, как на губу клали змеи траву и ползли к  скале в  каменной горе. И прикасались разрыв-травой к скале, и она отверзалась. А там, в глубине горы Царь-Змей золотой лежит…»
Из сказаний о кладах небесных

«…в этой малоизвестной рукописи Николы Теслы есть фраза: Свет движется прямолинейно, а эфир по кругу, поэтому возникают скачки…
Видимо, этой фразой Тесла пытается объяснить почему свет движется скачками. В современной физике это явление называется квантовым скачком. Для того чтобы лучше понять почему свет движется скачками, представим себе лодку, которая кружится в огромном водовороте. Установим на эту лодку генератор волн. Так как скорость движения внешних и внутренних областей водоворота различна, то волны, от генератора, пересекая эти области, будут двигаться скачками. То же самое происходит и со светом, когда он пересекает эфирный смерч…»

(Из послесловия ученика Теслы, нашедшего его малоизвестную  рукопись,
оставшуюся лишь во фрагментарных отрывках. Толчком к этой рукописи стала полемика Теслы с Эйнштейном, а точнее – опровержение многих его заблуждений в теории относительности, а также в поисках теории Единого Поля. Некоторые свои заблуждения, ближе к концу жизни, вынужден был признать и сам
Эйнштейн).

«…и выйти пастух не мог, ибо гора замкнулась. И обуял его сон недолгий. И пробудили его змеи, ибо Царь-Змей сказал: «Пора!», и пополз к выходу. И разверзлась гора, и вышел пастух на свет. А в полях весна стоит. Стоит себе, светами разливается, песнями распевается, громами-молниями освежается…»
О кладах небесных

Прорыв Храма

… и невидимый Храм, громоздившийся в арке портала,
Необъятною радугой вдруг перевился… и так оплетало
Переливами радуги Храм, что понятно вдруг стало Эфиру
И земле с её тесной Энергией, всему бедному дольнему клиру,
Что все грёзы о храме земном воплотились теперь в осиянный
В самый подлинный Храм, в тот единственный, обетованный,
Где все чаянья, слёзы земные, молитвы, взывания и завыванья
Вдруг услышаны стали, и сбылись все обетованья
Книги той Голубиной, о коей легенды, во снах лишь мерцая, сновали
Сквозь века и сквозь души, и, сбывшись, – Собор основали!
И такая вдруг мощь проступила на храмовых ликах, иконах,
На всех воях – на чёрных, на красных, на белых, на конях,
Что невидимый Храм, обретя вертикаль, очертанья крутой полусферы,
Всю Энергию мира прорвал, как ракета тоску атмосферы,
Все корявые битвы камней и деревьев, стихий, неподвластных
Тёмной воле, могучим умам человечьим… и в далях неясных
Снежный обруч прорвал дивный Храм, разомкнул плотный обруч Эфира,
Весь покров ледяной, застеклённого звёздами мира,
И в пролитии крови, вином становящейся в огненной Чаше,
Вдруг расслышали люди:

«Вы стали большими теперь, и отныне теперь это ваше –
Ваша воля, мольба – вас  услышать…

Услышаны!

Эта казна
Не  оскудеет, прозревшие твари, достойные Имени – «Яко позна…»

…прозрение наступает внезапно. Или не наступает. Знание даруется, но не приобретается. Зубрила-отличник думает, что знает больше странного двоечника, ушедшего в себя и не могущего зазубрить или понять заурядное.
Он пребывает в измерении, где знание – даруется. Знание всего. Знание главного.
Он не может понять химической формулы, не в силах понять для чего нужен айфон и  как им пользоваться. А зачем? Он знает главное. Предчувствует только любовь.
Он зябнет от одного только предчувствия Первого Поцелуя, и порою не способен сразу овладеть любимой девушкой, жарко зазывающей его во мраки огня, потому что его любовь так сильна, так высока, что не может сразу опуститься к простейшему.
Заурядное, обыденное, конечно же, неизбежно. Только позднее, гораздо позднее, когда понизовые эшелоны ветровых потоков снесут его к земле, к милой, земной и, кажется, любимой женщине…
***
…ты слышишь меня?
Послушай…
Поможешь развязать узелок?..
     …не дикие сцены ревности, не горчайшие всплески обиды, не терзания уязвлённой души, и даже не блаженные сцены примирения, кончающиеся бредово-сладостными объятиями тревожат память, просят разгадки. Знаешь, всё чаще вспыхивает, бередит воспоминания – что бы ты думала?..
      Всё равно засмеёшься, когда скажу. Когда скажу – поцелуй. Просто поцелуй…
Солгал, –  не просто поцелуй. П е р в ы й  Поцелуй.
Всё чаще хочется вынуть его из прошлого, вынести оттуда в целости, в облачении подробностей, пережить сызнова…
     Зачем?..
Может быть, пойму и поймаю ускользающее. Поймаю и пойму разрыв, не дающий восстановить целостное пространство плодоносящего, где именно Он, Самый Первый, и есть тайная Весть о главном, и есть всё то,  из чего завязались яблони, встречи, миры…
Всё.
Первый Поцелуй


…и все люди земли, эту Весть размовляя  на всех континентах,
Взяв постели свои, а их бабы и цацки ещё,  и другое довольство,
Враз поднялись на кровли родные, и легли без зонтов и брезентов,
И уставились в небо… и небо – молчало… и такое царило спокойство
В горних высях, что женщины вдруг на могучих мужей заорали:
«Эку глупость удумали вы!.. Мало глупостей вы понагрезили, дурни дурные!..»

И визжали, и спорили бабы… покуда им рож не надрали
Рож нерправедных честны мужи, и тихонечко в дали иные,
Вновь уставились… битвы свои прекратили, смешные обиды
Друг на дружку забыли,  и просьбы, и даже молитвы
Не осмеливались завывать… и лежали, как пёсы побиты,
И смотрели лишь в небо – смотрели, смотрели, смотрели… и вновь, перевиты
Светом утренним, всяк на своём континенте  – молчали и в небо смотрели….
Солнце жгло… ночь морозила… ночи сменялись  рассветом…
А они, люди грешные, бросив дела, лишь единою грёзой горели:
Вдруг им скажут ещё… вдруг ещё одарят их ответом –
Как им жить, если злобные все, если нету ни тёмною ночью покоя
Ни, тем более, днём, если плохо и тесно на этакой малой землице,
Мало места, и нету простора на этой земле, никакою
Лепотой не устроятся местности, кроме России… но там надо биться!
А все битвы – тщета…

И услышали люди однажды:

«Хватит вам изнывать без питья, и без баб, и от жажды,
Вы другие теперь, вы уже подросли, и радаром – Луною
Будет голос вам всем, он шуршит камышиной ночною,
Он – радар ваш, а вы, люди чуткие, – нашею стали антенной…
Пообщаемся, будьте покойны, и с Богом, и с целой вселенной…»



…целая вселенная возникла сразу после школы. Новый мир, новая вселенная. И новая вселенная оказалась вполне заурядной, тесной и скученной. Насквозь пропахшей духами, волновавшимися в университетских коридорах и филологических аудиториях, щекотавшей ноздри зазывной женскою плотью, к концу занятий уже невольно смердящей потом, смешанным с умирающими духами и потому особенно отвратительными.
Кругом роились бесконечные девочки, модницы, поэтессы. Молоденькие развратницы зазывно поглядывали на университетских знаменитостей, запросто уединялись с ними в пустынных аудиториях. Мне не составляло труда взять любую, но я на это не шёл. Как можно!
     Они пришли учиться, размышлять о высоком, а я, таинственным образом уже возымевший авторитет небожителя, поволоку их, ещё совсем не любя – куда? В какой такой неведомый и неузаконенный омут?..
Да завтра же весь факультет узнает, и я сгорю со стыда! И так уже  роятся смутные, притягательные слухи, что я имею нескольких любовниц с курса. Даже назывались имена…
    Ты помнишь, как смешно выяснилось авторство этих легенд? Оно по полному праву наделённых художественным воображением филологинь принадлежало самим «участницам» сказочных адюльтеров. Девочкам лестно было погордиться романтической связью. Они приходили ко мне в гости легко, безоглядно.
– «Я слышала про вас и пришла познакомиться. Тая»
Звонок по телефону:
– «Я очень волнуюсь, не сочтите за наглость… но подруга про вас так
интересно рассказывала… можно я приду в гости? Меня зовут Вероника…»
     И – приходили. Приходили и часами просиживали на диване, охотно попивали винцо, предназначенное тебе, но зачем-то предложенное им. Я не знал, что с ними делать. Место было прочно – в моём воспалённом мозгу – занято тобой, а они приходили и подолгу сидели в полумраке, выслушивая бредовые откровения о волновых контактах поэтической вселенной… 
Что ни говори, а приходилось нести вздор, приходилось…
Девочки таяли, растворялись в ночи. Уходили прозрачно и, чаще всего, навсегда. Но, уходя, распространяли славу. А заодно и слухи о чудесном любовнике. Такая была мода – на поэтов, романтиков, сумасбродов…

Ты помнишь, как ты мучила меня своей дружбой?
Тогда это так называлось – мальчик дружит с девочкой. Взрослый мальчик дружит с девочкой из хорошей семьи и приводит её в дом.  Знакомит с родителями, даёт почитать самые дорогие, самые заповедные книжки. Читает ей стихи. Они взмывают в астральные сферы. А потом спускаются на землю, и мальчик провожает девочку домой. Всё.
   
Да ты это помнишь. Ты тоже пила  мой фиолетовый  (по тем временам непременно
фиолетовый, а не розовый!) мускат, ты тоже вкушала мой лирический бред, и я иногда лежал на твоих коленях. Просто так, от утомления, от забывчивости – ну устал поэт токовать, ну приладился рядышком, ну склонил головушку на юные коленки, ну и что?
Ничего. Ровным счётом ничего. Ну потеребила ты ему вихры, ну помолчали в сумеречной отрешённости… а потом ты вставала, оглаживала юбку, говорила – пора, и я провожал до тебя домой. Всё.
…новая вселенная, а по сути и Россия возникла тогда, когда однажды поздним вечером в такси (ты спешила, тревожась за маму, да и первый снежок пособил, мы поймали машину) я обнял тебя, согревая. И ты, продрогшая, уютно прильнула ко мне. Ты словно ничего не замечала, – притихшая, молча смотрела через плечо водителя на тёмный пустынный тракт, на мохнатый снег, широко рассекаемый фарами и, полуоткрыв губы, ждала. Знала, конечно, – это произойдёт. Может быть, даже теперь… а почему бы и не теперь?..
     И – ждала.
Ждала и знала, что ответишь именно так, как ответила на деле: молчаливой полуулыбкой, милостиво позволяющей, приглашающей целовать ещё. – Мол, это ничего, сейчас это можно… ещё вчера я была неготова, а сегодня – вот. Ты можешь целовать меня ещё некоторое время…
     Я хорошо помню это вежливое благословение. Ты отвечала тихой улыбкой и позволяющим взглядом, не видящим меня, по-прежнему устремлённым в полосу света,  широко рассекавшего вьющийся снег. Ты ждала и позволяла владеть тобою. А потом и сама полюбила. Но всё равно ждала. Не за поэта же выходить!
…и он явился, твой хороший, бережный муж. Явился не с горних вершин,  но зато принёс цветы… а потом детей… а потом достаток...
    Но ведь недождалась и ты! Недобоялась ошибки. Иначе как объяснить метания? Отдыхая от детей, которых  регулярно выпускала на свет, ты всё охотнее продлевала воровские наши схождения-расхождения.  И всё тебе чего-то недоставало.
Но что делать мне, неандертальцу, если и теперь,  после тебя, всякий раз я боюсь этого первого раза, который по-прежнему, с каждой новой женщиной, всякий раз – Первый? Даже здесь, в нашем космическом захолустье, в нашей вселенской провинции?
Излупцевать тебя нещадно, как сидорову козу, по «Домострою», а потом изнасиловать, чтобы ты полюбила?
Полюбишь! Все вы, бабы, мазохистки, только и ждёте  того. А  потом –
непременно! – насилия, секса. А потом называете это любовью до гроба, нежностью,  жалостью.
Излупцевал бы, кабы не брезжило, не мерцало в мирах иное, высокое, цветистое, сладкое. Захолустная, светлая Яблонька России…
Первый Поцелуй


На отшибе Млечного Пути,
В захолустье, как уж ни крути,
В Солнечной Системе, на Земле,
На Соборной площади, в Кремле
Встретились однажды я и ты.

И возникли русские черты…

И Россия, светом тяжела,
Сплавила до зёрнышка тела,
А потом взорвала, горяча,
Яблоко у млечного плеча
И ветвистый вспыхнул свет в горсти
Яблонькой у Млечного Пути…








СОДЕРЖАНИЕ

Ловля снов
О Примирении (на кровлях)
Сказка чудес (полистать бы…)
Камень и дерево
Отчие сны
Видение Битвы
Семя и песок
Ратные печали
Рыбак и жена
Чтение мыслей
Свет, косая сажень
Завывание земли (барханы)
Коридор времени
Пришелец
Рыд
Хвощ (мураш)
Дремучие углы ( ти ли гибель…)
Наживка (звездолёт)
Тина
Ядовитые стрелки (страшные часы)
Жуковины
Дураки (гортензии)
Камни (волчья власть)
Нисхождение Битвы
Время и вечность
Враги (лесоруб)
Битва меж всем
Семья (дураку хотелось)
Трофическая цепь
Из другого сада
Сад кромешный (когда я не в себе)
Сквозь рык и мрак (птичье крыло)
Скала и волна (и снилось…)
Перебрёхи дерева и камня
Переменный ток (ревность камня)
Зоревая рань (Бог от А до Я…)
Ось Битвы (Портал)
Злоба стихий (земля приустала…)
Всадники за тучей (чёрные, красные, белые)
Озарённый полукруг (пока собирались Силы)
Равнодействующие Силы (габариты огней)
Алтарные створы (но кони…)
Сытый оскал
Окаймовка Храма
Предгрозовая долина (озон)
Три Силы ( И чёрные – двинулись…)
Дары гнева ( кровь на Чашу)
Равновесье ( и приснилась вода…)
Чаша чаянья (примирение кровью)
Нищие
Стержень и стрежень
Кожаные ризы
Апокалипсис предместья
Распад Яблока (двое)
Пёрышки-стрелки
Герой Эфира
Мать и младенец (родничок)
Тирания огня (так царственно губить…)
Сквозь мировое ничьё
Мамка
Угрозы Эфира
Грязь
Эфирный луч (узел взлёта)
Кладка огненных стен
Брань мысленная (Златоуст)
Впотьмах (вот вспыхнул огонёк…)
Чёрная конура (черепаха)
Замкнутый свет (войдёшь и ты…)
Баллада об утёсе и дубе
Пни
Тьма в дремучих лесах
В огне соитий (Победитель)
Да! (талая весна)
Зазеркалье (выходы месяца)
Переливы Битвы (берёза)
Искатель идеала
Мольба (не води…)
Неизбежность (надежда к ночи)
Тоска (побирушка)
Через мир (не виноват!..)
Кивок и безмолвье («Вперёд!»)
Словолом (волчище)
В раскалённой клети (Комедия 1)
Зверина (нахлобучу маску…)
Любовь рыбака и жены (я который век…)
Как по круче студёной (на два голоса)
Над грязью крови
Глина (жутковато)
Детство и взросленье (как назвали стихии…)
А ничего (Беда)
Рубеж (старик у поля)
Стыдливый врун (что ты делал там?..)
Правая кривда (куш)
Просто-напросто (Аты-баты)
Прощай, Обида, Музыка…
Волшебные камни
«…и приснилась вода…»
Злыдни
Резолюция (Собака-Собаковна)
Сумасшедшие деревья
Пушинки (лягушонок)
Неси свой взгляд
В чащобах сна (чужая даль…)
Битва кровников
Баллада об измене
Древо чудоточное
Сказка о прекрасном дурачке (вот теперь-то…)
Полянка сновидений
Трещины ( в этом хаосе…)
Взросленье (3)
Кащеева тайна (старый дом)
Баллада о Слове ( как наехал бел-камень…)
Узко и тяжело (мне стало легко и страшно…)
Битва любви и долга ( к вечеру скинешь…)
Чёрный коньяк
Загадка Эфира (миром гадали…)
Деревянная сказка (мерно катится по раме…)
Осанна Битве (двуединая панорама)
Сквозь снега ( Сколько же правда Твоя горяча…)
Электричество (3)
Распря Энергии с Эфиром
Извив мысли ( в России свет…)
После Раскола
Исход мысли (облака)
У Океана (плюс «Вот и клацали…»)
Прорыв Храма
На кровлях
Яблонька России