Соседке

А, что, я думаю, всё равно влезет в дом телевизионная гадость. Этот, кто-то, кто раньше понимал, работу потеряет... Или насмотрятся они телевизора там на работе, да и с ума все посходят, какое внимание после этого? А по теперешнему времени вообще это кончится обоюдным предположением, что вы с ним на разные страны шпионите. Я уж не говорю про героически и идеально скрываемые какие-то личные тайны в жизни, при которых совершенно невозможно друг с другом общаться и притом друг друга не поубивать. Предлагаю, что ли, составить такой клуб, в котором заняться изучением психологии. На её стыке с мистикой. Потому что лезет что-то в голову, и в какие ты ни составляйся гражданские и боевые движения: убивать-то некого. Как вот у Булгакова в "Днях Турбиных": гроба с юнкерами несут, женщина воет, Турбин стоит в толпе, и откуда-то из-под руки, из толпы голос "так им и трэба!". Турбин оглядывается, туда, обратно, кого схватить и удавить голыми руками - а некого хватать.

Защищать собственный дом, не так, чтоб в сортире в тёмном углу запереться и ждать, пока долбанёт снарядом по крыше, да и потолок на тебя обвалится. А так защищать свой дом, как Турбины защищали. Кремовые шторы именно такие, какие должны быть в доме; тёплое друг к другу отношение; переживание Турбина, зачем он не переломил своего обыкновения следовать приличиям и пожал на прощание руку Тульбергу, когда Тальберг подлец. Револьвер, доставшийся от боевого командира, тщательно прячет его у себя Николка, рискуя нарваться на обыск. В осаждённой Москве в 20х поэты говорили, что никогда в жизни ни до ни после не были так людям нужны стихи. Никогда не собиралось столько слушающих; а после того, как отработал день на какой-нибудь дикой работы; дрова себе в дом по ночному морозу привёз на санях, ладони содрал все и ногти - так после этого остаток ночи и свечей на то тратили, что от руки себе сборники стихов переписывали.

Баллада

Сижу, освещаемый сверху,
Я в комнате круглой моей.
Смотрю в штукатурное небо
На солнце в шестнадцать свечей.

Кругом — освещенные тоже,
И стулья, и стол. и кровать.
Сижу — и в смущеньи не знаю,
Куда бы мне руки девать.

Морозные белые пальмы
На стеклах беззвучно цветут.
Часы с металлическим шумом
В жилетном кармане идут.

О, косная, нищая скудость
Безвыходной жизни моей!
Кому мне поведать, как жалко
Себя и всех этих вещей?

И я начинаю качаться,
Колени обнявши свои,
И вдруг начинаю стихами
С собой говорить в забытьи.

Бессвязные, страстные речи!
Нельзя в них понять ничего,
Но звуки правдивее смысла
И слово сильнее всего.

И музыка, музыка, музыка
Вплетается в пенье мое,
И узкое, узкое, узкое
Пронзает меня лезвиё.

Я сам над собой вырастаю,
Над мертвым встаю бытием,
Стопами в подземное пламя,
В текучие звезды челом.

И вижу большими глазами —
Глазами, быть может, змей, —
Как пению дикому внемлют
Несчастные вещи мои.

И в плавный, вращательный танец
Вся комната мерно идет,
И кто-то тяжелую лиру
Мне в руки сквозь ветер дает.

И нет штукатурного неба
И солнца в шестнадцать свечей:
На гладкие черные скалы
Стопы опирает — Орфей.

9—22 декабря 1921

В.Ф.Ходасевич

Агата Кристи Ак   10.07.2014 18:48   •   Заявить о нарушении