Предисловие

Вячеслав Пасенюк
         
         
 
ПРЕДИСЛОВИЕ, оно же – ПОСЛЕСЛОВИЕ.

(Можно ещё обозначить и как МЕЖДУСЛОВИЕ, хотя, наверное, это будет чересчур уж вычурно.)

                Только дилетант и профессиональный   
                глупец не знают истинной цены своим
                письменам.
                Янвер Эсенди
Люди пашут землю, строят дома, шьют сапоги. Люди прокладывают дороги, обживают пустыни, считают звёзды – как деньги, а деньги – как звёзды. Люди пишут стихи. Всё просто.

Есть и другое обозначение того же: «Так начинают жить стихом…» То есть: стихом, точно жизнью (стихом взамен жизни?).

Дышать стихами вместо воздуха, насыщаться ими, а не хлебом насущным. Утолять жажду строфами?

А что в том удивительного? Советовал же ОЭМ прописывать лёгочным больным чтение пастернаковской поэзии…

Есть и ещё одна классическая формула: «Не я пишу стихи – они меня слагают…» Так, вроде бы. Не хочется рыться в источниках, уточнять: как запомнилось сердцем, так и правильно.

Странное всё-таки занятие, если оно оторвано от прямой пользы – служить шаманским заговором, или церковным откровением, или державным наставлением. Если эта «пресволочнейшая штуковина» просто «существует и ни в зуб ногой».
Всё ещё существует. И так ли, сяк ли – обживает сетевое пространство, откуда совсем рукой подать до просторов вселенских, запредельных, где и без того уже «звезда с звездою говорит».

А мы – с кем говорим?

Было-гремело: «Слушайте, товарищи потомки!», а потомки – ап! – и вновь господами заделались. К кому теперь обращены эти послания?

Уже ОЭМ взывал: «Читателя, советчика, врача!» Общая яма под Владивостоком накрыла и врача, и советчика, и читателя, и поэта.

«Давайте что-то делать, чтоб духу не пропасть, чтоб не глумилась челядь и не кичилась власть», - а это к кому обращено?

…от пушкинской поры до поры беспушкинской. По кругу возвращаемся к дружеским посланиям, и ещё уже: говорим сами с собой, тихие городские, поселковые и деревенские сумасшедшие.

«Мысленно в печку подбросив сухое берёзовое полено, я плечами пожал: почему я свихнулся именно на поэзии?»
Александр Чак, Латвия, первая половина ХХ столетия.

Логофобия – словобоязнь. Интемперия – безудержная словоохотливость. Значит, наша задача: как-то исхитриться и проползти между интемперией и логофобией.

Сто авторов – сто текстов. Кругло, обозримо, завершённо.
Центум.

Авторов можно и больше набрать. С текстами – труднее: последний цент отдашь не за всякий…

Что значит данное собрание имён и произведений? Можно ли говорить о ЛИЦЕ («товар – лицом») скляночной лирики? Судить о её уровне? Наверное, можно. Хотя, уверен, куда больше найдётся оспаривающих такой выбор и такой расклад, чем его, пусть и с натяжкой, принимающих. Срез «Склянки» с 1995 по 2010 прошёлся именно по этим болевым точкам: в калейдоскопе сложился данный узор. При следующем повороте сложится иной. Не тут решение, не тут, потому что и задачка совсем не нами сформулирована…

«Нам, грязным, что может казаться привольнее –
сплошною ванною туча, и вы в ней.
В холодных, прозрачнейших, пахнущих молнией
купаетесь в душах душистейших ливней.

А может быть, это в жизни будет,
на что же иначе, когда не на это,
поэтов каких-то придумали люди,
или я в насмешку назван поэтом?»

Угадали – чьё это безутешное признание?
 Многие из нас могли бы под сим текстом поставить свою подпись.

Солидной статье в солидном издании не помешает толика пафоса и даже научности.
«Склянке» - склянково!  Обратимся же к №№10-11, годы 1998-99: Янвер Эсенди, эссе «Мерцающий катарсис». Работа и теперь – в основной своей части – интересна, толкова сама по себе, а не как отклик на тогдашние публикации в журнале. Посему и располагает к  «разговорцу» хотя бы на «чёрной лестнице» : на парадной – слишком парадно, и парадит, и лихорадит.

Для начала цитаты: «В поэзии проявляется  д у ш а  художника, то есть, Бог (я имею в виду не богов, сотворённых жрецами, не идолов, украшающих религиозные святилища или заключённых в храмы-тюрьмы, я имею в виду Тайну Мироздания, которая недоступна никаким определениям, механизмам и компьютерам), и потому ПОЭЗИЯ неопределима, неформулируема, невыразима (по Жуковскому) как сущность. Встречаясь с Поэзией, мы открываем, как близки мы к постижению непостижимого. Но только близки. Мы ощущаем дыхание Бога. Но лишь дыхание. Мало ли было эфемерид в истории искусства, которые убеждали публику, что взяли Бога за бороду!..
Поэт – орудие Бога. Высший смысл жизни каждого из людей – познать свою душу, приблизиться к Богу, к высшей Тайне. Труд поэта – подвиг вдвойне. Он – поэт – должен приблизиться к Богу. Как человек. Но его ждёт ещё один подвиг.  П е – р е д а т ь  откровение, явленное ему его душой, - ближнему…

(Ёлки-палки, до чего же приятно набирать столь возвышенные периоды!.. Мироздание…Тайна… Бог… Поэт…)

Но продолжим: «И человеческая история, и жизнь личности не располагают к оптимизму, но в хаосе и даже в Апокалипсисе сегодняшнего дня нужно искать надежду. Всеми силами духа. У живых нет выбора…
«Уходя, оставляйте дверь открытой. Не превращайте мир в тупик». Так говорил Эмерсон.Так говорят и чувствуют поэты Божьей милостью. Так говорят те, кто поднялся на вершину духа – преодолел своё эго,  в ы ш е л  и з  ц е н т р а  м и –
р а…
Только дилетант и профессиональный глупец не знают истинной цены своим письменам…
Поэзия, наполняющая стих (или прозу, или музыку, или живописный шедевр), с н и м а е т  в с е   б а р ь е р ы  между поэтом и читателем, соединяет их хотя бы на миг прямой божественной нитью. Включая «компьютер» или прочие умствующие механизмы, читатель вместе с поэтом, чьи ассоциативные упражнения требуют такого включения, в о с с т а н а в-
л и в а ю т  с н я т ы е  б а р ь е р ы  и  в о з д в и г а ю т  н о-
в ы е  и остаются у разбитого корыта пустой, хотя и, возможно, чрезвычайно «виртуозной» версификации…»

Для передышки – частушка, записанная в шестидесятые годы в уже несуществующем селе Муравлёвка Орловской области:
Арбуз, дыня.
Напьюсь ныня.
Напьюсь, повалюся –
Миленький подымя.
Ритмика! Рифмовка! Строфа! – и целая жизненная повесть, если не роман. Прочитывается характер человеческий и в некотором смысле национальный. Что тут добавишь?

А ещё парочку цитат в заключение: «Поэзия апеллирует к чувству. В истоке может быть, бесспорно, игра ума, в истоке может быть всё, что  угодно… В конце пути – у читателя – должно родиться чувство. Стих без катарсиса - мертворождённое дитя…
Последним судит читатель. Он выбрасывает за борт комментаторов и – читает поэта. Или – не читает. Он определяет разницу между поэзией и подделкой просто: поэзия отличается от не-поэзии тем, что даёт человеку крылья, - говорит ли она о жизни или о смерти».

Достаточно пафоса (говорю без тени иронии) или добавить?
Ах, если б всё и вправду обстояло так  п р о с т о!

Катарсис, пусть и мерцающий, не сродни ли эпилепсии, падучей, как говаривали прежде? «Буйство глаз и половодье  чувств»… Позволю себе спросить уважаемого эфенди: сколько раз он впадал в экстаз, перечитывая, скажем, томик стихов Бунина (любимого им и предпочитаемого тому же Блоку)?.. Бунинское «Одиночество», помню, замечательно шло в юности: о ситуации этого стихотворения хорошо (на грани горького экстаза) читается, пока сам не оказываешься к финалу судьбы в тех же обстоятельствах: «…мне темно за мольбертом, и дует в окно… буду пить. Хорошо бы собаку купить». Но собаку уже не купишь, поскольку и себя-то обиходить – проблема.

И даже эпилептики в припадках бьюся не часто. Потому и не могу представить себе читателя, переживающего катарсис над каждой страницей Пушкина или Шекспира – поэтов  Божьей милостью.

Кто и как нас прочитает? Кто и как нас переведёт с нашего языка на свой? («Это был перевод с одного образа мышления на другой». Джон Стейнбек.)

…или я в насмешку назван поэтом? Загаданное выше восьмистишие принадлежит ВВМ. Неожиданно или ожидаемо?

Возвращаясь к процитированным выше рассуждениям, признаюсь: завидую умению автора говорить о наших невесёлых делах возвышенно и вдохновенно. Я же смотрю на вечный наш вопрос проще и формулирую скупее: вместо Бога подставляю Человека, вместо Поэта – Стихотворца, вместо По-
эзии – тексты. И тогда я могу любить многих авторов – великих и безымянных, могу ценить многие стихи – и те, что без сучка и задоринки, и те, что сплошь из сучков и задоринок. И се не всеядность, а лишь неутолимое желание жить-существовать в густом лесу строф и аукаться с возможно большим числом соплеменников. Хотя мы всегда в меньшинстве, убывающем меньшинстве.

Что касаемо Поэзии, то с нею вполне соотносится платоновская фраза: «…и не может она никогда променять весь шум жизни на шёпот одного человека». Да, шёпот, бормот, вскрик или всхлип одного человека, одного стихотворца. Моя башня не из слоновой кости – из глины, песка и воображения.

Теперь насчёт крыльев и надежды… Как давно это сказано: «…я же очень хорошо знаю, что самое несовершенное в общении людей – слово, слова, - что словами можно рассказать только промилли того, что чувствуешь – и чем ответственнее чувствования, тем бессильнее слова». Борис Пильняк, человек, восемьдесят лет тому сделавший неимоверно много, чтобы одолеть фразу, период, текст.

Крылатые стихи бескрылых людей… Бескрылые стихи людей окрылённых… Искать надежду в каждом номере журнала, в каждом коллективном или индивидуальном сборнике? Никогда этим не грешил. И вообще, по части надежд никаким словам-стихам не сравниться с деревом, глиной, травой…

Память дерева – тёмная память, в ней для нас не найдётся места. Я пытаюсь наполнить смыслом обескровленные слова. Отворяются двери беззвучно в плотный сумрак, в слепое сознанье. На столе в лунном бережном свете осторожно мерцают ножи. Этот стол, на котором сроду не стояло цветов, даже мёртвых, не отталкивает сегодня и в последний день не отринет.

Сто текстов. Если вы среди них найдёте хотя бы один ваш, именно вам предназначенный, книга себя оправдала.

2010
 
Где-то в Диком Поле