В. К. С. 2

 Напомню, это автор говорит о себе для одного издания, биографию рассказывает. Условие одно - никакого сочинительства,только истинная правда из его жизни. Начало я напечатал в ВКС.1
   Итак, В. Сапожников. К Кузьме за солью, Новосибирск, 1985. Вечернее (От автора)
   С.8.
    Я хорошо помню весь этот длинный день раннего лета сорок четвертого. В молодом, пронизанном солнцем дубняке змеились две свежеотрытые, желтые от глины траншеи, наша и немецкая. Они сходились так близко, что немцы расстреляли из пулемета нашу кухню, и повар, матерясь, затыкал дырки сучками, чтобы не вытек оставшийся суп.
    Доцветала липа, в траншеях бродил теплый ветер, в сладком его дурмане смешались запахи меда, глины и усталого солдатского тела.  А полянки на нейтральной полосе стояли белым-белы: цвела лесная ромашка. Эти ромашковые полянки нас и разделяли, да молодые дубки, ошкуренные пулеметными очередями до наготы телесной.
   Негустая перестрелка не смолкала целый день, однако наступать ни нам, не немцам не хотелось. Вся нейтральная полоса была утыкана минами, опутана проводами натяжения - постарались и наши саперы, и немецкие: и мы, и они боялись ночных пластунов с гранатами.
   Мы все же позавтракали; позавтракав, курили, разгоняя пилотками дым: на дым  тоже стреляли не то чтоб непременно попасть, а так - пугнуть.
    Окопная жизнь шла своим чередом: переобувались, сушили на солнышке портянки, а кому полагалось, вел стрельбу, если у немцев чудилось шевеление. Кто-то тренькал на трофейной балалайке, мурлыкая немудрящие страдания.  Солнышко, медовый ветер, ромашки цвели на лесных полянах ...
    Был обычный день, то ли девятисотый, то ли девятьсот двадцатый мой окопный день - никто их тогда не считал.
    - Ё моё! - выдохнул рядом со мной сосед по траншее.
     Что это?! Что-то двигалось по нейтральной полосе! Виделось шевеление травы, и это было жутко: там, между траншеями, живое?! Серенькое, легкое, оно то ли бежало, то ли, мелькая над травой, летело. Птица? Конечно, птица:  не птица давно бы взорвалась на мине, нашей или немецкой!
    Но это была не птица! Это был лесной олешек, пятнистая лань. Светло-коричневая шубка в черных крапинках, ложки-ушки, скошенные, цыганские, огромные от испуга глаза ... (с.9) Лань, видимо, долго металась по лесу, ища спасения, но везде грохотало,
рушилось, и, заблудившись в страхе в родном лесу, она оказалась на утыканной минами нейтральной полосе...
    Шарахаясь то от немецкой, ощеренной ружейными стволами траншеи, то от нашей, пугаясь желтизны брустверов, лань бежала, видимо, сама не зная куда, и мы замерли: вот сейчас с той или другой стороны грянет выстрел, взревет пулеметная очередь ... Или мина: р-ррах - и нет ничего!
    Но лань бежала! Я уже видел точеную сухую головку на высокой шее, стройное, изящно-легкое вытянутое тело, когда лань в высоком прыжке прядала вверх, вся на миг показываясь над травой в стремительном беге-полете.
     И что-то мелькало сзади, будто невидимой нитью к лани привязанное, в точности повторяя ее движения. Что-то поменьше, почти белое, еще больше похожее на порхающую над травой птицу...
    Маленький! Ланенок, может быть, недавно родившийся в этом солнечном дубняке ... Он ни на шаг не отступал от матери, от ее светлого зеркальца, повторяя смертельно панические зигзаги ее бега:  мать, взвиваясь, прыгала через поваленное дерево, и он, будто взятый невидимыми крыльями, прядал вверх.  Мать, поджав струнки-ножки, сжавшись в комок, перемахивала проволоку, натянутую между шпринг-минами ,и он перепрыгивал ...
    Все почувствовали, какая в лесу наступила тишина. Молчали обе траншеи.  Обе траншеи оцепенело следили за двумя беглецами: так малы они были, так хрупки... Почему эти двое оказались тут, посреди войны? Как получилось, что мы, люди, втянули в жестокое наше дело их, ничего не ведающих, ни в чем не повинных, бесконечно далеких от зла и кривды, нас разделяющих?
    "Пробегут ли? - задыхаясь, ждали мы. - Не ошибутся ли?"
    Наверное, немцы думали о том же, ведь и  в той траншее сидели солдаты ...
    Они бежали, мать и маленький, и уже в стороне, уже за траншеями мелькало зеркальце оленушки-мамы, скорее же! Только не ошибитесь: спасение близко, дальше овраг, густые заросли орешника ...
    Пробежали! Скрылись, растаяли в лесной чаще.
    (с.10) И еще несколько минут стояла тишина, и это была самая прекрасная тишина, которая торжественным благовестом по сей день звучит в моем сердце.
    Жизнь, хрупкая, беззащитная, пусть на краткое мгновение, на миг единый, остановила войну!
    В этот долгий летний день, девятисотый или девятьсот двадцатый день моей окопной жизни, и родилось в моем сердце предчувствие великого откровения - ВОЙНА ПОБЕДИМА! Не силой в силу, а чем-то еще. Самой жизнью ,высокой и нежной красотой ее ... Любое насилие победимо ...
    Как долго длилась эта тишина - не помню, не знаю. Но просвистела отрикошетившая пуля, взлаял немецкий станковый, заработал, разбудил лесное эхо, наш "максим"...
    Война продолжала свою работу. Снова снайперы стреляли на дым самокрутки, снова неслась автоматная очередь на каждое шевеление. Но целый день в нашей траншее только и разгвору было о лани и маленьком. Все ликовали: пробежали олешки!
    Сквозь войну прошла ЖИЗНЬ! Жизнь осилила смерть!
     Какое диво!
     Вася Кошелев толкнул меня локтем:
     - Слышь-ка, а я загадал: пробегут олешки - довоюю, доживу. Пробегли ,слышь-ка! - и хохотал, размазывая по заросшему лицу грязь и слезы ...
     А я достал из полевой сумки трофейную колоду карт и на обратной стороне королей и вальтов,трефовых и червонных дам записал всё, что видел, что совершалось тогда в моей душе. То ли проза, то ли стихи получились, на теперешний взгляд - что-то наивное, но это и было, я думаю, начало моей первой книги. В тот день я услышал правду, которая, как мне казалось, людям еще не ведома, и, как сумел, записал свои откровения. В тот день я знал, как спасти человека от самого человека, и решил открыть тайну эту всему человечеству...
   (( Ну и далее в том же стиле задушевного разговора с читателем))
(с.11...) Я до сих пор храню эту колоду карт, мне вспоминается торжественный миг тишины посреди войны, и всякий раз в моем сердце оживает светлая надежда: мы, люди, можем всё!
   Но первая книга, как и первая любовь, еще не судьба. Писатель, я думаю,  начинается все-таки с той книги, героем которой становится современник автора, с его болями и радостями. "Мы не врачи, мы - боль", - говорил Герцен, считая писательское слово словом самого общества о себе.  Талант писателя - достояние общественное, и слово его обязано быть только Правдой...
    (( Обрываю, ибо все важное уже сказано, и "понимающим - достаточно". Поклон такому читателю от нас с ВКС!)