Фетиш. часть 2

                1.
Как часто наблюдая пошлость,
И низ людских поступков, он
В себе, не выдавая робость,
Цинизма чествовал закон.
Младым разорванным сознаньем
Поймать, пытаясь тщетно суть,
Страдая в выборе  дуальном
Твердил: «У каждого свой путь»!
За эгоизмом этим ушлым
Теплилась совести свеча,
И в слабых меркнущих лучах
Трусливо грелось малодушье.

                2.
И тут пройти хотел он мимо.
Вся  атмосфера здесь разила
Тяжёлым извращённым дымом
Угарно пьяного разлива.
Разнузданное торжество
Над беззащитностью покорной
И в вакханалии игорной
Смотрелся дико этот стол.
Хотел пройти! Но  эта фраза
 Акцентом полоснула тусклым,
Средь  речи бурного Кавказа,
Вдруг прозвучавшая по-русски.
«Блад нэ  жэвой, совсэм дашол»!
И девку скинули на пол.
Все стихли. Вася чётко понял,
Что искажённые слова
Подчёркнутые тихим стоном,
Направлены к нему. Главарь
Веселья сыто   вилкой
В зубах неровных ковырялся
И  глядя на него, смеялся…
Ударил! В желтою ухмылку!
Волной по телу, кратко, в скулу
И с удовольствием услышал,
Как челюсть деревянной лыжей
Сломалась, гонор болью сдуло.

                3.
Вскочили с воплями джигиты,
И понеслось! Их было трое,
Но  в драке мало резвой прыти,
Не доставало им простора.
Вагон движения теснил,
И Вася не жалея бил!
Бил жёстко, как учил отец -
Десантник,  мастер рукопашной,
В озлобленную муть сердец,
В не бритую, больную важность.
Смешались: ругань, вопли, лица,
И истерично проводница
Орала в телефон: «Отдел…
 Скорей! К десятому… Наряд!»
И дальше по нервозу  тел
Дубинок милицейских град.
 
                4.
Ему досталось. Ныли рёбра,
Болели мышцы, глаз заплыл,
Сломанный ударом клык
Осколком расцарапал нёбо.
Прокисший потом «обезьянник»,
Допрос и роспись в протоколе,
И вскоре вышел он на волю
Ему свезло, тем, что начальник
Вокзального РайЛоВэДэ,
Недавно из командировки
Чеченской прибыл, не успел
померкнуть в памяти вид крови
парнями нашими пролитой,
Он, не стесняясь слов,  ругался,
Потом за дело рьяно взялся,
 И Васе стало жаль джигитов.

                5.
Таксист весёлый молдаванин
Свою «девятку» не жалел,
Потрёпанный мотор ревел
Но мчал их вдоль лесных окраин.
Час пик ещё не наступил,
Полупустая магистраль
Сребрилась, убегая вдаль,
 Переливался, как  рубин
Рекламный щит, сияя сленгом
«Лесные зори - Вам налево»!
 Шлагбаум. Охранник. Улиц ленты.
Посёлок для миллионеров.

                6.
 Коттедж, в двух уровнях, был скромным,
По меркам местных  грозных замков,
Бойницами окон огромных
Они  прицельно брали в рамку
Заборы, башни, вышек трап,
Весь, напрягая антураж.
Сейчас призыв: «На абордаж»!
И грянет пушек мощный залп.
Но дядин дом смотрелся ладно.
Его достоинством был сад.
Разросшийся, но аккуратный
Прохладой зелени свисал
К ограде, украшая строгость
Холодной, не живой фактуры.
Её закованную гордость,
Прохожим, предлагая фрукты.

                7.
Василий позвонил, с минуту,
Наверно, ждал, вот шаг проворный,
И голос был знаком, но смутно,
Калитку отворил садовник.
«Сергеич? Ну, ты постарел!»
 «Васёк?!» - и щурясь близоруко
Старик заохал – «Вот пострел!
Как повзрослел! Дай, посмотрю -  ка!
Кто ж так тебя, брат, разукрасил?»
Синяк потрогав, Вася,  морщась,
Уйти, желая от рассказа,
И выглядеть, пытаясь, проще,
Махнул рукою: «Хулиганы».
«Ну, заходи! Какое горе!
Ирины нет, наверно в морге,
Уехала, бедняжка, рано.
Всё! Упокоился Петрович,
Какой души был человек!
Эх! Краток, Вася, жизни бег!» -
- бурчал старик, нахмурив брови.

                8.
Они,  опрятною аллеей,
Зашли в пустой и грустный дом,
И Вася ощутил нутром,
Как он тоскливостью болеет.
 Ширь окон шторами тускнела,
Понурый лестницы оскал,
И глубина резных зеркал
Укрыта материалом белым.
Тоска осела на портретах,
На старых, дымчатых  иконах,
 Они шептали тихим бредом:
«Потише! В доме есть покойник».
Сергеич постоял, вздыхая,
Окинув по – хозяйски холл:
«Ну, что Васятка отдыхай,
А у меня дел полный двор.
 Еду на кухне посмотри,
Есть там коньяк и жирный студень,
Прощание же ровно в три,
В его любимом институте.
Ты извини, но мне пора,
Потом расскажешь, как дела».

                9.
Он вышел, шаркая и горбясь,
К своим деревьям и корягам,
В них оживала его  совесть,
Простая совесть работяги.
И он хотел укрыться в ней,
В труде забыть об этой боли,
 Чернел размыто средь ветвей
Его чуть угловатый профиль.
Василий постоял немного
И в душ направился смывать
Усталость потную дороги,
Мечтая рухнуть на кровать.
Душ приободрил, освежил,
И растянувшись на диване
Он вдруг почувствовал, что жизнь
Заключена не только в драме.
Когда событий негативных
Последствия тревожат ум,
То он скорей интуитивно
Цепляет свежую волну
Ещё непознанной вселенной,
Сосёт младенцем жадно грудь,
В своём естественном стремленье
 Насытится, внимая суть
И силу материнской доли,
А становясь вновь равновесным,
Он  в исцелении чудесном
Приобретает цель и волю.

                10.
Чуть задремал, вдруг двери скрип,
И голоса - мужской и женский.
Срываясь с шёпота на крик,
Пыталась женщина быть веской:
«Сто тысяч и не будьте скрягой!»
«Игиночка! Господь с тобой!
Ведь это же всего бумага!
А не пгииск золотой». –
- картавил собеседник нудно.
«Всего бумага?! Нет! Архив! 
Там свитков только двадцать рунных!
Десятый век! Всё эксклюзив!»
 Василий кашлянул, пытаясь,
Привлечь внимание к себе.
Повисла пауза в ответ.
Они в растерянности, пялясь
На неожиданного  гостя,
Похожи были на подростков,
Которых взрослый, вдруг, застиг
Вовремя непристойных игр.

                11.
«Василий? Вася! Здравствуй братик». –
Ирина милая брюнетка,
С пружинистой фигурой складной,
Была обычною кокеткой,
Но обладала интеллектом,
И хваткой цепкой бизнес – леди,
Трудилась над своим проектом,
Анализируя  модели
Различных рынков – спад и рост.
Её карьерная стабильность
Зависела, и очень сильно,
От папиных крутых знакомств.
 И после смерти под угрозой
Всё это оказалось махом,
Жирным и большим вопросом
Тревожило – а, вдруг, всё прахом?

.                12.
«Привет сестра!» - в чужом халате,
С подбитым глазом, он комично
 Смотрелся в комнате богатой,
Но соблюдая все приличья
Она вид сделала простой,
Встряхнув с себя нежданность шока,
Уже с трагической слезой
Поцеловала его в щёку.
Он приобнял её, сказал:
«Я соболезную сестрёнка».
«Ах, Вася горько, ох,  как горько!» -
И снова крупная слеза.  –
«Знакомьтесь Моисей Григорич,
Историк и знакомый папин».
«Глад!» - пискнул тот с улыбкой слабой, -
- «Игиночка давай отсгочим,
 Наш лазговол, закончим завтга?»
«Ну что ж согласна, до свиданья!»
Ногою суетливо шаркнув,
На Васю зыркнув, как то странно,
Мужчина испарился скоро,
После себя, оставив гамму
Одеколона дорогого
И недовольство своей дамы.

                13.
Ирина закурила, плотно
Пуская ароматный дым,
С минуту думала о чём то,
Промолвила: «Поговорим?
Пойдём в отцовский кабинет!»
И на второй этаж поднявшись,
Расположившись в глубине
Уютных кресел шитых замшеем,
Средь пыльных книг и старых карт,
Стряхнув сомнения с чела,
Она рассказ свой начала:
«Ты не суди меня мой брат!
Старик в последний год ослеп,
Своим слабеющим умом
Решил, что, наконец, созрел
И может начать первый том
Своей последней в жизни книги».
Она вдруг суетливо встала,
И что бы напряженье скинуть,
По комнате прошлась, достала
Из шкафа старую бутылку,
И виновато пояснила: «Коньяк,
Пять звёздочек». -  И вилкой
Сорвала пробку. – «Только, глянь!
Цвет, запах, век ещё совковский,
Вкус у меня вполне, отцовский».
И жидкости разлив янтарь
По хрусталю фигурных рюмок
 Она промолвила угрюмо:
«Что ж помянём. Он был бунтарь!
Со всей элитой разругался,
Назвав их, сворой жадных слуг.
И представляешь, собирался,
На академию наук,
Подать в международный суд
За исторические ляпы.
Он был умён и очень глуп,
Мой бедный благородный папа».

                14.
Она отпила лишь глоток,
И пропуская междометья,
Спросила: «Помнишь этот стол -
- продукт галантного столетья,
Краснодеревщик мастер Буль,
Когда то создал сей шедевр.
 И хочешь, верь, ты мне не верь,
Но  стоит, он, увы, не рубль.
В Париже коллекционеры
Готовы отвалить немало,
И платят не в рублях, а в евро
За эту розовую «шпалу».
Старик же мой ушёл в маразм,
Слепой! Идеей одержимый,
Он стал чернилами марать
И клякс наставил едких, жирных.
Пиши ты ручкою простою!
Нет! Паркер! В этом его личность!
Вот и пришлось пойти на хитрость,
Залить чернильницу водою».
Василий подошёл к столу,
Он в стиле сделанный  барокко,
Сиял резьбой старинной строгой,
И чуть придвинутый к окну,
Был важен, как бубновый туз.
На нём навалена бумага,
 Средь кип краснела ярко папка
С названием «Святая Русь».

                15.
Он взял её, раскрыл. Внутри
Белели чистые листы.
 Под ней же рыжеватым лисом
Подложен глянцевый журнал,
Который красочно кричал:
«Купите яхту! Можно в лизинг!»
И семизначный телефон
Овалом чёрным обведён.
В нём сразу, что - то оборвалось,
В районе сердца защемило,
Ирина быстро подскочила,
В улыбке пряча виноватость:
«Наверно Моисей истерик,
Забыл, он этим  увлечён.
А нам уже пора!» Плечом
 Его чуть подтолкнула к двери.

                16.
Зачем забрал с собою папку?
Пока ещё не понимал,
Но всё - таки её держал,
Наверно расставаться жалко.
Переодевшись, вышел в сад.
Сергеич чистил сапоги.
И грязи мокрые комки
Всё не хотели отлипать.
Его, увидев, он всё понял,
И продолжая чистить обувь,
Заговорил, вдруг, приглушённо:
«Жизнь, иногда Василий обух,
Нам преподносит свой тупой,
И прячет остроту в глубинах,
Порою странною игрой,
Вдруг раскрываются причины,
И суть является дурная!
Но этот, Вася, негатив
В эгоистичности брутальной,
Связь со вселенною убив,
Сам человек в себе растит!
Но у любви свои законы!
А ими человек един.
Он в бессознательном, искомом
Желает очень быть любим,
Но путь наверх, увы, закрыт!
И эту силу, источая,
Преображает в нервный крик,
  И в бытие уже печальном
Разносится звериный рык». -
- Сергеич вытер пот со лба,
 «Вот посмотри на эту розу!
Вознесена в стихах и прозе,
Мила, эффектна, но глупа!
Плод человеческих селекций,
Но ей нужна всегда подкормка
Биохимических инъекций,
Иначе заболеет ломкой.
И для неё земля чужая!
Лишь почва, где пускают корни,
Шипы остры и больно жалят,
И не кружатся пчёлы роем,
Боясь, пыльцою отравится,
Она нужна лишь человеку,
Как идеал, как символ века,
Которым хочется, гордится.
А вот ромашка полевая,
В кругах дотошных садоводов
Считается цветком - уродом,
И вовсе не имеет славы.
Но в древности, в былой России
К ней по-другому относились.
Её царицею рекли
Полей, лугов и нив пригожих,
 Она табун кормила клин,
 Спасала от простудной дрожи.
Девчата юные плели
На зорьке пышные венки,
И находя весёлый повод,
Дарили обручальный обод
Смущённым юношам. Они
Слыть нареченными должны.
Так в том далёком, чистом, старом
Ромашка создавала пары.
 Да, роза умностью глупа,
Хотя и вложено труда
В растение довольно много,
Но эта красота пуста.
 Ромашка простотой чиста
Перед людьми, землёй и Богом»
.Они смотрели на розалий,
Он ярко красками блистал
Венец дизайнерских стараний,
Проект  журнального листа.
Но Вася чётко ощутил,
Полуискусственная гладь
Была вторична, как утиль,
А рядом мёртвая пчела
Лежала под кустом колючим
Сухим упрёком бледно скучным. 

                17.
«Готов!» - Иринин резкий голос,
Прервал, и в платье строгом, чёрном
Она смотрелась утончённо,
А собранный пучок волос
Пушился по спине хвостом,
Ей придавая вид печальный,
Но папку увидав, случайно,
Вдруг нервно дёрнула плечом,
И симпатичное лицо,
Обезобразилось гримасой,
На нём прошёл аттракцион
Различных чувств, в пунцовых красках.
Выхватив её из рук, в цветущий кинула розалий:
«Забудь! Сергеич, едешь с нами?»
«Я на своей… как раз… за вами».  –
-  И он ушёл к себе устало.
Она смотрела ему в след:
«Деды, они, как мухи мрут.
Пора на пенсию ему.
Поехали!» - и, скинув бред
Сомнений,  пульт дистанционный
Нажала, в гараже завыл,
Сигнализации включённой
Объёмный звучный перелив.

                18.
Вишнёвый «Мерседес» летел
 По смолянистому асфальту
Дорожных знаков меморандум
О правилах  каких то пел.
Но своенравный «Мерседес»,
Себя вёл, нагло и привольно,
Подрезав пару «жигулёнков»,
 Безумцем нёсся по шассе.
Но скорости не замечал
Василий, погрузившись в мысли,
Смотрел, как за окном парча
Стелилась трав седых от пыли.
Вдруг промелькнуло мимолётно
Введеньем белое пятно.
 «Постой!» - он вскрикнул. Удивлённо
Ирина тормоз вжала в пол.
 Он выскочил и в метрах ста
Увидел островок ромашек.
В порыве искреннем, отважном,
Охапку полную собрал.

            Эпилог.
На кладбище пустынно, тихо.
Могил  ряд мраморный тускнеет.
И свежая средь них сыреет,
Пока проста, ещё безлика.
Вокруг неё венки из роз.
Но у подножия отдельно,
Ромашки скромные белеют,
Как капли светлых, чистых слёз.

             Конец.