Юношеские стихи

Разбирая закрома со старым хламом, неожиданно наткнулся на самодельную книжонку
со своими стишками, которую самолюбиво смастерил много лет назад, еще учась в
школе. Эти стишки никогда не публиковались в моих книгах - считал их детскими,
незрелыми. Совсем забыл о них, давно решив, что они не сохранились. Как в порыве
самокритики их некогда не порвал? Но сейчас несколько иначе взглянул на них, с
ностальгией, что ли. Исключив из книжки половину, выношу на суд читателя свои


Ю Н О Ш Е С К И Е  С Т И Х И


ЖИВОЕ

Голубь сорван с мостовой.
Тополиный пух отвязан.
Но живет еще с тобой
дон печальный и смешной,
книжный рыцарь долговязый.

И стихи живут, звучат.
Томик Пушкина в постели.
И слеза туманит взгляд -
словно пять минут назад
был убит он на дуэли.


СВЕТАЕТ

Ключей безмолвствующих связка.
Где жить мы заново начнем?
Анубиса шакалья маска
на лике города ночном.

Еще не высказаны очи.
Еще не пит губами мед.
Еще не высох слезный почерк,
а кочет в третий раз поет.

Останемся средь крыш и башен.
Душа навек обнажена.
И запах утра так же страшен,
как ночь, прожитая без сна.


ИЗ ГЛЮКА

Заставить музыку не литься,
заставить музыку парить
сумела легкая, как птица,
твоя рука. Но долго жить
в такой коротенькой октаве
наскучит ей. Придет момент –
и, пальцы сняв со скользких клавиш,
уйдешь и в комнате оставишь
из Глюка жалобный фрагмент.

Зачем мне Глюк? Вдвоем нам грустно.
Вслед за тобой и он уйдет.
Пускай дозвякивает люстра
мелодию последних нот.
Ну что ж, есть время и для злости:
глядеть на ровный клавиш строй,
завидуя слоновой кости,
обласканной рукою гостьи,
прозрачной маленькой рукой.


НОЧНОЕ ДВИЖЕНИЕ

Ночь – музыкальная наука.
Сверчки пронзают воздух звуком,
про всё на свете позабыв.
В саду подрагивают тени.
В открытых окнах слышно пенье
и клавиш шаткий перелив.

Скрипит железная калитка.
По листику скользит улитка.
И звоном полнится листва.
Под лампой бабочки трепещут.
И что-то ползает зловеще
в траве, и движется трава.

И ночью, в гуще тьмы и дыма,
движенье неостановимо.
Жизнь проявляется кругом.
Над лесом пролетают утки.
И мастер в деревянной будке
постукивает молотком.

Шагает маятник в часах.
И на открытых небесах
по кругу движутся созвездья.
Лишь горы, вытянувшись в ряд
и взявшись за руки, стоят
всё на одном и том же месте.


НОЧНОЙ САД

В ночном саду чернели розы,
пахучий сохраняя сок.
Сверчковый звон стоял высок.
Навьюченные туч обозы
неспешно плыли вдалеке
к тугой извилистой реке.

И там, уже за косогором,
где куличи церквей лежат,
лебяжью заводь, а не сад
венчал серебряным убором
давно сроднившийся с водой
светящий месяц молодой.

В воде он рисовался мелом.
А в ней лишь час тому назад
был сшит рубиновый закат
под небом полуобгорелым.
Как быстро световая нить
ночной способна уступить!

Казалось, только в этом месте,
где сохраняли общий род
два зеркала – небес и вод, –
жених дарил своей невесте
блеск ожерелья синих звезд.
И только сад чернел от роз.

Там пел архангел то и дело.
Иль это ветер стебли там
прочесывал по берегам?
А здесь веранды дверь скрипела.
И не спалось не только мне –
сад чутко вздрагивал во сне.


ЗАВТРА

Уже пустыню ищет тьма
и размывается пространство.
Я верю в это постоянство,
чтоб не свести себя с ума.

Я должен знать наверняка,
что завтра тьма уступит свету,
что к жизни он вернет планету,
и это будет на века.

Я и свою бы отдал силу,
чтобы не угасать светилу...


ГОЛОСА

Один сказал: «Пойдем, пожалуй».
Другой взмолился: «Ах, постой!»
Два силуэта у причала
над черною речной водой.

Один сказал: «Нельзя нам вместе».
Другой: «А как же жить тогда?»
Два силуэта. Перекрестье
двух чувств. И черная вода.

Два голоса. А у причала
так легкомысленна волна.
Уж на своем веку слыхала
так много голосов она!


МОРЕ

Как в ночи кричало море!
Про страдания и горе?
Про погибель кораблей?
Про обломки якорей?

Как давилось волн раскатом,
как вздымалось ввысь крылато!
Словно думало, что здесь
на земле спасенье есть.

Как плевалось хриплой пеной!
Но смолкало постепенно.
Понимало: нам едва
разобрать его слова.


ОБЛАКА И ЛУНА

Слепил случайный ветер из облачного теста
мне рыцарские замки, волшебные дворцы.
И башни, и колонны, и шпили их чудесны.
И у ворот застыли седые мудрецы.

По небу покатилась монетка золотая
и режет острым краем седые облака.
Уже я не сошью их, уже не залатаю.
И сказочные замки исчезли на века.


У МОРЯ

Монетой раскалённой солнце
куском торчит из-под воды.
Флажок на паруснике вьётся.
И бороды у волн седы.

Так много шумного простора,
так много грохота вокруг,
где нет людского разговора,
но сердцу ясен каждый звук.


ПОЙМАННАЯ БАБОЧКА

Бьётся бабочка в горсти,
словно просится: «Пусти!
Разожми свою ладонь,
но не тронь меня, не тронь!

Мне на миг судьба дана –
только свет увидеть дня.
А когда наступит ночь,
жизнь должна умчаться прочь.

Завтра снова будет свет,
а меня уже и нет…»
Кто, услышав эту речь,
вправе жизнь ей не сберечь?


ЗИМНИЙ ВЕЧЕР

Он подступил неслышно – зимний вечер.
Принес ладью с толченым серебром.
Посыпал поле, грозных елей плечи,
чтоб до утра сияло всё кругом.

И усмиряя вьюги злость и стужи,
как на раскрытых шлейфах у невест,
выкладывал узоры из жемчужин
на платье фиолетовом небес.

И заблистали яркими лучами,
снежинок рой мерцанием дробя!
А зимний вечер делал всё в молчанье,
как будто лишь старался для себя.


КОШКА

Лежала кошка на печи.
Ей говорила печь: «Молчи,
а я согрею твой испод».
А за окном метель ревёт.

И только ходики со стуком
бежали быстро по стене,
что кошка вздрагивала ухом
в своём нагретом печкой сне.


АНГИНА

Смотрю на день через окно.
Мне кажется, что я в кино.
Мир на катушке втиснут в ящик.
Всё кажется ненастоящим.

Проекцией на полотно.
Деревья, люди заодно.
И пятна черных птиц летящих.
Всё кажется ненастоящим.

В глазах и ярко, и темно.
Ангиной горло сведено.
Так это жар, весь бред мой длящий?
И слышен пульс сильней и чаще.

Ворона села на окно.
Ей кажется – она в кино.
И на меня глаза таращит.
Я ей кажусь ненастоящим...


ПИСЬМО

Тихо льется между строк
дорогого мне письма
серебристый голосок,
как узорная тесьма.
Ах, когда-то, видит Бог,
он сведет меня с ума.

В каждой фразе хохоток
так и хлещет мне в лицо.
И как острый коготок,
царапнет язык словцо.
Смял, порвал бы. Да не смог.
Все читаю письмецо.


В ТОМ КОРОЛЕВСТВЕ ДЕРЕВЯННОМ

В том королевстве деревянном
на стол несли кувшин, стаканы.
И, став на цыпочки, с трудом
гном наливал в стаканы ром.

А Волондай и Базилина
так чокались, что в воздух глина
плескала сладкий яд сперва
и обливала рукава.

Взлетали дружно подбородки.
И горло дергалось красотки,
не в силах разом все глотнуть.
И капли падали на грудь.

А Волондай и Базилина
вдвоем пускались в пляс старинный.
Взлетали юбки, кружева.
Кружился дом. И голова.

Подвалов клацали засовы.
Пустой кувшин сменялся новым.
Ром диктовал башке хмельной
соседа проучить войной.

А Волондай и Базилина,
вдвоем сбежав за дверь овина,
род королевский берегли,
шурша соломой до зари.


ANDANTE CANTABILE

Когда не станет меня на свете,
кому достанется этот ветер?
И буйство зелени в летний вечер?
Кому достанутся эти плечи
и складка милая губ в улыбке?
Кому достанется запах скрипки
и дрожь смычка, что рождает звуки?
И час свиданья, и час разлуки?


НЕ УНЯТЬ ВЕСЕЛОЕ ЗАЗНАЙСТВО

Напрасно мне в дар отмерена
мучнистая ткань листа.
На горе твоя отметина.
На муку так опрометчиво
упала с небес звезда.

Соседское братство зычное
прощать не умеет тех,
кому не нужна фабричная
похлебка ее чечевичная
и волчий на шубу мех.

Зазнайство мое веселое
уймет ли диктата глас?
Уйду, похлебав несолоно.
Оставлю крупицы золота –
промытых слезами фраз.


ПРЕДВЕСЕННЕЕ

День вчерашний был, как мешковина.
А сегодня солнышко взошло.
И блестит подтаявшая льдина,
и хрустит, как тонкое стекло.

Над асфальтом мокрым много света.
Не целуй лучами мне глаза.
Это нехорошая примета.
Расставаться нам еще нельзя.

Не напился я имбирной влаги
воздуха и золотых ручьев.
Не привык мой разговор к бумаге.
И пока я в мире ни при чем.

Если расставаться – ненадолго.
Я в прозрачность эту возвращусь
любоваться сотканным из шелка
ясным полднем, разводящим грусть.

За прощаньем снова будет здравствуй,
солнечный восторг и хрупкий лед.
И кораблик белый дальних странствий
в небесах навстречу мне плывет.


ПЕТЕРБУРГ. АНДРЕЙ БЕЛЫЙ. ДОМИНО

Летний сад, красный шелк, шумный бал, болеро.
Всем вина – и шуту, и его королю!
Огневой арлекин, желтогорбый Пьеро
и записочка «я вас люблю».

Чьи вы, очи под маской? Чьих щек аромат
я вдыхаю, кружась в золоченых лучах?
Чьи же руки в перчатках так нежно лежат
на моих онемевших плечах?

Летний сад. И в ладони записка. Трех слов
не могу повторить, не могу перечесть.
За чугунной оградою в бегстве шелков
та рука, что была у меня на плече.

Та рука! Ее почерк дрожащий в письме.
Я пришел. Появись!.. Сердце льдом сведено.
Мне навстречу летит в фиолетовой тьме
окровавленный плащ домино.


ПОДРАЖАНИЕ КИТАЙСКОЙ ПЕЙЗАЖНОЙ ЛИРИКЕ

I.
Ручьи легко бегут со скал – никто не принуждал.

II.
Трава за сутки подросла на треть,
чтобы под секачом скорее умереть.

III.
И этот полдень, и этот год
даны взаймы нам. Все, что пройдет,
идущий следом обретет.

IV.
Зрение объемлет озера стекло,
кожа объемлет его тепло.
Ноздри и уши – свежесть тишины,
а сердце – суть его глубины.

V.
Мне нужно столько, чтобы другу
отдать я половину мог,
как часть себя мне отдал Бог:
все изумруды пойменного луга
и весь прибрежный золотой песок.

VI.
Вселенная пять пальцев опустила.
Так держит нас неведомая сила
разрезанными на две половины –
на Инь и Ян, влекомые друг к другу.
Но свет и тьма ложатся на вершины
попеременно, двигаясь по кругу.


НА ВОЛНЕ НЕБЕС

Настрой приемник на волну небес
и повторяй, что молвят Божьи губы.
Поэт, тебе открылась тайна бездн
вселенной всей и все ее уступы.

Ты по ступеням светлым тем взойдешь
к вратам словесности в богоявленском часе.
Смотри, смотри, как этот мир хорош,
ужасен, страшен, мерзок… нет, прекрасен!

Макай свое засохшее перо
в чернила космоса и на бумагу вылей.
Но знай: что ново, то всегда старо,
и к тем придешь, что здесь когда-то были.


10 КЛАСС

Сентябрь. Долгожданною веет прохладой.
Острижена зелень подвявшего сада.
Начало учебного года идет.
Уложены летние в шкафчик наряды.
Все пестрое строгим сменить уже надо.
И пахнет учебника переплет.

Как пахли вчера тополиные кроны,
чаруя своею почти обнаженной
оливковой кожей и странной листвой.
Ее не сравнить ни с каштаном, ни с кленом.
Вздымается в небо то темно-зеленой,
то белой, обратной своей стороной.

Пора становиться прилежней и строже.
Не с легкого тополя брать, предположим,
пример, а с тяжелого дуба в саду.
Последних каникул последний день прожит,
последний загар шелушится на коже.
С последнего лета на землю сойду.

Мчи дальше по рельсам, по кругу, со звоном,
пустой и веселый трамвайчик зеленый.
Ты слезы мои не увидишь, не жди.
Последнее школьное лето вагоном
последним исчезни, последним оконным
лучом отраженным. Все смоют дожди

под грохот осенней своей канонады –
всю зелень из сада, весь мел с колоннады,
всю летнюю пыль с черепиц и камней.
Все сдует сентябрь долгожданной прохладой,
чтоб новые краски зажглись листопада
средь скуки учебной за партой моей.


ВЕЧЕРНИЙ ДИВЕРТИСМЕНТ

Теплой курткой, кашне, рукавицей…
Чем еще я тебе услужу? –
журавлем, на ладони синицей
или бережно снятой ресницей
со щеки, чтоб когда-то пажу
за услугу воздалось сторицей.

Ах, зачем? Ни к чему тебе это.
Локон падает огненно-рыж.
В дорогие меха разодета.
Как зовут тебя – Марфа? Джульетта?
И о чем ты так гордо молчишь,
беспрестанно тряся сигаретой?


16 ЛЕТ

Стихи в шестнадцать лет.
И осень в карнавале.
И в виде эполет
на плечи щедро валит

блестящая листва
от золота и влаги
и, видимо, права
летящая к бумаге

наивная рука…
Ноябрь, как награду,
несет меня строка
в движенье желтом сада.

Шестнадцать лет. Еще
слов тетива тугая,
но рифмы горячо
дыханье обжигают.

Рисунок губ и шлейф
мелькнувшей незнакомки
для сердца не елей,
не острие иголки,

а словно знак чужой
неведомого царства.
И прошлый мир сожжен,
и будущий – неясный.

Ни благосклонный взгляд,
ни слово снисхожденья,
а шумный листопад
в шестнадцатом рождении.

Кружит, как легкий бред,
над головой мальчишки.
Стихи в шестнадцать лет.
Страницы первой книжки.


СЕРДЦЕ

Тьма погасит все лучи.
Тишь немой откроет рот.
Так случится, что в ночи
на мгновенье мир замрет.

Свет уйдет во тьму веков.
Звук вернется к праотцам.
Схватит космос свой улов
и растащит по углам.

Сколько раз пугался я!
Прыгал на меня, как зверь,
этот страх небытия,
в бездну сорванная дверь.

Но внезапные, ничьи
ритмы сложатся в молву.
Сердце гулкое в ночи
мне подскажет, что живу.


ПРЕДМЕТЫ
(белый стих)

Есть в этом идеальном беспорядке,
невольно мною созданном, мое
присутствие. Вглядишься – ясно видишь:
вот кресло здесь подвинул я, цепляя
палас, но не заметил, - так удобней
сидеть и дергать тоненький шнурок
настольной лампы. Тоже как-то криво
стоит и чуть не падает она.

А рядом зеркальце с упором тонкой ножки
в подставленную общую тетрадь.
Ему-то и подавно так стоять
неловко, неудобно, ненадежно.
Но все ж, как видно, можно. Ну а мне,
коль сяду я за стол, то видно сразу
в его прямоугольной глубине
знакомое до боли отраженье.

Вот стол с каким-то прямо сюрреальным,
случайным и отчаянным раскладом
тетрадей, книг, альбомов и обложек,
коробочек, футляров, пузырьков –
уже пустых, утративших значенье
и роль свою. Но, кажется, вчера,
еще вчера таких необходимых
и бережно расставленных в ряды.

И тут видна печать моей руки.
Да что печать! – Здесь можно без ошибки
определить часы, когда касалась
она предметов. Вот следы тоски,
вот вдохновения, а вот почти безумья.
Тут видно, как я близок был к нему,
как защищался этими вещами
от страха оказаться в пустоте.

От страха быть без помощи и силы.
Как будто я, несчастный Робинзон,
зарубки ставил в грубой древесине,
чтоб времени отсчет не потерять
средь хаоса неисчислимых волн,
кидающихся без конца и края,
вне ритма, вне какого-либо смысла,
чтоб дни смешать и отобрать мой разум.

И я хватался, как за мокрый парус,
как за обломки мачт и плечи друга –
за эти вещи, полные молчанья.
Они ль не продолженье нашей жизни?
Не станет нас, но голоса и мысли,
дела и страсти будут жить в предметах,
с такою очевидностью крича
о правде нашего существованья.

И не солгут, как лгали их владельцы.
Они честней, чем наша кровь и сердце,
и были нам порой родней, чем люди,
по той же самой, по простой причине –
лгать не умели, не имея эго.
Вас потому и называют вещи,
что вещим даром вы наделены,
вещать способны, не владея словом.

Вы вещие и вещные, но жаль –
невечные. И этим мы похожи.
Как постарели вы и как провисли,
любимые и верные углы
замученных, залистанных бумаг!
Я вас берег, пока не надоело.
А после бросил и невольно тем назначил
вам всем места в системе беспорядка.

И не было ни жалобы, ни стона,
ни пошлых унижений и нытья,
как мы порой пред властным кулачищем
иль божеством любви теряем души.
Все вытерпели вы. И то, что не под силу
сносить нам, людям. Это и понятно.
Решать мы вправе сами, стоит вам
на год, на пять, на сто своих хозяев

переживать. Или не стоит вовсе.
Терпите, ведь на то вы и предметы,
чтобы однажды под жестокою рукой,
под нашим механическим движеньем,
бездумным, роковым, молниеносным,
быть уничтоженными. Так решится ваша
судьба. И вы безмолвно подчинитесь
хозяйской прихоти, аффекту и капризу.