Liliputins - 172

My impotence doesn't make me a lesser sinner that's I'm already because of absence of faith ... "
Soren Kierkegaard

I'm just wondering if Viagra would have made me a different thinker ? ... "
Soren Kierkegaard

Liliputins. What, the heck, is this ?
http://www.stihi.ru/2012/08/18/5368

***

Что касается женщин, то тут я, увы, как и Кант, да простят меня все англоязычные за каламбур, не Копенгаген  ... "
Из несказанного Киркегором

Несказаницы. Что это ?
http://www.stihi.ru/2011/12/23/9481



***

http://www.textlog.de/35633.html

Kant und die Frauen

Die Frauen haben keine bestimmende oder auch nur bedeutende Rolle im Leben unseres Denkers gespielt, geschweige denn, dass sie sein Schaffen befruchtet haetten, wie es bei anderen grossen Menschen seines Zeitalters: bei Goethe, Schiller, Herder, und von Philosophen bis zu einem gewissen Grade doch auch bei Fichte und Schelling der Fall war. Er ist Junggeselle geblieben wie Plato und Leibniz, Descartes und Hobbes, Locke und Hume. Aber er ist anderseits doch kein galliger Feind des weiblichen Geschlechtes gewesen, wie Schopenhauer, oder vollkommen gleichgueltig dagegen, wie Winckelmann. Er beschaeftigt sich in seinen populaeren Schriften, besonders den anthropologischen Vorlesungen und den Entwuerfen dazu, sogar recht haeufig mit "dem Frauenzimmer". Welche Erlebnisse bestimmten ihn dazu?
Das schoene Verh;ltnis zwischen ihm und seiner Mutter, die er nie vergass, haben wir schon kennengelernt. Zu den Schwestern bestanden keine naeheren Beziehungen. Sie wurden — wie es noch heute oefters in aermeren Familien zu gehen pflegt —, damit die Brueder studieren konnten, hintangesetzt, mussten sich als Dienstmaedchen verdingen und haben spaeter Handwerker geheiratet. Dass er waehrend seiner Studienzeit Liebesaffaeren nachgegangen, ist bei seinem Temperament, seinen Neigungen und seiner finanziellen Duerftigkeit wohl voellig ausgeschlossen. Einen gewissen Ton uns heute etwas altfraenkisch anmutender Galanterie allerdings hat er sich wohl schon auf der Universitaet angeoehnt, von der er noch spaeter ruehmte, dass sie dem jungen Manne "Schliff" verleihe. So schreibt er, gelegentlich einer leichten Polemik gegen die gelehrte Marquise von Chastelet in seiner Erstlingsschrift: "Die Anmerkung, die ich hier mache, wuerde gegen eine jede andere Person ihres Geschlechtes das Ansehen eines ungesitteten Betragens und einer gewissen Auffuehrung, die man pedantisch nennt, an sich haben; allein der Vorzug des Verstandes und der Wissenschaft an derjenigen Person, von der ich rede, der sie ueber alle uebrige ihres Geschlechtes und auch ueber einen grossen Teil des andern hinweg setzet, beraubet sie zugleich desjenigen, was das eigentliche Vorrecht des schoenen Teiles der Menschen ist, naemlich der Schmeichelei und der Lobsprueche, die dieselbe zum Grunde haben" (a. a. O., § 113a, II). Aus seinen Hauslehrerjahren in Judtschen und Gr. Amsdorf wissen wir nichts. Anders waere es, wenn die Nachrichten ueber seine dritte Hauslehrerstelle bei der Graefin Keyserling zu Rautenburg eine festere Grundlage haetten. Denn es existiert in der Tat eine von der Graefin hergestellte, ansprechende Kreidezeichnung unseres Philosophen, die ihn so jugendlich wie sonst kein Bued, d. h. etwa dreissigj;hrig, darstellt,*) waehrend sie selbst damals (um 1753/54) 24—25 Jahre zaehlte. Und sie, die mit 25 Jahren ein philosophisches Werk Gottscheds ins Franzoesische uebersetzte, koennte zu diesen Studien durch ihren philosophischen Hauslehrer angeregt worden sein. Doch das beruht alles auf blossen Vermutungen. Ebenso lassen sich aus dem Verschen, das er am 16. Juli 1757 einem unbekannten Freunde ins Stammbuch schrieb:
Grossen Herren und schoenen Frauen
Soll man wohl dienen, doch wenig trauen
keine anderen Schluesse ziehen, als dass er jedenfalls kein abgesagter Feind des weiblichen Geschlechts gewesen ist.
Etwas festeren Boden betreten wir erst mit den 60er Jahren. Zwar aus seinem bekannten, mehr als fuenf Druckseiten zaehlenden Briefe vom 10. August 1763 an eine der "gnaedigen Dames aus dem von mir aeusserst verehrten Schulkeimschen Hause", denen er durch Borowski das Trostschreiben an Frau von Funk (s. 88 f.) hatte zugehen lassen, und der er nun auf ihren Wunsch einen ausfuehrlichen Bericht ueber die angeblichen Geistererscheinungen Swedenborgs uebersandte, das 23 jaehrige Fraeulein Charlotte von Knobloch, laesst sich auch nur auf seine liebenswuerdige Galanterie gegen Damen ueberhaupt schliessen: wenn er von "der Ehre und dem Vergnuegen" spricht, "dem Befehl einer Dame" nachzukommen, "die die Zierde ihres Geschlechts ist", durch die Abstattung eines Berichts, der freilich "von ganz anderer Art" sei, "als diejenigen gewoehnlich sein muessen, denen es erlaubt sein soll, mit allen Grazien umgeben, in das Zimmer der Schoenen einzudringen". Hoechstens noch darauf, dass er dem Bildungsstreben junger Damen gern entgegen kam, wie er denn der naemlichen aeltesten Tochter des Generals von Knobloch auch Wielands "Erinnerungen an eine Freundin" zuschickte, wofuer sie sich ihm noch nach Jahren dankbar erwies. Denn nachdem sie bereits seit acht Jahren die Gattin eines Hauptmanns von Klingspor und Mutter von vier Kindern geworden war, dankt sie in einem zwar fuerchterlich unorthographischen, aber von naturwuechsigem Gefuehl zeugenden Briefe (1772), in dem sie den "hochedelgeborenen, hochgelehrten Herrn Professor und werten Freund" um Besorgung eines Hofmeisters bittet, fuer seine "Guetige Absicht, ein Junges Frauenzimmer durch angenehmen Unterhalt zu Bilden"; obwohl "bei denen moeresten Menschen eine Lange Abwesenheit die Freundschaft erkalten Laest", sei sie "von der angenehmen gewissheit geschmeychelt, das Sie mein Freund sind: so wie Sie es ehe mahls waren" (Ak. Ausg. X, S. 122 f.).


Das beste Bild von Kants damaligen — und im wesentlichen sich gleich gebliebenen — Anschauungen ;ber das weibliche Geschlecht gibt uns der dritte Abschnitt der 'Beobachtungen ;ber das Gef;hl des Sch;nen und Erhabenen' (1764). Der 40 j;hrige Verfasser hebt hier die Unterschiede zwischen den beiden Geschlechtern sehr stark hervor, zum Teil allerdings infolge seines Themas, das den Gegensatz zwischen dem Erhabenen und Sch;nen in diesem Abschnitt auch auf die Charakteristik der Geschlechter anwendet. Das "Frauenzimmer" hat ein angeborenes st;rkeres Gef;hl f;r das Sch;ne und Zierliche, Hebt Scherz und Heiterkeit, Sittsamkeit und feinen Anstand, zieht das Sch;ne dem N;tzlichen vor, hat einen "sch;nen" (wie wir einen "tiefen") Verstand. Er macht sich etwas lustig ;ber gelehrte Frauen, sei es, dass sie sich den Kopf mit Griechisch oder mit Mathematik und Mechanik oder mit Schlachten und Festungen oder mit abstrakten Spekulationen anf;llen. Ihre Wissenschaft ist vielmehr "der Mensch, und unter den Menschen der Mann"; ihre Weltweisheit "nicht Vern;nfteln, sondern Empfinden". Dem entsprechen auch seine, gewi; nicht ohne Einflu; von Rousseaus Emile zustande gekommenen, Ideen ;ber M;dchenunterricht: Erweiterung des moralischen Gef;hls sei f;r sie wichtiger als die des Ged;chtnisses; das wird dann an Beispielen aus dem geschichtlichen, geographischen und Kunstunterricht erl;utert. ;brigens h;lt unser Philosoph das weibliche Geschlecht im ganzen so hoch, dass er ihm sogar vorzugsweise diejenige Art von Sittlichkeit zuspricht, die sp;ter Schiller unter dem Begriff der Anmut oder sittlichen Sch;nheit im Gegensatz zur W;rde verstanden hat. "Sie werden das B;se vermeiden, nicht weil es unrecht, sondern weil es h;;lich ist, und tugendhafte Handlungen bedeuten bei ihnen solche, die sittlich sch;n sind. Nichts von Sollen, nichts von M;ssen, nichts von Schuldigkeit." Und sein Schlu;urteil fa;t er dahin zusammen: der Mann soll durch seine Neigung noch mehr veredelt, die Frau durch die ihre noch mehr versch;nt werden.
 
___________________
*) Ver;ffentlicht mit einem ausf;hrlichen Begleitartikel von Emil Fromm, Kantstudien II, S. 145—160.


***
http://www.philosophyinaction.com/blog/?p=12054

Readings: Immanuel Kant on Sex, Marriage, and Masturbation
 Posted by Diana Hsieh on 13 September 2013 at 7:30 pm  Ethics, Kant, Love/Sex, Marriage

***


Cunt

From Wikipedia, the free encyclopedia

Cunt  is a word for the female genitalia, particularly the vulva, and is widely considered to be extremely vulgar in the USA and in many settings elsewhere.[1] The earliest citation of this usage in the 1972 Oxford English Dictionary, c 1230, refers to the London street known as Gropecunt Lane. Scholar Germaine Greer has said that "it is one of the few remaining words in the English language with a genuine power to shock".[2]

Cunt is also used as a derogatory epithet referring to people of either sex. This usage is relatively recent, dating from the late nineteenth century.[3] Reflecting different national usages, cunt is described as "an unpleasant or stupid person"; in the Compact Oxford English Dictionary, whereas Merriam-Webster has a usage of the term as " usually disparaging and obscene: woman",[4] noting that it is used in the U.S. as "an offensive way to refer to a woman;[5] and the Macquarie Dictionary of Australian English states that it is "a despicable man". When used with a positive qualifier (good, funny, clever, etc.) in Britain, New Zealand and Australia, it can convey a positive sense of the object or person referred to.[6]
The word appears to have been in common usage from the Middle Ages until the eighteenth century. After a period of disuse, usage became more frequent in the twentieth century, in parallel with the rise of popular literature and pervasive media. The term also has various other derived uses and, like fuck and its derivatives, has been used mutatis mutandis as noun, pronoun, adjective, participle and other parts of speech.

***

Ольсен, Регина

Материал из Википедии — свободной энциклопедии


Регина Шлегель, в девичестве Ольсен (Regine Olsen; 23 января 1822 г . — 18 марта 1904 г.) — датчанка, которая с сентября 1840 года по октябрь 1841 г. была помолвлена с философом Сёреном Кьеркегором. Отношения c Региной оказали большое влияние на его интеллектуальное развитие, философию и теологию, и многие свидетельства этого проявляются в его сочинениях.
Регина родилась 23 января 1822 г. в Фредериксберге, районе Копенгагена, Дания. Она впервые встретилась с Кьеркегором в весенний день, в 1837 г., когда ей было 15 лет. Регина позже вспоминала, что после этой первой встречи Кьеркегор произвёл на неё «очень сильное впечатление»[1]. Взаимное увлечение между ними развивалось; Регина училась тогда у Шлегеля, своего будущего мужа.
Регина также произвела сильное впечатление на Кьеркегора, который ухаживал за ней в течение длительного периода времени, представляя себя прежде всего как друга. 8 сентября 1840 г. Кьеркегор, наконец, открыл свои чувства к Регине, в то время, когда она играла для него на пианино в доме её семьи. Он так пересказал эти события годами позже (в своем дневнике): « — О! А мне-то разве музыка, это вы мне нужны, я люблю вас уже два года. — Она молчала». После этого Кьеркегор начал умолять её отца дать согласие на их брак[2].
Почти сразу же, однако, Кьеркегор начал испытывать сомнения о своей способности быть семьянином. В течение всего следующего года Кьеркегор напряженно работал. Он начал ряд исследований, произнёс в это время свою первую проповедь и подготовил диссертацию на степень магистра. Регина чувствовала, что «напряженный график» у Кьеркегора был предлогом, чтобы избежать её. Однако они поддерживали обширную переписку; одно время он писал ей шифрованные письма каждую среду. Письма Кьеркегора сохранились; а письма Регины, за исключением нескольких пометок, по всей вероятности, были уничтожены[3]. 11 августа 1841 г. Кьеркегор расторг помолвку, и отправил Регине прощальное письмо вместе со своим обручальным кольцом. Регина, убитая горем, сразу же направилась к его дому; и когда дома его не оказалось, она оставила записку, умоляя его не оставлять её.
Кьеркегор, безусловно, искренне любил Регину, но не мог согласовать перспективу брака со своим писательским призванием, убежденной христианской верой и постоянной меланхолией (возможно, такое решение было связано с импотенцией[4]). Регина была потрясена его отказом от помолвки и не хотела давать согласия на её расторжение, угрожая убить себя, если он не вернётся к ней. Кьеркегор пытался подавить эти переживания посредством своих действий; он делал вид, что совершенно равнодушен и холоден к ней. Как он писал позже, «надо было довести дело до конца, и при этом поддержать её, хотя бы и путем обмана; стараться всеми мерами оттолкнуть её, затронув при этом её гордость»[5]. Он писал ей холодные, сухие письма для того, чтобы было похоже, что он уже не любит её; но Регина цеплялась за надежду, что они ещё могут быть вместе, отчаянно умоляя, чтобы он принял её обратно. 11 октября 1841 г. Кьеркегор встретился с ней, и вновь расторг помолвку лично. Её отец пытался убедить его пересмотреть это дело, говоря, что Регина в отчаянном положении: «Это будет её смерть; она находится в полном отчаянии». Кьеркегор пришёл на следующий день и говорил с Региной. На её вопрос, собирается ли он когда-нибудь жениться, Кьеркегор ледяным тоном ответил: «Ну, да, я начал угасать, и мне нужна сильная молодая девушка, чтобы омолодить меня». В действительности, у Кьеркегора не было таких планов, и он оставался безбрачным всю последующую жизнь.
Регина была совершенно подавлена, но и Кьеркегор тоже, который пишет в дневнике, что проводил целые ночи, плача в своей постели. История их взаимоотношений стала источником сплетен в Копенгагене, и те, кто знал об этой истории, говорили, что Кьеркегор невероятно легкомыслен и жесток. Родственники Регины реагировали на это со смущением, считая действия Кьеркегора совершенно непонятными: как он так неожиданно перешёл к ненависти к Регине и причинил ей такую боль? Кьеркегор позже умолял Регину, чтобы она простила его за такой поступок. В письме к ней он писал: «Прежде всего, забудьте того, кто пишет эти строки; простите того, кто, если и способен на что-нибудь, однако не способен сделать девушку счастливой»[6].





***

im·po·tence noun

Definition of IMPOTENCE

:  the quality or state of being impotent
 
Examples of IMPOTENCE

<the congressional committee's essential impotence in affecting the management of the war was frustrating to its members>

First Known Use of IMPOTENCE
15th century

Related to IMPOTENCE
Synonyms

inability, inadequacy, incapability, incapacity, incompetence, incompetency, ineptitude, insufficiency, powerlessness

Antonyms
ability, adequacy, capability, capacity, competence, competency, potency

Related Words
disqualification, inaptitude; ineffectiveness, ineffectuality, ineffectualness, inefficaciousness, inefficacy, inefficiency

Near Antonyms
aptitude, bent, endowment, flair, genius, gift, knack, talent; effectiveness, effectualness, efficaciousness, efficiency; fitness, suitability, suitableness; potency, power, puissance, sinew, strength

more

im·po·tence noun   (Medical Dictionary)
Medical Definition of IMPOTENCE

1: the quality or state of not being potent <drug-resistant bacteria are a virulent indicator of the growing impotence of antibiotics>

2: an abnormal physical or psychological state of a male characterized by inability to engage in sexual intercourse because of failure to have or maintain an erection—called also erectile dysfunction

impotence noun    (Concise Encyclopedia)

Inability to achieve or maintain erection of the penis; hence, inability to participate fully in sexual intercourse. Erectile impotence (failure to achieve erection) may have either physical causes (e.g., alcoholism, endocrine disease) or psychological ones (e.g., anxiety, hostility toward the partner). Ejaculatory impotence (inability to reach orgasm, sometimes with an erection maintained for a long time) nearly always has an emotional cause. See also Viagra.


Learn More About IMPOTENCE

Thesaurus: All synonyms and antonyms for "impotence"
Spanish Central Translation: "impotence" in Spanish
Britannica.com: Encyclopedia article about "impotence"

Next Word in the Dictionary: impotency
All Words Near: impotence
 

***

http://www.angelfire.com/nb/shestov/sar/kierkegaard2.html

Lev Shestov

We have spoken about Abraham's faith. Abraham decided to commit a deed that is one of the most staggering for the human imagination: he raised the knife over his only son, his hope, the comfort of his old age. For this, of course, enormous power is required; not in vain did Kierkegaard himself say that Abraham suspended the ethical. Abraham believed. In what did he believe? "Even in the moment," Kierkegaard writes, "when the knife glittered, he believed that God would not require Isaac... Let us go further. Let us assume that Isaac really was sacrificed. Abraham believed. He did not believe that someday he would be blessed in the beyond (as the ethic based on our reason teaches) but that here, in this world (Kierkegaard underscores this), he would be happy. God could give him another Isaac, could call the sacrificed Isaac back to life. He believed by virtue of the Absurd; for all human reckoning had long since ceased to function."

     To dispel every doubt about how he understood Abraham's faith and the meaning of his deed, Kierkegaard also introduces his own affair into the biblical narrative. Of course, he does not do this directly and openly. Of such things people do not speak openly and Kierkegaard, so much the more, does not do so: for this he invented his indirect communication. When an opportunity offers itself, by the way, he tells us: "What, for a man, his Isaac is, this everyone decides for himself and by himself." But one can guess the meaning and the concrete significance of these words only after one has heard the story Kierkegaard fabricated about the poor youth who fell in love with a princess. It is perfectly obvious to everyone that the youth will never obtain the princess as his wife. Ordinary common sense as well as the higher human wisdom (between which, finally, there is no essential difference) advise him in similar fashion to give up the dream of the impossible and to strive for the possible: a rich brewer's widow would be the most suitable match for him. But the youth, as if something had stung him, forgets common sense as well as the divine Plato and suddenly, just like Abraham, throws himself into the embrace of the Absurd. Reason refused to give him the princess whom it intended not for him but for a prince, and so the youth turns away from reason and tries his luck with the Absurd. He knows very well that in ordinary, everyday life there rules the profoundest certainty that the princess will never fall to his lot. "For reason" Kierkegaard writes, "was right: In our vale of sorrow, in which it is lord and master, this has been and remains an impossibility." He also knows that the wisdom bestowed upon men by the gods recommends in such cases, as the only way out of the situation that has been created, calm submission to the inevitable. And he even goes through this submission in the sense that, with all the clarity of which the human soul is capable, he takes account of the real. To another person, Kierkegaard explains, it would perhaps appear more tempting to kill in himself the wish to possess the princess, to blunt, so to speak, the sharp edge of sorrow. Such a person Kierkegaard calls a knight of resignation and even finds words of sympathy for him. "And yet," he declares, "it must be glorious to win the princess," and if the knight of resignation denies this, then he is a liar and his love was not a true love. Kierkegaard sets the knight of resignation over against the knight of faith. "Through faith, says this wonderful knight, through faith you must obtain her." And he says again: "And yet it must be glorious to win the princess." The knight of faith is the only lucky one: he is the heir apparent to the finite, while the knight of resignation is a stranger and a foreigner. But he admits, "So this movement I cannot make. As soon as I attempt it, everything turns around dizzily and I flee back to the pain of resignation. I can swim in life, but for this mystical soaring I am too heavy." And in his diaries we read, "If I had had faith, I would have remained with Regina."

     Why can a man who strives so passionately, so insanely for faith not find it? Why can he not follow Abraham and the poor youth who fell in love with the princess? Why did he become heavy and incapable of soaring? Why is his fate resignation, and why is the final audacity denied to him? This brings us to Kierkegaard's teaching about original sin and about sin in general, which is most closely bound up with his conception of biblical faith.

     For Kierkegaard "the opposite of sin is not virtue, but freedom" and at the same time "the opposite of sin is faith." Faith, only faith frees man from sin. Faith, only faith can tear man out of the power of the necessary truths that took possession of his consciousness after he had tasted of the fruits of the forbidden tree. And only faith gives man the courage and the power to look madness and death directly in the eyes and not bow down will-lessly before them. "Picture for yourself a man," Kierkegaard writes, "who with all the terror of a frightened imagination has represented to himself something horrible as absolutely not to be endured. Now it befalls him, precisely this terrible thing befalls him. Humanly speaking, his destruction is the most certain of all things... But for God all things are possible! This is the struggle of faith, which (if one would so express it) struggles insanely for possibility. For possibility is the only saving power... Finally only this, that for God everything is possible, is of help." Whether one will have faith is decided "only when, humanly speaking, there is no longer any possibility... God means that everything is possible, or that everything is possible means God, and only he whose being has been so shaken that he has become spirit by understanding that everything is possible, only he has had dealings with God." And in Kierkegaard's diary of the year 1848 we read a remarkable entry: "For God everything is possible; this thought is now in the deepest sense my watchword, it has gained for me a significance such as I would never have thought. That I in no moment may dare, because I see no way out, to say that therefore also for God there should be none. For this is despair and presumptuousness, to confuse one's bit of fantasy and the like with the possibility over which God disposes."

     You see here how far Kierkegaard is from that conception of faith that most people have. Faith is not confidence in that which parents, elders, teachers instill in us. Faith is a tremendous power arising out of the depths of the human spirit that is prepared and able to take up the struggle even when everything tells us that the struggle is condemned to failure beforehand. Kierkegaard, of course, is inspired by the great promise of the gospel: If you have faith as a grain of mustard seed, nothing will be impossible for you. And, mindful of the words of the prophets and apostles that human wisdom is folly before God, he decides to take up the great and final struggle - the struggle with human reason, insofar as reason wishes to be the only and final source of truth. That is why he turned, as I have already said, from Hegel and Greek philosophy and went for truth to the ignorant Job and the ignorant Abraham. And in every new book he attacks reason ever more passionately and unrestrainedly. With reference to Romans 14:23 he writes: "Everything that does not come of faith is sin. And this belongs to the most decisive definitions of all of Christianity, that the opposite of sin is not virtue but faith."

     Kierkegaard repeats this tirelessly, as he also repeats that, in order to obtain faith, one must rid himself of reason. In his last works he expresses himself in the following way: "Faith is the opposite of reason, faith is at home on the other side of death." But what is the faith of which Holy Scripture tells? Kierkegaard's answer is: "Faith means just to lose reason in order to win God." Still earlier, in connection with Abraham and his sacrifice, Kierkegaard wrote, "What a tremendous paradox is faith! A paradox that can transform a murder into a holy, God-pleasing deed; a paradox which returns Isaac to Abraham; a paradox which no (customary) thinking can master, because faith begins precisely where (customary) thinking leaves off." Why does it leave off? Because for customary thinking here the realm of the impossible begins: it is impossible that the murder of a son should be a God-pleasing deed, it is impossible that anyone (be it God Himself) should call the slain Isaac back to life.

     But Kierkegaard thinks differently about all this. "The loss of possibility means either that everything has become necessary to a man or everything has become trivial... Philistinism, triviality also essentially lacks possibility..., it is absorbed into probability, in which the possible finds its insignificant place; thus it lacks sufficient possibility to take notice of God. Without imagination, as the Philistine always is, he lives in a certain trivial province of experience as to how things go, what is possible, what usually happens, whether the Philistine, by the way, is a tavern keeper or a minister of state... Philistinism means to be able to control possibility and to have decoyed this tremendous elasticity into the snare or the madhouse of probability." But by Philistinism one is not at all to understand a beer brewer or the philosophy of a beer brewer: Philistinism is everywhere that a man still relies on his powers, on his understanding (with all their undoubted brilliance, Hegel and Aristotle do not arrive beyond Philistinism), and it ceases only where despair begins, where reason shows with all obviousness that a man stands before the impossible, that for him everything has come to an end and forever, and that every further struggle is senseless - i.e., there and then when a man feels his utter impotence.

     Like no one else, Kierkegaard had to drink that bitterness which the consciousness of his impotence brings to a man. When he says that some terrible power has taken away his honor and his pride, he means thereby his impotence. The impotence that led to the point where when he lightly touched a beloved woman, she turned into a shadow. The impotence that led to the point where everything real was turned for him into a shadow. How did this happen? What kind of terrible power is this that can so devastate the human soul? In his diary he notes - not once but several times: "If I had had faith, I would have remained with Regina." This is not an "indirect communication" of the kind that he made in the name of the heroes of his narratives - this is already a direct testimony of a man about himself.

     Kierkegaard experienced absence of faith as impotence and impotence as an absence of faith. And through this terrible experience he learned what the majority of people do not even suspect: the absence of faith is the expression of the impotence of man, and in the impotence of a man is expressed the absence of faith. This explains to us his words that "the concept opposite to sin is not virtue but faith." Virtue - we have already heard this from him - rests on a person's own powers: the knight of resignation obtains for himself what he needs and, when he has obtained it, he finds spiritual peace and tranquility. But does a man become free in this way? Everything that does not come of faith is sin, says Kierkegaard, recalling the enigmatic words of the apostle. Is, consequently, the peace and calm of the knight of resignation sin? Was, consequently, Socrates, who, to the astonishment of his disciples and all future generations, accepted the cup of poison so calmly from the hands of the jailor, a sinner? The best, the wisest of men contented himself with the status of a knight of resignation; he accepted his impotence before necessity as unavoidable and therefore also as morally obligatory and, several hours before his death, maintained calmness and peace in the souls of his disciples through edifying speeches. Can one go farther than Socrates? asks Kierkegaard. Many centuries after Socrates the famous stoic Epictetus, faithful to the spirit of his incomparable teacher, wrote that the beginning of philosophy is the consciousness of impotence before necessity. For Epictetus this consciousness is, as for Socrates, at the same time the end of philosophy, or, more precisely, philosophical thinking is completely determined through a man's conviction of his absolute impotence before the necessity that rules in the world.

     Socratic virtue does not save a man from sin. The virtuous man is a knight of resignation. He has experienced all the shame and terror that are connected with impotence and on this has come to a stop. He cannot move further. He can go nowhere further; it is impossible for him. Why has he come to a stop? Whence came this "nowhere" and this "impossible?" Kierkegaard answers that they were brought to man by his reason, the source of all our knowledge and all our morality. But does not reason itself, when it imagines that it is the only source of truth and morality, find itself in the power of some hostile power that has so bewitched it that the accidental and the transient seem to it unavoidable and eternal? And does not ethics, which suggests to a man that submission to his fate is the highest virtue, find itself in the same position as reason? It also has been bewitched by a mysterious magic: where it promises man bliss and salvation, there ruin lies in wait for him. This is the paradox, the Absurd, that remained hidden to Socrates but was revealed in Holy Scripture, in the narrative of the Book of Genesis about the tree of the knowledge of good and evil and the fall of the first man.

***
http://www.ligis.ru/psylib/090417/books/stret01/txt17.htm


КЬЕРКЕГОР ЗА 90 МИНУТ

Перевод А.Вронской
Paul Strathern. Kierkegaard in 90 minutes. Chicago: Ivan R.Dee, 1997
М.: Астрель; АСТ, 2004

Жизнь и труды Кьеркегора
Послесловие
Из произведений Кьеркегора
Хронология жизни и эпохи Кьеркегора

Введение

Кьеркегор – скорее писатель, чем академический философ. Однако в своем творчестве он поднял именно те вопросы, ответы на которые обычно ждут от философов. Предмет его исследований – не окружающий человека мир, а само человеческое существование, выбор жизненного пути, его смысл. По Кьеркегору, субъективное бытие человека лежит по ту сторону рассудка, логики, философствования, которые, тем не менее, берут начало в самом человеке.

Многие ученые мужи не признавали творчества Кьеркегора – тем не менее, именно его фигура стоит у истоков такого раздела философии, как экзистенциализм.

Становление экзистенциализма продолжалось долгие десятилетия. Ницше, Гуссерль и Хайдеггер по духу были экзистенциалистами, однако отрицали связь с этим направлением. Хайдеггер яростно опровергал свою причастность к экзистенциализму, а Ницше умер еще до появления этого термина. Пик популярности экзистенциализма наступил лишь через сто лет после смерти Кьеркегора, когда уже после второй мировой войны в Париже прогремело имя Жан-Поля Сартра.

Интеллектуалы послевоенного Парижа пребывали в состоянии отчаяния: вчерашние идеалы оказались утраченными. Сюрреализм, некогда покорявший своей абсурдностью, теперь казался просто нелепым. Советская идеология сталинизма уже продемонстрировала худшие из своих черт, заставив отвернуться от нее бывших искренних сторонников. В этих условиях учение экзистенциализма оказалось как никогда востребованным: экзистенциализм не предполагал веры в какие-то идеалы, напротив, он рассматривал отчаяние как часть человеческого существования. Экзистенциализм получил распространение не только во Франции, проникнув также в Англию и Америку, покорив университеты по обеим сторонам Атлантики. Он был доступен массовому сознанию, являясь одновременно академической философией, непостижимым образом соединял в себе легкость для восприятия и глубину. Это привлекало художников, писателей, философов и шарлатанов – все они внесли свою лепту в его становление. Экзистенциализм стал предтечей бихевиоризма, структурализма и других направлений, которые появятся в последующие десятилетия.

Суть философии экзистенциализма – "проблема существования" – типичный продукт XX века, породившего реалии отчужденности, тревоги и абсурда. Между тем, все эти понятия появились за столетие до Сартра – в философии Кьеркегора.

Конечно, Кьеркегор опередил свое время. И в то же время его занимал, по сути, очень старый вопрос – один из первых в истории философии: "Что значит – существовать?" Этот вопрос вновь и вновь возникал, начиная с античных времен, он интересовал всех – кроме философов. Для них он был либо лишенным смысла, либо попросту давным-давно решенным и не представляющим более интереса. Кьеркегор же, напротив, считал, что каждый человек должен не просто задать себе этот вопрос, но и сделать всю свою жизнь своим собственным ответом на него. Субъективный смысл вопроса о существовании – вот вклад Кьеркегора в историю философской мысли.

Проблема существования, или "бытия", была основной для многих философов. Еще до того, как Сократ и Платон привнесли в философию элемент рациональности (придав ей академическую респектабельность), философы уже задавались вопросами бытия человека. "Что значит "существовать"? В чем смысл существования?" Серьезные философы считают эти вопросы наивными. "Они не имеют смысла", – говорят нам. Но мы, простые смертные, продолжаем вопрошать, и ответ рассчитываем получить именно философский. А философы-досократики, по счастью незнакомые с софизмами их последователей, даже настаивали на том, что к таким вопросам нужно относиться серьезно...

Парменид, живший в греческой колонии Элея в Южной Италии в V веке до нашей эры, первым ввел различие между умопостигаемым неизменным и вечным бытием и чувственно воспринимаемой изменчивостью, текучестью всех вещей. Другие досократики исследовали вопрос о различиях между "реальными" предметами и абстрактными понятиями. Чем мое существование отличается, скажем, от существования чисел или каких-то фантазий? Что вообще значит "существовать"?

Затем появились Сократ и Платон. Прежний императив: "Познай, что значит быть самим собой", сменился новым: "Познай самого себя". Проблема бытия была выброшена из круга вопросов философии. Это фундаментальное понятие (возможно, самое фундаментальное из всех) теперь просто игнорировалось. Платон просто принимал существование как данное, не задаваясь вопросом о его природе.

Сейчас Платона считают наиболее глубоким и всесторонним философом, но все же он мог не обратить внимания на самый важный из философских вопросов. (Что ж, Ньютон, например, также был самым глубоким и всесторонним ученым своего времени, что не помешало Эйнштейну показать, что его (Ньютона) теория основывалась на ложных предпосылках.) Что бы ни говорили, а прогресс действительно существует. Мы познаем все больше и больше во всех областях знания. Однако на уровне индивидуального существования – в том смысле, в каком понимал его Кьеркегор – мы ничуть не изменились. Как только речь заходит о субъективном бытии, понятию прогресса не остается места. Все мы находимся в одной и той же ситуации – ситуации человеческой жизни, страдаем или радуемся. И так – с незапамятных времен.

Начиная с Платона, философы игнорируют понятие человеческого существования. Субъективное существование – возможно, единственное, что обще всем людям, – оставлено на откуп дилетантам и маргиналам. И так продолжалось почти две тысячи лет.

Только в VII веке философия вернулась к своим основам, к истокам, давшим ей рождение. Кто я? Что я имею в виду, говоря "я существую"? Французский философ Рене Декарт заявил: "Cogito ergo sum" ("Мыслю, следовательно, существую"). Все можно подвергнуть сомнению, все в этом мире может оказаться иллюзией или обманчивой фантазией, кроме самого факта моего мышления и сомнения. Фундаментальным понятием, абсолютной и несомненной основой, на которой может базироваться вся философия, вновь стало понятие субъекта. Однако этот субъект был слишком похож на французского интеллектуала. Он существовал, только пока он мыслил. Чувства, восприятия и эмоции – ничему доверять нельзя. Субъективное "Я" не знало достоверно ничего, кроме того, что оно существует. Оно было беззащитно перед обманчивой природой: по словам Шекспира, человек – это "всего лишь беззащитное и нагое, не приспособленное к жизни и раздираемое противоречиями животное".

Наконец немецкий философ Кант придумал подходящее убежище для бедного беззащитного существа. Он построил огромный дворец в виде всеобъемлющей философской системы, основанной на разуме, которая с властным величием поглотила субъективное "Я". За Кантом последовал Гегель, который сконструировал еще более грандиозную и всеохватывающую систему, основанную на утверждении: "Все разумное действительно и все действительное разумно".

Однако и Кант, и Гегель почему-то упустили из виду главный вопрос философии. Их системы не давали удовлетворительного ответа на вопрос "Что есть существование?" Рациональная система предполагает рациональный мир. Это всего лишь ответы, которые дает разум на им же поставленные вопросы. Субъективное "Я" лежит за пределами разума и не является частью внешнего мира. Кьеркегор понял это: ответ кроется не в создании идеальных, объясняющих все систем. Что такое "существование"? Что значит "существовать"? Кьеркегор поставил себе задачу ответить на эти вопросы.

Жизнь и труды Кьеркегора
Серен Кьеркегор родился в Копенгагене 5 мая 1813 года, в том же году, что и Рихард Вагнер, блестящий немецкий композитор. Эти две первостепенные для культуры XIX века фигуры диаметрально противоположны по характеру своего гения: Кьеркегору суждено было стать всем тем, чем не был Вагнер, и наоборот. В сущности, единственным, что их объединяло, было психическое расстройство – похоже, в XIX в. гению без этого было никак нельзя... Хотя Кьеркегор и не был сумасшедшим (в отличие, например, от его племянника, который окончил свою жизнь в сумасшедшем доме), его поведение всегда отличалось странностью. Всю свою жизнь Кьеркегор был совершенно одинок, он испытал влияние лишь нескольких человек, но влияние это было огромным. В юности самым важным человеком для Кьеркегора был его отец, находившийся на грани психического расстройства (живи отец Кьеркегора в намного более просвещенном средиземноморском обществе, он наверняка был бы признан душевнобольным).

Влияние отца на Кьеркегора было определяющим. Все, что составило личность философа, складывается из результатов отцовского влияния – либо противостояния этому влиянию. Отношения отца и сына трудно признать нормальными.

Кьеркегор-старший родился в отдаленном уголке Ютландии на севере Дании в семье крепостных крестьян, принадлежавших местному священнику и работавших на его полях. Отсюда и фамилия "Кьеркегор", которая переводится с датского как "церковный двор". В возрасте десяти лет будущий отец Кьеркегора в любую погоду должен был пасти овец. Как рассказывал один из его сыновей, "он страдал от голода и холода, от палящих лучей солнца, он был одинок в этом мире, все его сообщество составляли овцы". Мальчик был глубоко верующим, однако никак не мог понять, за что Господь заставляет его так страдать. Однажды, в отчаянии, стоя на голом и бесплодном холме, он торжественно проклял Бога.

Неожиданно, почти в одночасье, жизнь Кьеркегора-старшего изменилась: дядя вызвал его в Копенгаген и устроил работать к себе на фирму по производству шерстяных товаров. Мальчик оказался отличным продавцом, он в любую погоду обходил всю округу, торгуя чулками и свитерами. Наконец у юноши хватило денег, чтобы жениться и завести свой дом. Когда дядя умер, Кьеркегор-старший наследовал уже прибыльное дело. Он продолжал развивать его и со временем стал одним из богатейших купцов в Копенгагене. Иногда к нему на обед наведывались даже члены королевской семьи. Все пять домов, которыми владел отец Кьеркегора, пережили артиллерийский обстрел Копенгагена британским флотом в 1803 году, когда большая часть города была уничтожена. 10 лет спустя, когда экономика Дании перенесла жесточайший кризис, Кьеркегор-старший был одним из тех немногих, кто мало пострадал от него, вложив свой капитал в первоклассные ценные бумаги.

Но теперь человек, некогда проклявший Бога, чувствовал, что он сам проклят. Его первая жена умерла, и он женился на служанке. Из семи его детей выжили лишь двое. Затем умерла и вторая жена.

Серен Кьеркегор был его младшим сыном, родившимся, когда отцу было уже 56 лет. Детство Серена было отмечено регулярными смертями в семье. Когда Серен родился, Кьеркегор-старший уже был человеком религиозно экзальтированным и подавленным судьбой, со временем же он стал настоящим тираном, постоянно погруженным в депрессию. Он отошел отдел и предался затворнической жизни в полумраке фамильного особняка. Отец быстро распознал в Серене талант и занимался с ним больше, чем с другими детьми. В любой другой семье такое положение было бы завидным для ребенка, но только не у Кьеркегоров.

Когда Серену было семь лет, отец стал учить его логике по своей собственной методе: все суждения юного Кьеркегора подвергались рассмотрению, ему приходилось защищать каждое свое слово.

Отдых был такой: "заграничные путешествия", которые определялись познаниями отца о других странах. Юный Кьеркегор, бывало, подолгу слушал, как отец старательно описывал архитектурные и культурные достопримечательности таких удаленных от дома мест, как Дрезден, Париж и Флоренция. А затем и сам Серен пускался в "великое путешествие" по комнате, принуждаемый отцом во всех деталях описывать то, что только что "видел": палимые солнцем склоны Фьезоле и купола с башнями Флоренции на их фоне (каждый из памятников должен был быть назван и описан). Результатом этой моральной тирании стало то, что и без того умный мальчик развил в себе как необыкновенный логический склад ума, так и прекрасное (хотя и несколько сухое) воображение. Подобно многим современным авторам путеводителей, отец Кьеркегора никогда в действительности не видел те удаленные и овеянные романтикой точки на карте, которые он описывал. Он совершал свои путешествия всецело между обложками книг, но, несмотря на это, его описания изобиловал и достоверными деталями. Позже, в своих философских трудах, Кьеркегор проявит экстраординарную способность представлять себя в ситуациях (особенно в библейских и психологических), о которых у него было только лишь образное представление. Такой опыт происходит как раз от участия в тех путешествиях, которые отец Кьеркегора совершал, не вставая с кресла.

Кьеркегор-старший, кажется, стремился подавить сознание ребенка, навязывая ему свой ограниченный взгляд на мир. Он не был похож на властного отца, которому доставляет удовольствие навязывать своему сыну те цели, которых он сам достиг (или, что бывает чаще, не смог достигнуть). Кьеркегор-старший чувствовал себя гонимым, у него не было никаких целей. Он казался себе проклятым, погряз в полном отчаянии. Именно это отчаяние, вызванное проклятием, он сознательно или бессознательно и стремился навязать сыну. В своих поздних дневниках Кьеркегор-старший открыто пишет о человеке, который однажды, пристально посмотрев на его сына, сказал: "Бедное дитя, ты живешь в безмолвном отчаянии". Возможно, этот эпизод автобиографичен (или, может быть, эти слова были постоянным рефреном в отношении отца к сыну).

Ничего удивительного, что в школе Серена считали странным. Его поведение было таким же старомодным, как и застегнутый на все пуговицы сюртучок, с которым он не расставался. Учителя называли его "маленьким старичком". Он не был блестящим учеником, хотя, несомненно, превосходил всех своих одноклассников по уровню развития. Отец научил его не привлекать внимание к своему интеллекту: в классе он был только третьим. Маленькому Серену приходилось быть вежливым и почтительным, а это требовало даже большего напряжения сил, чем учеба: каждому будущему гению хочется быть первым.

По мере того, как Кьеркегор взрослел, становилось очевидно, что странность его касалась не только выбора одежды. Его фигура была высокой и угловатой, к тому же он был немного горбат. У него не было друзей, и наверняка он служил постоянным объектом насмешек одноклассников. Вскоре он научился защищаться с помощью своего саркастического остроумия. Этот сарказм Серен затем стал использовать столь агрессивно, что провоцировал других мальчиков на ответную реакцию. Такая особенность поведения отличала Кьеркегора на протяжении всей его жизни.

Как и многие рано ставшие интровертами люди, Кьеркегор был склонен считать себя центром вселенной. Он, несомненно, привык к тому, что был центром внимания своего отца, а потрясающая интенсивность его собственной внутренней жизни означала то, что он сам был центром своего внимания. Провоцируя других, даже если и приходилось страдать от этого, Серен укреплял иллюзию, что мир вращается вокруг него. В дальнейшем этот комплекс мученика стал важнейшей чертой его психологического облика.

По окончании школы Кьеркегор поступил в университет Копенгагена, чтобы изучать теологию. Быстро прославившись благодаря своей широчайшей эрудиции и язвительному остроумию, он считался едва ли не знаменитостью в студенческих кругах провинциального Копенгагена. Вскоре юноша забросил теологию и занялся философией. Особенно его интересовала философия Гегеля, которая в то время со скоростью эпидемии распространилась по всей Германии и достигла уже куда менее философичных уголков Европы. Кьеркегору пришлись по душе серьезность и честность Гегеля, его идеалистический взгляд на мир. В соответствии со всеобъемлющей системой Гегеля мир развивается по диалектической схеме. Из начального тезиса появляется его антитезис, оба они объединяются в синтезе (который, в свою очередь, сам является тезисом для следующей триады, и так далее). Вот классический пример такой триады:

Тезис: Бытие (или существование).
Антитезис: Ничто (отсутствие какого бы то ни было существования).
Синтез: Становление.

Согласно такой диалектике получается, что все движется в направлении возрастания самосознания и, в конечном счете, к Абсолютному Духу, который, познавая сам себя, объемлет все существующее в этом процессе. Этот всепоглощающий Абсолютный Дух включает в себя даже религию, которая рассматривается как более ранняя стадия развития философии (а последней, самой совершенной, философской системой является, конечно, гегелевская). Понятно, почему такая философия понравилась интроверту Кьеркегору – не в последнюю очередь из-за его эдипова и религиозного комплексов и нарциссизма.

Хотя Кьеркегор и отрекся впоследствии от своего увлечения Гегелем, его отношение к последнему с самого начала было противоречивым. Он любил и в то же время ненавидел его. Собственная антигегелевская философия Кьеркегора была полна гегелевскими понятиями – ее можно даже назвать кьеркегоровской версией диалектики. Тем не менее, куда более важно то, что с самого начала Кьеркегор сомневался в Абсолютном Духе и его самопознании. По его мнению, самопознание должно происходить на субъективном, а не на объективном уровне. Он настаивал на том, что для личности субъективное имеет гораздо большее значение, чем какой бы то ни было Абсолютный Дух. Субъективная сфера нашей собственной жизни – вот что нас беспокоит больше всего. Некоторые изобретательные комментаторы увидели в этом неосознанное влияние отношения Кьеркегора к отцу. Неудивительно, что вскоре этот новорожденный субъективный элемент обнаружил, что находится в оппозиции к своему родителю – Абсолютному Духу.

Примерно в это же время в отношениях Кьеркегора с его отцом произошел драматический переворот. Чтобы избежать родового проклятия, Кьеркегор-старший признался сыну в том, что мучило его уже долгие годы. Он рассказал, как проклял Бога когда-то давно, на ютландском холме. Говорят, что тогда Кьеркегор в ужасе отпрянул от отца и с тех пор начал много пить и вести распутную жизнь.

Некоторые проницательные комментаторы предположили, что за всем этим кроется нечто большее. В самом деле, в это время Кьеркегор, по всей видимости, начал искать предлоги для того, чтобы освободиться от властного влияния отца. Вполне возможно, что откровения набожного старого человека не были чисто теологическими. Он мог также признаться в том, что прелюбодействовал, занимаясь любовью со служанкой (будущей второй своей женой, матерью Кьеркегора), в то время как его первая жена лежала на смертном одре. Это могло бы объяснить драматический – или излишне им самим драматизированный – поворот в поведении Кьеркегора, который был вовсе не таким развращенным, каким ему хотелось бы казаться. Некоторые, однако, полагают, что признания отца содержали кое-что посерьезнее, чем детское богохульство и любовные грешки, в которых он теперь искренне раскаивался. По мнению критика Рональда Гримсли, секретные записи в дневниках Кьеркегора говорят о том, что его отец посещал бордель, где заразился сифилисом, который даже мог передаться по наследству сыну. По крайней мере, все последующее поведение Кьеркегора не исключает этой страшной возможности.

Кьеркегор теперь зачастую напивался допьяна в тавернах или разгуливал по главной улице города, куря сигару, и даже, более того, он посетил бордель. Как считают многие, это его начинание потерпело полное фиаско. Той ночью в своем дневнике он записал бессвязные слова: "Боже мой, Боже мой... (Для чего Ты меня оставил?)... Это чертово хихиканье...". В этой ситуации крайнего отчаяния Кьеркегор вспомнил последние слова Христа. Как ни пытался он избавиться от религии, она глубоко укоренилась в его сердце.

Это был единственный сексуальный опыт за всю жизнь Кьеркегора. Последующие записи в его дневнике заставляют предположить, что это было нечто большее, нежели банальное унижение. Он писал, что ему "было отказано в физических качествах, которые необходимы для полноценной жизни человека". В других местах он часто говорит о "занозе, впившейся в его плоть", а однажды даже упоминает "дисгармонию между его телом и душой". Мы можем только догадываться о подробностях этой очень личной трагедии, которая, возможно, послужила причиной сексуальной импотенции.

Некоторые утверждают, что это было обратной стороной всей жизни и творчества Кьеркегора. Ничто не может быть дальше от истины. Гораздо более правдоподобно, что эта личная трагедия постоянно была той занозой, которая, не давая ему покоя, все увеличивала его страдания, доводя их до той крайней точки, в которой он становился человеком в высшей степени. Парадоксальным образом она одновременно вырывала его из жизни и с еще большей силой погружала его в жизнь. Несчастье заставило его еще глубже постигнуть и тщету, и глубинный смысл жизни человека.

Весной 1836 года Кьеркегор пережил кризис отчаяния. Он был сокрушен тем, что увидел все ничтожество своего внутреннего мира, пораженного цинизмом. Под маской саркастичного любителя выкурить сигару и позабавить приятелей скрывалась душевная бездна. Он начал всерьез подумывать о самоубийстве.

9 мая 1838 года Кьеркегор испытал душевное потрясение, которое в своих дневниках он назвал "великим землетрясением": "Только сейчас я понял, почему отец выполнял свой тяжелый долг, утешая нас религией. Он заботился о том, чтобы всем нам мог открыться лучший мир, даже если в этом мире мы потеряем все..." Теперь дорога к возвращению к Богу и примирению с отцом была открыта. Это случилось как раз вовремя: спустя три месяца отец умер. Кьеркегор считал, что его отец умер, чтобы он мог "реализоваться" самостоятельно, избавившись от его подавляющего влияния. Его богатое воображение всегда мифологизировало события, которые глубоко впечатляли его. Таким способом он придавал своей жизни смысл.

После смерти отца Кьеркегор получил значительное наследство, более 20 тысяч крон. Он посчитал, что этого ему должно хватить на 10-20 лет жизни. В одночасье он стал одним из самых богатых молодых людей в Копенгагене и завидным женихом.

В течение почти 6 лет Кьеркегор сопротивлялся тому, чтобы сдать экзамены в университете. Дело в том, что его отец хотел, чтобы он закончил обучение теологии и стал пастором, а такая перспектива его не привлекала. Но теперь все изменилось. С характерным для диалектического мышления упорством – отличительной чертой Кьеркегора – он убедил себя в том, что, раз он теперь свободен от отцовского принуждения, независим в финансовом плане и ему нет необходимости работать, он может сдать экзамены.

Два года Кьеркегор усердно учился. В этот период он познакомился с молодой девушкой из хорошей семьи по имени Регина Ольсен. Несмотря на то что Регина была на 10 лет моложе Кьеркегора, он искренне полюбил ее. Ухаживал старомодно, как было принято в то время: посылал ей книги, читал вслух, а по воскресеньям прогуливался по парку, держа ее за руку. Регина была ослеплена своим богатым поклонником, великолепие и учтивые манеры которого смягчались таким соблазнительным намеком на меланхолию. Привязанность Кьеркегора была не менее глубокой, но оставалась чисто духовной. В своей невинности Регина едва ли замечала это: такое поведение считалось нормальным в порядочном датском обществе. Физическая же сторона любых отношений наступала позже – и горе тому, кто думал иначе! Несмотря на свою наивность, Регина вскоре поняла, что полюбила необыкновенного человека.

Кьеркегор тщательно подбирал книги, которые давал ей читать. Он требовал, чтобы они основательно разбирали их, и помогал ей правильно понять прочитанное. Кажется, Кьеркегор стремился господствовать над семнадцатилетней Региной также безраздельно, как когда-то отец господствовал над ним. Но Кьеркегор был вовсе не таким суровым, как его отец. Что-то подсказывало ему, что так нельзя. К тому же он любил. Иногда он вдруг отрывался от книги, которую читал ей, и тогда она видела, что он безмолвно плачет. То же случалось, когда Регина играла ему на пианино. "Кьеркегор страшно мучается от своей меланхолии", – говорила она. Это наблюдение трагическим образом оказалось пророческим.

После того как Кьеркегор сдал экзамены, они обручились, и он начал готовиться к тому, чтобы стать пастором. Нормальная жизнь манила его. Но Кьеркегор не был способен жить нормальной жизнью – и знал это. Духовно, физиологически, эмоционально, физически – на каком бы то ни было уровне, такая жизнь была для него невозможна. Но невозможное случилось: он влюбился. Регина стала для него куда большим, чем духовной ученицей, как он считал вначале. В то же время Кьеркегор чувствовал себя причастным к другой жизни, находящейся за границами нормального, к "высшей" жизни. Он еще не понимал до конца, чем была эта жизнь. Все, что он знал, было то, что он хочет посвятить себя творчеству, философии, Богу. А все остальное придется принести в жертву.

Уже через два дня после помолвки с Региной Кьеркегор понял, что совершил ошибку. Он пытался разорвать помолвку как можно мягче, но Регина не понимала его. Он послал ей назад кольцо. Она все еще не понимала. (Ведь она знала, что он любит ее.) Трагикомедия продолжалась, и она поглощала внимание Кьеркегора до конца его жизни. Все последующие годы он с душераздирающей откровенностью анализировал, фантазировал, обманывал себя и до мельчайших подробностей разбирал свои поступки. Чем больше он думал об этом, тем более глубокими становились его мысли. То, что начиналось как мучительное решение, в конечном счете превратилось в Мучительное Решение. Вопрос, который приходится решать всем людям: "Что я должен делать?", расширился до всеобщего "Как мы должны жить?"

Вся философия Кьеркегора выросла из его отношений с отцом и с Региной. Он остро переживал собственную несостоятельность. Из-за душевных страданий, постоянного невроза и одержимости навязчивой идеей такое состояние стало казаться Кьеркегору сутью всей жизни человека.

После окончательного разрыва с Региной Кьеркегор бежал в Берлин. Там он находился в течение года. В этот период он посещал лекции философа Шеллинга, романтика и идеалиста, который пытался освободить немецкую мысль от чарующего влияния Гегеля. На этих лекциях собиралась самая разнообразная публика, в том числе Бакунин (русский анархист), Буркхардт (историк, который впервые понял всю культурную значимость эпохи Возрождения) и Энгельс. Как и Кьеркегор, эти юные гении пытались избавиться здесь от всепоглощающего влияния Гегеля. Все они в конце концов отреклись от Гегеля, но все же влияние его системы еще долго продолжало сказываться на их творчестве. Однако Кьеркегор был разочарован. Шеллинг упустил из виду главное: он не понял, что гегелевская философская система, как и все философские системы вообще, отошла в прошлое. Система, построенная на принципах рациональности (а как иначе может быть построена система?) была способна описать только рациональные аспекты мироздания. Кьеркегор же понял – прочувствовал до конца – тот факт, что субъективное было нерациональным. Вернувшись в Копенгаген в конце 1842 года, Кьеркегор привез с собой объемистое сочинение, озаглавленное "Или-или: Фрагмент жизни". Автобиографичность названия очевидна, тем не менее, работа публиковалась под псевдонимом, или, точнее, под целой серией псевдонимов.

История этих псевдонимов запутана и невероятна, как детективный роман. Как пишет автор, этот манускрипт был найден издателем Виктором Эрмитом (фамилия которого образована от греческого слова, переводящегося на русский язык как "отшельник" или "изгнанник") в секретном ящике. Эрмит изучил рукопись и пришел к выводу, что она является плодом работы двух авторов – мирового судьи по имени Вильгельм (называемого B) и его юного друга, имя которого установить не удалось (называемого А). Бумаги, написанные судьей Вильгельмом (В), содержат два трактата (им придан вид длинных писем), за которыми следует проповедь, которая, согласно судье Вильгельму, была написана неизвестным священником из Ютландии. Среди следующих за ними бумаг находится знаменитый "Дневник соблазнителя". В предисловии к нему А заявляет, что украл его у своего друга, Иоанна. Это заявление отрицается Виктором Эрмитом, который предполагает, что Иоанн-Соблазнитель – это, вероятно, плод воображения А, и что заявление А о том, что он просто издатель, является всего-навсего "уловкой старого новеллиста". Но Виктор Эрмит запутывает дело еще больше, сообщая в предисловии ко всей работе, что и его собственная роль как простого редактора, возможно, лишь маска. И снова Кьеркегор оказался в сложном положении, причиной которого послужила свойственная ему нерешительность. Попросту говоря, он хотел спрятаться за псевдонимом, но, с другой стороны, он хотел, чтобы было очевидно, что это – лишь псевдоним или серия псевдонимов. Он не хотел, чтобы о том, кто является автором такого автобиографичного произведения, как "Дневник соблазнителя" (весь он посвящен его отношениям с Региной), узнали другие. Но при этом весь текст дневника свидетельствует о том, что Кьеркегор хотел, чтобы о его авторстве догадалась Регина и узнала о тех мучениях, которые ему довелось испытать. (Не интересующиеся философией читатели, которых в этой книге привлекло громкое название, будут разочарованы. Излишне говорить, что в ней нет описаний физиологических сцен.)

Но, кроме того, эта довольно скучная и смущающая читателя история с псевдонимами имела и вполне серьезную цель. Весь образ мыслей Кьеркегора был пропитан диалектическим подходом, и поэтому он стремился излагать свои идеи с позиций разных людей. Ни одна из представленных точек зрения, в том числе и авторская, не считается правильной или авторитетной. Читатель сам должен сделать свои выводы из разных, подчас противоречащих друг другу идей.

Чтобы преодолеть дидактичность, Платон выражал свои идеи в форме диалогов. Но Платон был окружен друзьями и учениками. Кьеркегор же был одинок, и поэтому ему была гораздо ближе та литературная форма, которую он и придал в итоге своей работе. В ней противоположные аргументы сталкивались внутри одного сознания: основа его философии оставалась субъективной.

О чем же он говорит в "Или – или"? В начале работы Кьеркегор предполагает, что существует два пути жизни человека – эстетический и этический. Каждый человек имеет возможность сделать сознательный выбор между ними. Здесь – истоки экзистенциализма. Делая свой выбор, индивид должен принять на себя всю ответственность за него, ибо этот выбор определяет всю его последующую жизнь.

Те, кто выбирает эстетический образ жизни, живут для себя и своего удовольствия. Однако это не ограниченное отношение к жизни: работая для собственного удовольствия, мы невольно работаем и для блага других. В самом деле, можно сказать, что ученый, который самозабвенно посвящает всю свою жизнь нахождению лекарства против страшной болезни, жертвуя при этом личными, семейными и общественными удовольствиями, также ведет эстетический образ жизни, если он делает все это просто потому, что ему нравится научная деятельность. А с позиции современной психологии и либерального общества вообще трудно найти такого человека, который бы не придерживался эстетического пути. Кажется, что все мы стремимся к удовольствию в нашей странной и удивительной жизни.

То, что Кьеркегор не испытывал симпатии к этому пути, вполне естественно для времени и места его жизни (набожная дофрейдовская Скандинавия), но его анализ отличается тонкостью и проникновенностью. Он знал, о чем говорил: он жил такой жизнью в годы своего студенчества и все еще испытывал чувство вины оттого, что в нем, как он сам считал, еще сохранялся ее отголосок.

Человек, живущий эстетической жизнью, не способен контролировать основы своего существования. Он живет мгновением, побуждаемый стремлением к удовольствию. Его жизнь может быть противоречивой, лишенной стабильности и уверенности. Даже будучи просчитанной, жизнь эстета остается "экспериментом". В любой момент удовольствие может перестать быть им: все зависит от нашего восприятия.

Итак, эстетическое мировоззрение ущербно в самой своей основе, потому что оно ориентируется на внешний мир. Оно "ожидает всего от внешнего". В этом смысле оно пассивно и испытывает недостаток свободы. Оно основывается на том, что неподконтрольно его воле – например, власть, богатство или даже дружба. Оно зависит от обстоятельств, полагается на "случайное". В нем нет ничего "необходимого".

Осознав это, мы приходим к выводу, что эстетический образ жизни не является предпочтительным. Если человек, живущий эстетической жизнью, начинает размышлять о своем существовании, он вскоре понимает, что его жизни недостает смысла. Обычно это понимание приводит человека к отчаянию.

Отчаяние можно заглушить или не обращать на него внимания, про него даже можно совсем забыть, ведя респектабельную жизнь буржуа. Но иногда человек находит в самом этом отчаянии смысл своей жизни. Он приходит к убеждению, что оно – единственное, что достоверно в этом мире. Только его невозможно отобрать у человека. Как герой трагедии, он может даже находить утешение в том, что это отчаяние "предначертано ему судьбой".

В таком случае он гордится своим "героическим" отчаянием и поднимается до уровня спокойного понимания своего положения. Но Кьеркегор не устает подчеркивать порочность этого "чарующего фатализма". Принимая такую установку, мы отрекаемся от самой жизни, от того, что направляет все наше существование. Мы отказываемся даже от возможности свободы. Думая, что "нами правит рок", мы не признаем, что сами выбираем свой путь. Мы не ответственны за нашу жизнь; мы лишь пешки в руках судьбы. То, чем мы являемся, и то, как мы живем – не наша заслуга и не наша вина.

Кьеркегор с необыкновенной проницательностью разоблачает все уловки такого самообмана. Ведь ему довелось испытать их все на себе в студенческие годы.

Один за другим срывает он покровы, обнажая истинную сущность самообмана. Теперь и мы понимаем всю ложность эстетической стадии. Хотя и трудно согласиться с результатом, к которому он приходит в конечном итоге (только христианство может придать смысл жизни человека), но тот путь, который указывает нам мысль Кьеркегора, кажется, необходимо пройти каждому. Ибо, и это самое главное, он помогает нам миновать бездну отчаяния, приводя к жизни, в которой мы берем на себя полную ответственность за то, как мы ей распоряжаемся.

Отчаяние, которое описывает Кьеркегор, все возрастая, стало отличительной чертой жизни в наши дни. Его эскиз, набросанный Кьеркегором, – формы, которые оно принимает, маски, под которыми оно скрывается – оказался на удивление пророческим. Предложенный им выход из этой ситуации радикален. Единственное, что мы можем и обязаны сделать – это взять свое существование в свои руки и принять на себя полную ответственность за него. Именно это, а не апология христианства, было самым значительным вкладом Кьеркегора в историю мировой философии. И вклад этот оказался востребованным спустя 100 лет после смерти самого Кьеркегора, когда человек стремительно терял веру в Бога, когда психология, пришедшая на смену религии, пыталась распоряжаться его существованием, которое и без того утопало в "массовой культуре", отрицалось тоталитарными режимами, оказалось затерянным среди премудростей невероятно усложнившейся науки. Самосозидание путем сознательного выбора часто оказывается единственной альтернативой отчаянию. Как сказал Кьеркегор, этой бездны можно избежать, "желая глубоко и искренне".

Альтернативой эстетическому идеалу оказывается этический. Здесь индивидуальность является "абсолютной", и главной задачей становится "выбрать себя". Человек, живущий этической жизнью, создает себя посредством своего выбора, а самосозидание становится целью его существования. Если "эстет" просто принимает себя таким, какой он есть, то "этик" пытается познать себя и измениться в соответствии со своим сознательным выбором. Он руководствуется своим самопознанием и желанием не бездумно принять то, что он в себе обнаружил, а улучшить себя.

Принципиальное различие между категориями эстетического и этического заключается в том, что первая ориентируется на внешний мир, тогда как последняя – на внутренний. Человек, живущий этическим идеалом, всеми возможными способами старается познать и улучшить себя – он хотел бы стать "идеальным". То, почему он стремится к этому, останется нам непонятным до тех пор, пока мы не признаем, что самопознание просвещает его и тем самым заставляет желать "высшей" жизни, понятие которой включает в себя целый набор этических стандартов.

Совершенно очевидно, что "этик" уже неподвластен случайному и бессознательному. "В своей жизни" он "выражает универсальное". Поступая так, он входит в область фундаментальных категорий, таких, как добро и зло, долг и так далее. То, как Кьеркегор аргументирует переход "этика" от "абсолютной" субъективности к этому "универсальному образу жизни", едва ли выглядит убедительным. Он допускает, что мы автоматически признаем в этическом высшее, и что мы от природы стремимся к нему. Как уже отмечалось, психология XX века усомнилась в этом. Следствия, вытекающие из этого допущения, включают старейшую из моралистических уловок: "если мы признаем что-то благом, мы стремимся поступать в соответствии с этим".

Фундаментальное различие, которое Кьеркегор делает между эстетическим и этическим, вполне прозрачно. Первое – "внешнее", условное, непоследовательное, саморазрушающее; второе – "внутреннее", необходимое, последовательное, самосозидающее. Все это убедительно, кроме одной ошибки. Мы не можем жить исключительно этической жизнью – в ней все равно неизбежно будет присутствовать элемент "внешнего" и случайного. Даже если мы выбираем этический идеал, в нем остается частичка эстетического.

Таким образом, этический образ жизни также оказывается неудовлетворительным. Выход из создавшейся трудности Кьеркегор находит с помощью диалектического метода. Так появляется третья мировоззренческая установка, которая синтезирует две предыдущие: эстетическую и этическую. Кьеркегор называет ее религиозной. Ее описанию посвящена его следующая книга "Страх и трепет" (изданная под псевдонимом Иоанн де Силенцио).

В этой работе Кьеркегор исследует понятие веры. Он называет ее последним субъективным актом. Она иррациональна – это "прыжок" по ту сторону всех возможных рациональных доказательств. Она не имеет ничего общего с этикой или добродетельным поведением. Этическая жизнь, с ее понятиями самосозидания и ответственного выбора, не способна до конца вместить в себя "прыжок веры". Эта "высшая иррациональность" находится за пределами этического, которое предполагает рациональное поведение. Вера приводит человека к чему-то высшему, которое само по себе есть квинтэссенция всего этического. По Кьеркегору, этическая жизнь связана в основном с социальным аспектом религии, религиозная же стадия требует "преодоления этического теологическим". Другими словами, необходимо отбросить наши этические стандарты для того, чтобы превзойти их и достигнуть более глубоких целей.

Кьеркегор считает, что религиозное может быть представлено как диалектический синтез эстетического и этического. Оно объединяет внутреннюю и внешнюю жизнь, достоверность и недостоверность: прыжок веры находится по ту сторону всякой достоверности.

Кьеркегор иллюстрирует религиозную стадию с помощью библейской легенды об Аврааме и Исааке. Чтобы испытать силу веры Авраама, Господь приказывает ему принести в жертву своего сына Исаака. С этической точки зрения такой поступок, вне всяких сомнений, считался бы злом – но истинная вера, которая является необходимым условием религиозной стадии, включает божественный замысел, который превосходит все простые этические требования.

Авраам собирается исполнить божественное указание, несмотря на все свои колебания. Этим он возводит свою жизнь на религиозную стадию, которая превосходит этическую, так как содержит в себе веру в Бога, из которой та происходит.

Многие не без оснований увидят в этом опасное безумие. Ведь именно так во все века вели себя религиозные фанатики. Более того, такую мораль проповедовали все диктаторы и тираны. Ключом к решению проблемы является психология. Кьеркегора можно оправдать только тем, что он говорит не о публичном, а о внутреннем диалоге человека. Достаточно взглянуть на Авраама и Исаака как на различные элементы внутри личности, чтобы это стало не только понятным, но и вполне убедительным. Жертвы необходимы, если только мы действительно хотим чего-то добиться. Обычно эти жертвы иррациональны и могут вступить в конфликт с нашими представлениями о добре и зле. На субъективном уровне мы часто открываем цель нашей жизни с помощью иррационального прыжка веры, который имеет мало (или вообще ничего) общего с этическим. Кьеркегор говорит о религии. Но именно таким способом – "верой в себя" – любой человек, от артиста до будущего премьер-министра, придает цель своей жизни. Как говорит Кьеркегор, "жизнь поэта начинается с конфликта с универсумом".

Нетрудно догадаться, почему Кьеркегор подробно останавливается на легенде об Аврааме и Исааке. Она вновь напомнила ему о разрыве с Региной. Он представлялся Кьеркегору "неподобающим" с этической точки зрения, но необходимым для того, чтобы вести религиозную жизнь. Кроме того, здесь можно увидеть отголосок его отношений с отцом. В последний момент Господь остановил руку Авраама, и Исаак не был убит. Всевластие отца почти довело Кьеркегора до духовной смерти, в последний момент отец умер, чтобы сын смог "реализоваться".

К 30 годам Кьеркегор почти полностью посвятил свою жизнь творчеству. Он перестал общаться со своими студенческими друзьями и жил совсем один. Он выходил из дома только для того, чтобы совершать свои долгие прогулки по улицам Копенгагена, и его необыкновенно странный облик сразу привлекал внимание прохожих. Худая, сутулая фигура; высокая шляпа; узкие брюки, одна штанина которых неизменно была короче другой. Всегда смотрясь старше, чем он был на самом деле, сейчас Кьеркегор выглядел на 40 или 50 лет. Время от времени он останавливался, чтобы поболтать с маленькими детьми. Он дарил им разные мелочи, а они были в восторге от странного юмора этого молодого и в то же время старого человека.

По выходным Кьеркегор нанимал карету и ехал в городской парк или за город. Он внимательно относился к своему статусу сына одного из богатейших купцов Копенгагена. Но семья Ольсен была возмущена его поведением в отношении Регины и добилась того, что его перестали принимать в порядочном обществе.

По воскресеньям он посещал церковь. Среди других прихожан часто замечал там Регину. А она, конечно же, замечала его. Они не разговаривали, но были хорошо осведомлены о жизни друг друга. Хотя он глубоко ранил ее (а себя еще глубже), между ними оставалась незримая связь. Несмотря на глубокое и правдивое исследование собственной личности, Кьеркегор странным образом оставался склонным к иллюзиям. Он не мог перестать надеяться, что наступит день, когда он и Регина будут вновь объединены, вероятно, особыми духовными узами. Зная, что это невозможно, он не переставал мечтать об этом. Кьеркегор постоянно вспоминал и анализировал их отношения. И это только еще более углубляло его самопознание. Теперь он слишком хорошо знал бесконечные уловки, к которым прибегает рассудок. То, что начиналось как чисто личная трагедия неадекватности, позволило ему увидеть универсальную неадекватность природы человека. Субъективность сама по себе была невозможна, но ее необходимо было пережить.

Тем временем он продолжал писать. В течение следующих двух лет (1844-46) издал полдюжины книг под разными псевдонимами, такими, как Иоанн Климакус (что значит "тот, кто продвигается вверх"), Вигилиус Хауфниенсис ("смотритель навозной кучи"), Хилариус – Переплетчик Книг (здесь, слава Богу, обошлось без шуток) и Фратер Тацитернус ("отец молчания" – довольно странный выбор для такого плодовитого автора). К этому моменту, как он и надеялся, литературный Копенгаген уже понял, кто является этим молчаливым весельчаком, желающим карабкаться вверх по навозной куче.

Идеи Кьеркегора развивались параллельно выходу его литературных трудов. Его анализ понятия существования оказался ключевым для последующего развития экзистенциализма. Для Кьеркегора существование "иррационально". (В математике иррациональными называют такие числа, которые невозможно представить в виде обыкновенной дроби, например, число Пи.) По мнению Кьеркегора, существование – это то, что не может быть подвергнуто анализу. Это то, что остается, когда мы удаляем все, что только может быть удалено. Существование – это чистое "здесь". Кьеркегор сравнивал его с лягушкой, которую вы вдруг обнаруживаете на дне своей пивной кружки после того, как выпили все пиво.

Но как только мы приступаем к исследованию своего собственного существования, мы обнаруживаем, что оно является большим, чем просто "здесь". Оно должно быть пережито. Оно должно быть преображено в действие посредством "мысли субъекта". Это важнейший элемент нашей субъективности, который ведет к субъективной истине. Теперь мы понимаем, что имел в виду Кьеркегор, когда говорил, что "личность есть истина".

Для Кьеркегора существует два рода истин. Объективные истины, например, исторические и научные, относятся к области внешнего. Они могут быть проверены, исходя из внешних критериев. Другими словами, объективная истина зависит оттого, что сказано. Субъективная истина, напротив, зависит от того, каким образом это сказано.

В отличие от объективной, субъективная истина не имеет объективных критериев. Для пояснения этого Кьеркегор приводит в пример двух молящихся людей. Первый молится "истинному Богу" (разумеется, христианскому), но его душевное состояние при этом "ложно". Второй – язычник, молящийся примитивному идолу, но с "безраздельным стремлением к бесконечному". По Кьеркегору, именно последний обладает субъективной истиной, потому что молится искренне, "истинно". Таким образом, кьеркегоровское понятие субъективной истины сродни понятию искренности. Оно связано со страстной духовной активностью.

Субъективная истина более важна для Кьеркегора, так как она соединена с самой сутью нашего существования. Как мы уже видели, она не связана ни с каким объективным критерием. Напротив, она связана с "иррациональным", которое остается после того, как анализ устраняет все объективные критерии. Поэтому субъективная истина касается основания ценностей – не того, "правильны" ли они, а самой природы нашего отношения к ним.

С этой точки зрения, мораль не может иметь своего основания в объективном. Довольно забавно, но в этом Кьеркегор подобен Давиду Юму, шотландскому философу XVIII столетия, атеисту и скептику. По мнению Юма, мы можем познать лишь то, что доступно нашим ощущениям. Познавая ощущения, мы образуем так называемые факты. Но из этих фактов невозможно вывести никакую мораль. Из того, что умеренность приводит к должному поведению, вовсе не следует то, что мы должны быть умеренными. И Кьеркегор, и Юм согласны в том, что невозможно перейти от изъявительного наклонения к побудительному (от "есть" к "должно быть"). Подобные попытки включить этику в философию сейчас называют натуралистическим софизмом.

Но уверенность Кьеркегора в преимуществе субъективной истины над объективной заставила его усомниться в юмовском утверждении о первичности фактов. Кьеркегор верно заметил, что даже они могут зависеть от нашего отношения. Ценности человека в значительной степени определяют "факты". В одной и той же ситуации правоверный христианин и охотник за развлечениями могут увидеть разные "факты": например, если оба они оказались в борделе или в монастыре. В этом смысле каждый человек является творцом своего мира. Он создает этот мир посредством своих ценностей.

В этой мысли нетрудно угадать зародыш будущего релятивизма, популярного в наши дни, с его пренебрежением понятием объективной истины. Кьеркегор также предвосхищает феноменологию XX века, которая рассматривает все формы сознания как "интенциональные": сознание всегда нацелено на что-то. То, что мы намереваемся совершить в мире, заставляет нас видеть его именно так, а не иначе. Кажущаяся банальность этого утверждения приобретает глубинный смысл, когда мы осознаем, что речь идет о созидающей активности нашей воли, так же как и в случае с замечанием Витгенштейна: "Мир счастливого человека – это вовсе не то же самое, что мир несчастного человека". Кьеркегор понял, что человек видит тот мир, который он хочет увидеть. Желания же, в свою очередь, зависят от ценностей, которые он избрал, которыми он живет, ценностей, которые делают его тем, что он есть. Таким образом, Кьеркегор утверждает, что те ценности, которые создают человека таким, какой он есть, делают именно таким и мир.

Такая феноменологическая точка зрения может быть истинной для ученого, который верит в науку, чей мир, несомненно, иной, чем мир историка, имеющего дело с историей. Однако у этой точки зрения есть серьезные недостатки. Главный из них – опасность солипсизма (мнения, что реально существую лишь я, а весь мир находится внутри меня). Кьеркегор говорил, что лишь я несу ответственность за свой мир, то есть мир, в котором я живу. Это утверждение было доведено до своего логического завершения в XX веке экзистенциалистом Жан-Полем Сартром. Служа рядовым во французской армии в 1940 году, он почувствовал, что должен взять на себя ответственность за всю мировую войну. Такой утонченный эгоцентризм (который по силам лишь подлинному интеллектуалу) может быть моральной опорой, но не может дать много полезного в практическом плане.

Но Кьеркегор искал именно моральную опору. Его целью было сделать жизнь максимально интенсивной. Только так мы можем увидеть жизнь такой, какова она есть, то, для чего она, и чем она может быть.

Существование – это всегда колоссальный риск. Мы не можем определить, является ли тот жизненный путь, который мы выбрали, правильным. Каждый, кто полностью осознает это, кто постоянно помнит об этом, тот, по мнению Кьеркегора, все время испытывает тоску. Эта субъективная истина, не опирающаяся ни на что объективное, имеет своим основанием Ничто. Это следует понимать буквально. Поэтому мы приходим к осознанию ничтожности существования, полной неуверенности, которая находится в самом его сердце. Жизнь в своих основах неуловима и мимолетна.

Даже разум противоречив. В нем сталкиваются действительность и возможность, присутствие и отсутствие. (Как говорил Кьеркегор, "мы понимаем прошлое, а живем будущим".) Поэтому сознание противоречит самому себе, оно "раздваивается".

Как заметил Кьеркегор, двойственность мира и сомнение произрастают из одного основания. (Они происходят из "двоякости", сомнение означает наличие двух возможностей.) Само сознание является формой сомнения. Это подчеркнул уже Декарт, философ, который усомнился во всем, но в конце концов пришел к выводу, что не может сомневаться в самом акте своего сомнения, и что он прежде всего мыслящее существо. И все же Кьеркегор показал, что разумная мысль, будучи далека от того, чтобы быть очевидной, сама является формой сомнения. Почему? Потому что, размышляя, мы сомневаемся в самом нашем существовании.

Но, утверждая это, не уподобляемся ли мы змее, проглотившей свой хвост? Действительно, здесь мы вступаем на очень зыбкую почву, а несколько возможных утверждений делают наше присутствие даже еще более ненадежным. К примеру, конечно, можно сказать, что существование сознания находится под сомнением, но может ли тогда нечто, не существующее вообще, что-нибудь делать, в том числе и сомневаться в своем существовании? На этот аргумент защитники Кьеркегора отвечают: он не отрицает существование сознания, а всего лишь сомневается в нем. Это очень важный момент. Кьеркегор утверждает лишь то, что "сомнением можно уничтожить сознание". Снова возвращаясь к юмовскому скептицизму, Кьеркегор показывает, что можно поставить под вопрос целостность сознания. Мы не получаем целостность в опыте, переходя от одного момента к другому. Все, что мы получаем в опыте – это мгновение, настоящее.

Таким образом, сознание очень ненадежно. Когда мы задумываемся об этом, существование становится еще более рискованным. И это видно еще отчетливее, если мы помним о том, что в любой момент можем умереть. Об этом мы узнаем из опыта, а также из предыдущего утверждения об отсутствии целостности в сознании. Равным образом мы не должны забывать о той полной свободе, которой пользуемся ежеминутно. Мы можем выбрать все, что угодно – мы можем полностью перевернуть нашу жизнь. В каждый момент мы сталкиваемся с абсолютной свободой. Это – реальность, в которой мы живем. В итоге, когда мы до конца понимаем эту реальность, мы испытываем "ужас".

Кьеркегор написал целую книгу о "понятии страха". (Сам он предпочитал в этом случае использовать немецкий термин angst, который переводится как страх, тревога, беспокойство, тоска.)

"Понятие страха" – это одна из самых глубоких дофрейдовских работ по психологии. В ней Кьеркегор различает два вида ужаса. Первый мы испытываем, когда нам угрожает что-то внешнее (например, рычащий лев). Второй вид ужаса происходит из внутреннего опыта: когда мы вступаем в конфликт с безграничными возможностями нашей собственной свободы. Задумываясь об этой свободе, мы осознаем ее беспредельность и иррациональность. Как подчеркивает Кьеркегор, невозможно доказать, что мы обладаем свободой, потому что любое доказательство основано на логической необходимости, которая противоположна свободе.

Свобода не имеет ничего общего с философией. Это чисто психологическое понятие, которое зависит от нашего состояния и отношения. Первое заставляет нас понять нашу свободу. Мы постигаем ее до конца, когда находимся в состоянии, называемом ужасом. В этом смысле человек существует не как "бытие", а как постоянное "становление". Ужас, который оно вызывает, лежит в самом сердце всякой нормальности. Его осознание погружает нас в безумие. По Кьеркегору, единственный выход находится в не менее иррациональном "прыжке веры". Совершая этот прыжок, индивид "спасается" от безумия с помощью своей субъективной духовности, связанной с Богом. Другие предпочитают избегать этой ситуации, "веря" в иллюзию ежедневной реальности, в которой эта сводящая с ума свобода искусно маскируется в соответствии с требованиями нормальности.

Но достаточно ли этого осознания присущей нам свободы для того, чтобы пробудить в нас такое страшное чувство ужаса? Или только гениям, таким, как Кьеркегор и Кафка, по силам находиться в состоянии постоянного ужаса, осознавая возможности их собственного существования? Может быть, это и так, но мы, заурядные люди, здоровое большинство, также можем испытывать этот ужас. Идя вдоль обрыва, мы чувствуем страх перед падением и головокружение. Но отчасти это чувство происходит от какого-то странного порыва, который влечет нас к краю и в то же время отталкивает от него. По Кьеркегору, оно происходит от сознания того, что мы свободны броситься вниз – от страха перед этой свободой, управлять которой не в нашей власти. Тогда мы испытываем ужас: безумие и страх, которые лежат в бессознательном основании нашей нормальности.

В 1844 году Кьеркегор завершил "Понятие страха". В том же году вышла еще одна небольшая книга под названием "Философские крохи". К ней прилагался обширный, в 600 страниц, постскриптум, озаглавленный "Заключительное ненаучное послесловие к "Философским крохам": подражательное, жалкое и диалектическое сочинение, экзистенциальная контрибуция" (написанное Иоанном Климакусом, но "изданное С. Кьеркегором"). Именно здесь впервые прозвучало слово "экзистенциальный" – в своем датском варианте existensforhold, что переводится как "условие существования, сущностное отношение".

В течение предшествующих пяти лет Кьеркегор написал более полумиллиона слов, и неудивительно, что сейчас ему трудно было сказать что-то новое. Поэтому, продолжая философствовать, он решил от слов перейти к действию – и создать себя посредством решающего выбора. Выбор этот оказался неудачным, что, впрочем, весьма характерно для Кьеркегора. Несколько из его работ, вышедших под псевдонимами, получили сдержанно благоприятные рецензии в журнале "Корсар". Это был сатирический и скандальный копенгагенский журнал, печально известный своими бранными статьями в адрес местных знаменитостей. Теперь Кьеркегор задумал спровоцировать "Корсар" к нападкам на него, опубликовав язвительное письмо с оскорблениями в адрес журнала ("всякий будет оскорблен благоприятным отзывом в такого рода журнале"). В письме Кьеркегор также разоблачил настоящие имена анонимных издателей журнала. В результате этого один из них вынужден был покинуть должность профессора.

Результат был предсказуем. В течение нескольких месяцев каждый выпуск "Корсара" содержал нападки на самого Кьеркегора и книги, изданные им под псевдонимами. Его внешность изображалась в карикатурном виде, его одежда высмеивалась, над его идеями глумились. Раньше Кьеркегора считали чудаком, талантливым писателем и интеллектуалом, который "уверовал в Бога" и стал затворником из-за несчастной любви. На улице его узнавали как чудака, во всем остальном он привлекал мало внимания. Сейчас все изменилось. В результате целой серии статей и очерков в "Корсаре" этот сутулый, худой как палка юный старик со своим огромным зонтиком и крабообразной походкой, штанины брюк которого всегда были разной длины, стал объектом всеобщих насмешек. На улицах мальчишки и маленькие дети бегали за ним, освистывая. Владельцы магазинов и другие уважаемые члены общества открыто смеялись, когда он проходил мимо.

Кьеркегор был очень чувствительным, и трудно даже представить себе, как сильно он страдал от постоянных унижений. Однако их причиной был он сам. Он полностью отдавал себе отчет в своих действиях. ("Некоторые нанимают "Корсар" для того, чтобы слушать брань, так же, как другие нанимают шарманщика для того, чтобы слушать музыку".) Итак, почему же он сделал это? Ответ на этот вопрос так же сложен, как и характер самого Кьеркегора. Нет никаких сомнений в том, что это было то же проявление комплекса мученика, которое еще в школе заставляло его задирать старших мальчиков. Также нет сомнений в том, что Кьеркегора мучило невнимание общества к его творчеству. Ему было 33 года, а он все еще был известен только как писатель. И вот, не имея возможности стать известным, он решил стать печально знаменитым.

За этим эгоистическим двоемыслием стояла более искренняя и серьезная цель, хотя и не до конца очищенная от эгоизма и двоемыслия. Кьеркегор хотел сносить оскорбления, чтобы стать лучше. Он использовал тех, кто насмехался над ним, чтобы стать лучшим христианином. Он хотел жить духовной жизнью, единственной жизнью, к которой стоит стремиться, и таким способом помогал себе достигнуть ее. Если его прежние желания были по крайней мере частично бессознательными, то это, конечно же, таковым не было. И, несомненно, существовала причина, которая лежала в основе и тех, и других. Как сказал Паскаль, единственный равный Кьеркегору религиозный мыслитель, "сердце имеет свои причины, о которых не знает разум". Причину, жившую в сердце Кьеркегора, звали Регина. Он хотел привлечь к себе ее внимание, рассказать ей о том, как он страдает.

Если его целью было вновь завоевать Регину, то он потерпел неудачу. Примерно в это время Регина обручилась с другим человеком, за которого спустя год вышла замуж. Это событие глубоко ранило Кьеркегора, хотя он и не показывал этого. Его лицо быстро покрывалось морщинами. Годы страданий, аскетизма, изоляции и постоянного духовного напряжения начинали брать свое. Несмотря на глубокое проникновение в сущность человеческой жизни, он все еще цеплялся за свою неисполнимую иллюзию и мечтал о том, что придет день, когда он вновь соединится с Региной. По воскресеньям они все так же встречались в церкви.

В апреле 1848 года Кьеркегор пережил религиозное откровение. "Вся моя природа изменилась", – записал он в своем дневнике. Он осознал, что только любовь к Богу может защитить его от непомерного внимания к своей собственной персоне. С этого момента он будет проповедовать слово Божие прямо, не скрываясь за псевдонимами. Это решение он начал исполнять в следующей серии книг, полдюжины которых вышло в последующие три года.

Совершенно ясно, что взгляд Кьеркегора на религию был пригодным только для святых и мизантропов. По его мнению, "все существование человека противостоит Богу". В самой сердцевине кьеркегоровского понимания религии, так же, как и его психологии, находится понятие грехопадения – отпадения человека от божественной благодати и изгнания из Рая. Грехопадение было проявлением эгоизма, которое воплотилось главным образом в поле человека. Обычно считается, что вина за грехопадение лежит на женщине. "Женщина – это воплощенный эгоизм... Вся история мужчины и женщины – это огромная и тонко продуманная интрига, уловка, созданная, чтобы разрушить мужчину как духовное существо". Единственным спасением является безбрачие во вселенском масштабе. Воля Господа будет исполнена только тогда, когда вымрет весь род человеческий.

Потрясающе, но среди этого нелепого бреда Кьеркегора встречаются действительно стоящие мысли. Он снова обращается к своему злому гению, Гегелю. Разрушительная критика была направлена на то, чтобы показать ложность гегельянства и его жалкое несоответствие своим претензиям на объяснение смысла бытия. Кьеркегор настаивал на том, что существование невозможно понять разумом, просто создав вокруг него обширную систему. Как только существование отождествляется с рассудком, для веры не остается места.

В книге "Болезнь к смерти" Кьеркегор анализирует отчаяние. Оно предстает для него невозможностью дальше "желать быть тем, чем ты на самом деле являешься". Такое утверждение довольно опасно. В самом деле, эти слова Кьеркегора противоречат его раннему заявлению о том, что человек существует не как бытие, а как становление. Оно предполагает наличие "того, что ты есть на самом деле". Кьеркегор далее еще усложняет эту проблему, говоря о "том, чем ты являешься потенциально". Но существует ли это "истинное я" или хотя бы одно "потенциальное я" для каждого человека? Это ключевой вопрос. Между использованием потенциальных возможностей человека (которые могут оказаться противоположными или даже взаимоисключающими) и стремлением к какому-то гипотетическому "истинному я" есть категориальная разница. Большинство людей сталкиваются, особенно в начале жизненного пути, с многообразием возможных вариантов выбора, каждый из которых может включать то, что человек остается "честен с самим собой", то есть реализует некоторые из своих возможностей. Невозможно реализовать сразу все возможности. К примеру, Альберт Швейцер был профессиональным музыкантом, но предпочел посвятить свою жизнь помощи другим людям. Какое из этих занятий было его "истинным я"? Если то, чем должно быть "истинное я", установлено заранее, то речь идет о наличии некой скрытой программы.

Но что, если оно не строго фиксировано? Можно ли в этом случае говорить об "открытии" "истинного я"? Нет: открытие предполагает, что это что-то еще прежде находилось на своем месте, но оставалось неизвестным. Лучшим аргументом против "самооткрытия" является аргумент, уже ранее использовавшийся Кьеркегором. Он говорил о том, что выбор создает собственное "я". Это подлинная и исключающая страх свобода, на которой постоянно настаивает Кьеркегор.

Но вернемся к отчаянию. По Кьеркегору, бессознательное отчаяние возникает тогда, когда человек отождествляет себя с чем-то внешним по отношению к нему. Отождествление это может быть вполне тривиальным (например, если он хочет стать вторым Эйнштейном), или же в высшей степени амбициозным (если он хочет жениться на Мадонне). В любом случае оно оставляет человека на милость судьбы: и вот кто-то другой становится Эйнштейном, а предложение руки и сердца с презрением отвергнуто. Так как человек не достигает своих амбиций, он не может стать самим собой. Результатом становится внутреннее опустошение и неосознанное желание умереть.

Сознательное отчаяние отдает себе отчет в своем существовании. Оно бывает двух видов. Ложное понятие сознательного отчаяния имеет место тогда, когда человек знает о том, что он испытывает отчаяние, но думает, что другим это чувство незнакомо. ("Никто не знает, что я чувствую".) Это приводит его к еще большему отчаянию. Истинное понятие сознательного отчаяния связано с осознанием того, что отчаяние является частью бытия человека, и тем самым частью каждого "я". Поэтому это подлинное отчаяние знает о том, что принадлежит личности. Единственный выход из состояния отчаяния для человека находится в том, чтобы "выбрать свое собственное я" и совершить прыжок веры. Здесь Кьеркегор приоткрывает свои скрытые намерения: единственно возможное "истинное я" – это верующий человек.

К 40 годам Кьеркегор продолжал неистово писать. Он выглядел старше своих лет; его состояние таяло на глазах. Ему нужно было искать работу, но из всех профессий он знал только одну: пастора. Хотя кажется, что в какой-то момент Кьеркегор смирился с этим положением дел, что-то в нем сопротивлялось такой перспективе. Он принципиально не признавал того, что можно зарабатывать деньги на религии, а его представления о христианстве не соответствовали позиции официальной датской церкви. (Церковь, которая позволяла пасторам жениться, вряд ли могла проповедовать вселенское безбрачие.)

Кьеркегор считал, что он разоблачил то, как подлинное христианство искажается датской церковью. Несмотря на свое все уменьшающееся состояние, он основал журнал, названный "Момент". На его страницах он критиковал церковь, называя ее "машиной", обличал одного из наиболее популярных епископов как лицемера, живущего мирскими интересами. (Помимо всего прочего, этот епископ был гегельянцем.) В одном из выпусков он даже заявил, что, если бы вдруг доподлинно стало известно, что Христа никогда не было, церковь продолжала бы существовать как и прежде, и лишь немногие пасторы смогли бы отказаться от своей комфортной жизни.

Как и можно было ожидать, это заявление вызвало шумный скандал. Теперь уже Кьеркегор мог не бояться потерять свою свободу: его пастырство было исключено. Так вновь повторился случай с "Корсаром". Кьеркегор завоевал славу и широкую известность. Его статьи вскоре были переведены на шведский язык, и полемика вокруг них разгорелась по всей Скандинавии. Мир отдавал ему должное, и сознательно или бессознательно он чувствовал это. Но вновь это была та единственная популярность, которую он чувствовал в себе силы принять: дурная слава и оскорбления. В то же время здесь нетрудно усмотреть отдаленное эхо того, как проклинал Господа Кьеркегор-старший на своем ютландском холме. И конечно, это вновь привлекло к нему внимание Регины.

Муж Регины незадолго до этого был назначен губернатором датских колоний в Америке (трех маленьких островов в Карибском море). Кьеркегор почти наверняка знал об этом; остается только гадать, насколько это повлияло на его решение основать "Момент". В апреле 1855 года, в день своего отплытия в Америку, Регина сумела встретиться с Кьеркегором на улице. Она помолчала и тихо сказала ему: "Да благословит тебя Бог. Может быть, все сложится для тебя хорошо". Кьеркегор приподнял шляпу, "вежливо поприветствовав друг друга", они разошлись. Это был первый раз, когда они говорили друг с другом после того, как 14 лет назад расстроилась их помолвка. И это был последний раз, когда они виделись.

Все возрастающее недомогание и постоянный стресс от борьбы с официальной церковью подточили здоровье Кьеркегора. Через семь месяцев после того, как Регина уехала в Америку, прямо на улице с Кьеркегором случился приступ, и его положили в больницу. На свои последние деньги он напечатал следующий выпуск "Момента". Из-за слабости и отчаяния, о которых он знал так много, Кьеркегор потерял волю к жизни. Но он никогда не терял веры. Те, кто видели его в то время, запомнили лучистые глаза, оживлявшие изможденное лицо, и его абсолютное спокойствие. Через месяц он умер. Это случилось 11 ноября 1855 года. То немногое имущество, которое у него оставалось, он завещал Регине.

На похоронах Кьеркегора собралось неожиданно много людей, студенты оспаривали друг у друга возможность нести гроб с его телом. Как и хотел бы Кьеркегор, на церковном кладбище случился скандальный инцидент. Некоторые присутствовавшие выступили против лицемерия церкви, которая хотела признать Кьеркегора своим, похоронив его на священной земле. Кто-то зачитал оскорбительный отрывок из "Момента". Поднялся шум...

Послесловие
Кьеркегор скоро был позабыт. Интерес к его творчеству пробудился только в начале XX века. Тогда в Германии в его идеях увидели своего рода философскую параллель незадолго до этого появившемуся и сразу вошедшему в моду психоанализу Фрейда.

Идеи Кьеркегора развивал Гуссерль, основатель феноменологии. Это течение попыталось (правда, не совсем удачно) сделать философский анализ сознания предметом рациональной науки. Как часто случается в философии, эта попытка, несмотря на свою неудачу, оказала плодотворное и стимулирующее влияние на развитие философской мысли. В дальнейшем идеи Кьеркегора разрабатывались учеником и последователем Гуссерля, Хайдеггером. Хотя Хайдеггер и скомпрометировал себя сотрудничеством с фашистским режимом, влияние его идей на европейскую мысль в XX столетии было первостепенным.

Многие считали эту новую философию экзистенциализмом, а Кьеркегора – ее основателем. Экзистенциализм стал единственной иррациональной философией за всю историю развития европейской мысли. Никто не сомневается, что Кьеркегор достиг успеха, однако сама возможность построения иррациональной философии ставится под вопрос. В отличие от всех рациональных философских учений, экзистенциализм чисто субъективен. Поэтому с его представителями так трудно спорить, хотя, несмотря на это, сами они прославились своими постоянными спорами друг с другом. Как и у Кьеркегора, в экзистенциализме бытию (существованию) отдается предпочтение перед познанием. Эта философия достигла высшей точки своего расцвета (или упадка) в творчестве Сартра, который провел большую часть жизни в сорбоннских кафе, где изучал свое существование.

Слово "экзистенциализм" имеет любопытную историю. После того как его случайно ввел Кьеркегор, оно было забыто, затем воскрешено в немецкой философии и почти одновременно с этим дискредитировано. И Гуссерль, и Хайдеггер отказывались считать себя экзистенциалистами, так как, по их мнению, этот ярлык ограничивал и делал тривиальным их философию. Сартр, который не боялся того, что его философия станет ограниченной или тривиальной, был первым, кто открыто провозгласил себя экзистенциалистом. Это было в начале 1940-х годов. К концу десятилетия это принесло Сартру мировую известность, и само слово "экзистенциализм" стало синонимом его учения. Сартр признавал, что Кьеркегор сыграл решающую роль в становлении раннего экзистенциализма, но настаивал на том, что его собственная философия не имеет ничего общего с кьеркегоровской. Это было нечестно, хотя и вполне так, как того мог желать сам Кьеркегор: беспорядочность и атеизм Сартра, которые оказали определяющее влияние на его философскую жизнь, вряд ли понравились бы Кьеркегору.

Из произведений Кьеркегора
"Первое, что мы должны понять – это то, что мы ничего не понимаем."

Дневники

"Наша жизнь – это игра, правила которой нам неизвестны."

Дневники

"Чем больше человек способен забыть, тем более суетной становится его жизнь; чем больше он способен запомнить – тем более святой."

Дневники, 429

"Когда я умру, никто не найдет среди моих бумаг ключа к моей жизни (и это служит мне утешением). Никто не найдет слов, которые бы объясняли все и превращали то, что свет считает пустяком, в событие огромной важности для меня, или освобождали бы от толкований то, что я считаю совершенно незначительным."

Дневники, 431

"Цель моей жизни – высказать ту истину, которая мне открылась, и поэтому ее авторство принадлежит не мне. Но я, хотя и не автор, говорю истину и тем самым ставлю всех в оппозицию себе, выход из которой человек может найти, только сделав эту истину своей собственной."

Дневники, 432

"На каждом шагу философия, как змея, сбрасывает кожу. Затем эти сброшенные кожи населяют бесполезные паразиты."

Дневники

"Если бы Гегель завершил свою логику, а затем бы сказал в предисловии, что все это лишь мыслительный эксперимент, в котором он допустил ряд недозволенных предпосылок, тогда он, несомненно, был бы величайшим мыслителем из всех. А так – просто посмешищем."

Дневники

"Когда мы рассматриваем вопрос об истине объективно, наша мысль объективно направлена к истине, и истина рассматривается как объект, с которым связан мыслящий человек. Однако наша мысль сконцентрирована не на отношении, а, напротив, на вопросе, является ли то, с чем связан мыслящий, истиной. Если объект, с которым он связан, является истинным, то человек считает, что обладает истиной. Когда мы рассматриваем истину субъективно, наша мысль субъективно концентрируется на природе нашего отношения (а не на том, с чем оно связано). Если само это отношение истинно, мы субъективно знаем истину, даже если действительный объект этого отношения ложен."

Заключительное ненаучное послесловие

"Личность, духовность – вот что такое истина. Это мой тезис."

Заключительное ненаучное послесловие

"Философия права, когда учит, что познание жизни есть познание прошлого. Но она забывает другой принцип: мы живем будущим. Когда мы осознаем это, мы неизбежно приходим к заключению, что жизнь невозможно правильно познать, исходя из времени, так как ни в один из моментов жизни мы не можем достигнуть полного спокойствия, необходимого для того, чтобы ориентировать свою мысль по направлению к прошлому."

Избранные афоризмы

"Совершенному всегда свойственно комическое. Но все же необходимо, чтобы какая-то другая эмоция смогла бы пробиться сквозь эту и чтобы абсолютная сила комедии не задушила этот пафос. Точнее, она будет указывать на то, что начинается новый пафос."

Заключительное ненаучное послесловие

Природа человека:

"Каждый из незаурядных людей, так редко встречающихся в истории, в свое время выносил суждение о "природе человека". Согласно одному из них, человек – это животное. Согласно другому – лжец. И так далее.

Быть может, я буду недалек от этих оценок, если скажу: человек – это тот, кто говорит ерунду, воодушевляемый даром речи.

С помощью речи каждый участвует в высшем. Но считать, что участвуешь в высшем, говоря ерунду, – не меньшая глупость, чем чувствовать себя участвующим в королевском банкете, будучи зрителем на галерее.

Если бы я был язычником, я бы сказал, что какое-то насмешливое божество наградило человечество даром речи, чтобы развлечь себя наблюдением за самообманом, в который впали люди.

Конечно, с христианской точки зрения Бог наградил человечество даром речи из любви, тем самым делая понимание высшего доступным для всех. О, с какой печалью он теперь, должно быть, смотрит на результат!"

Дневники, 1383

"Если бы во времена Сократа наука была бы так же развита, как сейчас, софисты и все те, кто учил философии за деньги, стали бы учеными. Они бы повесили возле своих дверей микроскопы, чтобы привлечь посетителей, и вывески со словами: "Узнай и увидь через мощный микроскоп, как думает человечество". И, прочтя это, Сократ бы сказал: "Здесь можно увидеть только то, как ведут себя люди, которые не думают"."

Избранные афоризмы

"Вера абсурдна. Ее объект совершенно невероятен, иррационален и находится вне досягаемости любых аргументов... Предположим, кто-то решает, что хочет достигнуть состояния веры. Рассмотрим эту комедию. Он хочет уверовать, но в то же время он хочет убедить себя в том, что делает правильный шаг. Таким образом он предпринимает объективное исследование возможности того, что он прав. И что получается? Сейчас этот человек готов поверить, и он уверяет себя в том, что его вера совсем иного рода, нежели вера башмачников и портных. Он говорит, что правильно исследовал всю проблему и понял ее вероятность. Сейчас он готов поверить. Но именно в этот момент поверить становится для него невозможным. Все, что почти вероятно или очень вероятно, это то, что он почти может знать или может почти знать – но не может в это поверить. Потому что объект веры – это абсурдное. Это единственное, во что можно верить."

Заключительное ненаучное послесловие

"Люди перестали верить в Бога. За этим последовало наказание: они стали бояться себя, страстно желать фантасмагорического, и сейчас они содрогаются при виде этого создания их собственного воображения."

Избранные афоризмы

Хронология жизни Кьеркегора
1813 – Рождение Серена Кьеркегора в Копенгагене.

1830 – Кьеркегор начинает изучать теологию в университете Копенгагена.

1834 – Смерть его матери.

1837 – Он впервые встречает Регину Ольсен, которой тогда было 14 лет.

1838 – Смерть его отца.

1840 – Помолвка с Региной.

1841 – Кьеркегор разрывает помолвку и уезжает в Берлин.

1842 – Публикация "Или-или".

1843 – Публикация "Страха и трепета".

1844 – Публикация "Понятия страха".

1846 – Кьеркегор вовлечен в оскорбительную полемику с сатирическим журналом "Корсар".

1848 – Он переживает религиозный опыт, который меняет его природу и отношение к распространению слова Божьего.

1849 – Публикация "Болезни к смерти".

1854 – Кьеркегор решает вступить в полемику с официальной церковью.

1855 – Он основывает журнал "Момент", в котором публикует свои антицерковные статьи. Апрель: в последний раз видит Регину, перед тем как она отправляется в Америку. Октябрь: приступ на улице, Кьеркегора забирают в больницу. Он умирает 11 ноября.

Эпоха Кьеркегора
1813 – Банкротство Государственного Банка Дании. Общий кризис (которого удается избежать Кьеркегору-старшему, хранившему свои сбережения в первоклассных ценных бумагах).

1813 – Рождение Вагнера.

1815 – Битва при Ватерлоо. Британская империя распространяет свою власть на всю Индию.

1821 – Фарадей открывает принцип электрического магнетизма.

1825 – Строительство первой железной дороги. Маршрут Стоктон – Дарлингтон открыт Стефенсоном.

1829 – Британия захватывает всю Австралию.

1830 – Греция добивается независимости от Оттоманской империи.

1831 – Гегель умирает от холеры в Берлине. Дарвин отправляется в плавание на корабле "Бигль" на Галапагосские острова.

1832 – Смерть Гете в Веймаре.

1834 – Отмена таможенных границ между германскими землями. Индустриальная революция в Европе.

1845 – Аннексия Соединенными Штатами Америки Техаса.

1848 – Волна революций по всей Европе. Мексика передает юго-западную Америку (включая Калифорнию) Соединенным Штатам.

1850 – Философ-антигегельянец Шопенгауэр наконец-то становится знаменитым.

1853-1856 – Крымская война.

1856 – Рождение Фрейда.