Хранитель древностей

Музейный двор изрыт газовщиками,
Зевс у дверей мальчишками разбит.
Непреходящей плесенью разит
Стены музейной безымянный камень.
Музей велик. Пожалуй, и не счесть
Бесчисленных запасников и комнат.
Сдаётся мне, коль я не буду понят,
Здесь для меня местечко тоже есть.
Однако я отвлёкся. Лучше нам
Войти в подъезд, где чёрт сломал бы ногу,
Когда б нечистый выбирал дорогу,
Знакомую по прежним временам.
Я здесь бывал: в стенах библиотек,
В запасниках, в купеческих палатах, -
Со мной дружил (за небольшую плату)
Смотритель здешний, славный человек.

Однажды, как меж нами повелось,
Мы за полночь в музее задержались.
Мы говорили с ним о дирижаблях,
О звёздах, о самодержавьях,
Лилась беседа и вино лилось.
Когда ж ленивым стал наш разговор,
Когда вина в бутылках не осталось,
Промолвил он: А Вам не показалось,
Что в этом доме кой-какую малость
Не знаете Вы, сударь, до сих пор?..
В немыслимом пальто своём до пят,
Держа свечу в иссушенной ладоньке,
Он встал из-за стола, сказал: Пойдёмте!
Покуда всё погружено в потёмки,
Покуда боги беспробудно спят…
С движеньем каждым становясь дряхлей,
Смотритель долго маялся с ключами,
Потом ломился тощими плечами
В морёный дуб двустворчатых дверей.
Они со скрипом уступали нам,
Мы оказались в полутёмном зале,
Где свечи монастырские мерцали,
Отбрасывая тени по углам.
Был зал велик. Но душно было здесь.
И было тихо. Тишина, казалось,
Лица разгорячённого касалась,
Как некая назойливая взвесь.
Я ухватил за локоть старика:
Нас окружали призрачные совы,
И нетопырь таращился сурово,
Вниз головой свисая с потолка.
Уставив вдаль невозмутимый взгляд,
Смотритель мой проговорил: Однако,
Вы испугались тишины и мрака,
Но здесь они увечьем не грозят.
Ни беса нет, ни ангела во мгле,
Ни той толпы, что в этой мгле металась, -
От них осталось несколько метафор
Да крошки на обеденном столе.
Да свечи вот, что по углам горят,
Да смертных тел пустое протяженье,
Хранящее былое напряженье,
Как форму тела брошенный халат.
И продолжал, поморщившись слегка, -
Да полно вам, голубчик мой, не трусьте!
Здесь ничего не встретил кроме грусти
Хранитель древностей – покорный Ваш слуга…

Распугивая сонных воронят,
Влача в пыли кальсонные тесёмки,
Твердил старик: Пойдёмте же, пойдёмте!
Покуда всё погружено в потёмки,
Покуда боги беспробудно спят.

И мы брели в унылой полутьме,
А вслед нам тени смутные летели,
Шептали, лопотали, шелестели:
«Зачем вы здесь? Куда?! Как вы посмели?!
Как смели вы?! Ах, как же посме...?».
Немного не коснувшись головы,
Подхвачены ночными сквозняками,
Уж где-то в отдаленьи возникали:
«Живущие! Зачем посмели вы?..».

Не глядя между тем по сторонам,
Мой спутник шёл, по временам кивая:
Екатерина (кажется, вторая),
Сарданапалл, химера с Нотр-дам.
Тутанхамон (а, в общем, фараон),
Двуликий Янус (видите – двуликий?),
Король Людовик, прозванный Великим,
А между нами, - шут и фанфарон.

Лавируя меж мраморных колонн,
Трусил старик по бесконечным залам,
И пыль, фосфоресцируя, взлетала
Из-под его кощунственных калош.

Я шёл за ним с больною головой,
От впечатлений  мыслями мешаясь.
Но вот у шторы, пахнущей мышами,
Остановился вдруг смотритель мой.
Свечу свою поставил на паркет,
Бесцеремонно отодвинул штору, -
Сработанный умелым ретушером,
Смотрел на нас торжественный портрет.
Достойная улыбка на устах,
С горбинкой нос, зачёс с бриллиантином,
Орлиный взор, за ухом паутина
И сплющенные мухи на усах.
Тянуло из-под шторы сквозняком,
Портрет, казалось, размышлял о чём-то,
И, видно здесь не обошлось без чёрта,
Дышал на нас дешёвым табаком.
Брезгливо блёклый бархат теребя,
Проговорил смотритель: Неужели,
Вы позабыть его уже успели?
Ах, он бы вам напомнил про себя!
С мыслителями древности знаком,
Приверженный военным ритуалам,
Ещё недавно небо сотрясал он
Своим неторопливым шёпотком.
Ума и злобы взрывчатая смесь,
Духовный сын плута Макиавелли,
Он был заколот в собственной постели
И навсегда обосновался здесь.
Оставил власть преемникам своим,
Но что б они ещё не совершили,
Им даже не приблизиться к вершине,
Собственноручно покорённой им.
И вот он весь. Нимало не таясь, -
Во всём своём величьи перед вами:
Дрожит нутром, ворочает глазами
И по привычке ненавидит вас.
Но нет его! По сорок раз на дню
Утешен я бываю мыслью этой,
Да изредка вчерашнею газетой
Я тень его бессильную дразню…

Но поспешим в иные времена,
Пока заря не занялась над кровлей,
Пока мы безнаказанны, а кроме, -
 Вы слышите? – здесь слишком пахнет кровью!
И тупостью несёт из-за окна.

Как бы держась невидимой канвы,
Мы шли вперёд. И в закоулках сонных
Встречались нам монахи в капюшонах,
И отовсюду доносился шорох:
«Живущие! Куда идёте вы?!..».

Шагали мы. Уже не верил я,
Что где-то в мире сосны вековые
Сияют, словно свечи восковые,
И корабли фонарики цветные
Уносят за пределы бытия.
И где-то зреет душная луна
Предвестницей Всемирного пожара.
Остерегайтесь лунного удара,
Не стойте в полнолунье у окна.

Так, размышляя каждый о своём,
Скрипели мы рассохшимся паркетом,
Покуда не возник во мраке этом
Какой-то двери тусклый окоём.
Старик наощупь отыскал замок,
И мы вошли в невзрачную каморку,
В одну их тех, где плачут втихомолку,
Ругают жизнь и помирают в срок.
Буфет, кушетка, два десятка книг,
Резная этажерка у кровати, -
Здесь мог бы жить герой и обыватель,
Архиерей, сапожник, ростовщик.
На стены эти глядя свысока,
Я, право, в них не видел интереса,
А потому, облокотясь о кресло, 
Я с горькой скукой слушал старика…
Здесь обитал задира и поэт,
Весёлый плут – старинный мой приятель.
Не потому ли, сударь, мне приятен
Здесь самый незначительный предмет?
Его творенья неизвестны вам.
В иные ж дни он многим был известен,
Как добрый друг и сочинитель песен,
Любитель вин и острых эпиграмм.
На солнце щуря светлые глаза,
Любую мелочь возводил в усладу,
Он проходил по жизни, как по саду,
Рябиновую веточку грызя.
Ему везло. Он это сознавал,
А потому не ведал поражений.
И обладая даже сотней женщин,
Он ни одной из них не изменял.
Однако, что ж… Пришла его пора!
Он дни окончил в горе и опале,
Стихи его куда-то запропали,
И год спустя друзья не вспоминали,
Что вынесли поэта со двора.
Но помню я, как выжженный дотла,
Твердил мой друг сородичам: «Не плачьте!».
И мне шептал: «Не дал Господь удачи, -
Я на Земле прожил бы жизнь иначе,
Когда б земля меня не прибрала…
Покойный полон добрых был начал.
Вы, впрочем, сударь, видимо, едва ли
Вам было интересно в этом зале.
Пойдёмте же отсюда без печали:
Сова Минервы рыщет по ночам!..

И выйдя вон из комнаты, опять
Спешили мы по тёмным коридорам
Сквозь призраки минувшего, которым
Я так и не нашёлся что сказать.
Потягивались мраморные львы,
В пустых доспехах пауки шуршали,
И кто-то бухал языком шершавым:
«Живущие! Куда идёте вы?!».

Из ничего вставали предо мной
Монастыри, просёлки, океаны
И, как шедевр больной Фата-Морганы,
Разрыв-травой разорванные страны,
Озвученные песней строевой.
И толпы шли, держа перед собой
Или в карманах ветхого наряда
Клинки тупые, пузырёчки с ядом,
Но, как грибы от первого погляда,
Неслышно умирали предо мной.
И расхрабрившись, словно от вина,
Бессильных наваждений не пугаясь,
Я говорил: «Ах, Боже мой! Пускай их! –
Такая им неволя суждена.
Я говорил во тьму: «Да будет вам!
Страшнее мне и яда, и винтовки
Средь бела дня какой-нибудь Морковкин,
Сердечный друг, подлец по мелочам.
Я утверждал, завидевши мундир,
(И уж совсем без всяких сантиментов) –
Мне жалко постовых и президентов,
Мне жалко Вас, мой ротный командир!».

Ржаной сухарь откуда-то достав,
Смотритель мой, пути не разбирая,
Шёл впереди, речам моим кивая
И усмехаясь в драповый рукав…

Уж за окном и мётлами мели,
Асфальт скребли жестяные лопаты,
И слышались тревожные раскаты
Мотоциклетных выхлопов вдали.
Уже будили сонных сторожей
Железным громом мусорные баки,
И лаяли служебные собаки,
Натасканные только на людей.
И в час, когда дремотная Москва,
Хрустя мостами, над собой вставала,
Мы добрались до самого подвала,
Где в хламе историческом лежала
Отбитая от торса голова…
Нескромно как-то усмехнувшись мне,
Смотритель мой над головой склонился:
Вот перед вами голова из гипса,
Как всё здесь, никудышная вполне.
Её слепил ваятель за вино,
Снискавши похвалу оригинала.
Жемчужиною здешнего подвала
Однажды стать ей было суждено.
Не нам судить, каков оригинал. 
Но, право слово! – не был он приметен,
Всё потому, что высоко не метил,
Добра не крал, друзей не предавал.
Нечесаную бороду жуя,
Не тяготясь обыденным бездельем.
Он никого не видел по неделям
Помимо добродушного зверья.
И умер он в саду своём, в траве,
В конце пути таков же, как в начале.
Мы в том саду черёмух не ломали,
А потому мы так и не узнали
О том, что снилось этой голове.
Тут, потрепав её по бороде,
Старик вздохнул: Однако, не Пракситель!..
И, потоптавшись, вымолвил: Простите!
Я отлучусь на время по нужде…

Я огляделся. На сыром полу
Валялись книги, битая посуда,
В шкафу торчала половинка Будды,
Окошечко таращилось в углу.
И, видно бес на то меня толкнул,
Желая видеть высоко ли солнце,
Я отворил немытое оконце
И, Боже мой! – в оконце заглянул.
С обычною тетрадь величиной,
Оно могло вместить кого угодно:
Пожар Москвы, дождливую погоду,
Но не было в оконце НИЧЕГО!
И лишь одна, сводящая с ума,
В нём траурною бабочкою билась,
Ворочалась, сама собой давилась
Дремучая нечеловечья тьма!
Клубилась тьма у самого виска,
Я ощущал немыслимое горе.
Потом, когда меня уже по горло
Захлёстывала смертная тоска,
Я услыхал как бы весёлый глас:
А полно Вам, голубчик мой, пустое!
Окутано пространство темнотою, -
Что темнота? – пространство без прикрас!..

... Я поселился на глухих задворках.
И не дразня окрестную молву,
Чужих детей катаю на закорках,
И, слава Богу! – видимо, живу.
И не держу ни перьев, ни бумаги,
Остерегаясь козней сатаны.
Имею близких – ближние овраги,
Богатые цветеньем белены.
Быть может, впрямь мне удалось забыться,
Поскольку помню я немало дней,
Когда и с посторонним любопытством
Не вспоминал тот мерзостный музей.
Но, видно, он живёт во мне подспудно, 
И в час, когда всплывает над крыльцом
Судьбы моей беспутной, безрассудной
Рябое, нелюбимое лицо,
Я слышу вздох печальный за спиною,
И до меня доносится тотчас:
«Голубчик мой!.. Пространство!.. Темнотою!..
Что темнота? – пространство без прикрас…