Ад. Песнь тринадцатая

Ещё не скрылся из виду злой Несс,
А мы уже осваивали лес,
Где ни единой не вилося тропки.
Не прям ветвями, но в узлах и ломкий,
Листвой не зелен, но, как пепел, сер;
И вместо плода шип на древо сел,
А в шипе том смертельная отрава.
Взращённые дичайшим лесоставом,
Там гарпии сидели на ветвях,
Те самые, что со Строфад троянцев
Прогнали, наведя на бедных страх
Пророчеством о будущем их нации.
Они с крылами, лики человечьи,
Когтисты лапы, оперён живот;
Кликушествуют, будто из запечья
Срамные бабы вышли на народ.
Учитель: «Перед тем, как углубиться
В чащобу эту, знай, мы во втором
Окружи – там, где самоубийцы
И те, кто рисковал своим добром.
Потом нас ждёт ужасная пустыня.
Но посмотри внимательней кругом.
Тогда, быть может, сам поймёшь, о сыне,
Те тайны, что скрывает бурелом».
Лес полон был отчаянных стенаний,
И никого – стенающих, зане
Я стал оторопелой, чуткой ланью,
А лес стал львом, крадущимся за ней.
Я кожей чувствовал, я ощущал затылком
Присутствие духов, но я не мог
Понять, откуда плакало и выло.
И мне сказал мой мудрый педагог:
«С любого древа веточку сломи-ка».
Я отломил, и ствол заголосил:
«Зачем ломаешь? Кто тебя просил?
Или совсем без жалости?». И мигом
Закапав кровью землю, продолжал:
«Мы ныне сухостой, а были люди.
К наимерзейшим душам змей и жаб,
По совести, нельзя быть таким лютым».
Как на костре сырая головня
На том конце, что вылез из огня,
Шипит, свистит и соком пузырится,
Разбрызгивала сломанная ветвь
Слова и кровь; а я, ни жив, ни мёртв,
Сук уронив, внимал ей, бледен лицем.
«Когда б он мог в объем перевести
То, что линейно выражал мой стих
В хитросплетеньях фресок «Энеиды»,
Тебе б он не нанёс такой обиды.
Но я его сподвиг содеять зло,
Чтоб  вероятность плотью облачилась.
Поведай же ему свою кручину.
Он в мире будет эхом твоих слов».
Так отвечал учитель древодуху.
И ствол: «Мне так сладки твои слова,
Как ветра благовонный вешний вал,
Что соблазняет жить пчелу и муху.
Я тот, кто был носителем ключей
От Фридрихова сердца; кто вращал их,
Как долг велел; и кто не спал ночей,
Кормила властного блюдя начала.
Но потаскуха-зависть общий вой
И сонм клевет в придворных возбудила.
И от покоев Августа гонимый,
Я за добро ответил головой.
Мой дух, предназначавшийся как овен
К закланию, восстал сам на себя.
И я, быв прежде прав, днесь стал виновен.
Клянусь корнями этого комля:
Пожертвуй я хотя б одним обетом,
Сеньору данным, я бы был не я.
И если кто из вас вернётся к свету,
Пусть имя моё доброе почтит,
Что свергнутою статуей лежит,
А злоба по ней палками колотит».
Возникла пауза; и мне поэт:
«Спроси его, коль есть на то охота,
О чём-нибудь». И я: «Учитель, нет,
Я не могу, я нем от состраданья.
Ты, зная мою пользу и желанья,
Беседуй сам с ним». И учитель рек:
«Дух-узник, пред тобою человек,
Готовый сделать то, о чём ты просишь.
Поведай же ещё нам кое-что.
Скажи, как человек, попав к Курносой,
Становится колодой? Есть ли срок,
По коем совлекутся ваши латы?»
И дерево: «Ответ мой будет краток.
Едва душа, сама себя решив,
Покинет плоть, Минос ей назначает
Седьмую каторгу. Стремглав в лесной массив,
Случайная, как семя молочая,
Как плёвый камень, рушится душа.
Потом восходит то кустом, то древом.
А зубы гарпий, листьями шурша,
Рвут с окон боли тоненькие плевы.
Подобно остальным и мы пойдём
За плотью в путь, но плоти не наденем:
Нет дома для разрушившего дом.
Приволочем сюда и, как бельём,
Завесим тёрны наших скорбных теней…»
Участие настроило наш ум
Внимать и дальше пеням бедолаги,
Однако нас отвлёк растущий шум,
Подобный шуму бешеной ватаги,
Идущей по пятам за секачом,
Крушащим с треском встречный бурелом.
И вот пред нами двое – наги, в ранах, –
Летящие со скоростию вранов,
Чащобную ломающие сеть.
Который первый: «Дай мне смерти, смерть!»
Второй, за ним старавшийся успеть:
«Эй, Лано, ты не так проворно топал,
Попав статистом на турнир при Топпо!»
В ближайший куст, ломая ветви в кровь,
Он пал, сверкая пятками босыми.
А по пятам шла свора чёрных псов,
Стремительных и хищных, как борзые.
В упавшего вонзив свои клыки,
Они его как зайца разорвали
И разбежались, унося куски.
Тогда к кусту, что пострадал в аварии,
Учитель меня за руку подвёл.
А тот, смешав кровь, слёзы и глагол:
«О Якопо, – вопил, – да Сант-Андреа!
Зачем ты надругался надо мной?
Или при жизни насолил тебе я?»
Учитель, прерывая скорбный вой,
Его спросил: «Кем был ты в дольнем мире?»
И он в ответ: «Вы, зрящие мой срам,
Все листья с меня сорванные ныне,
Сгребите, вас прошу, к моим корням.
Я сам из града, чей патрон – Креститель.
А прежде был у нас другой патрон.
За то, что был обманут своей вытью,
Ей и по сей день мстит и гадит он.
И если б не был извлечен из ила
Его кумир – на пепле, злым Аттилой
Оставленном, напрасен был бы труд.
С верёвкой дома переспал мой труп».