Безумная гениальность

Мой гений
О, память сердца! Ты сильней
Рассудка памяти печальной
И часто сладостью твоей
Меня в стране пленяешь дальной.
Я помню голос милых слов,
Я помню очи голубые,
Я помню локоны златые
Небрежно вьющихся власов.
Моей пастушки несравненной
Я помню весь наряд простой,
И образ милый, незабвенный,
Повсюду странствует со мной.
Хранитель гений мой - любовью
В утеху дан разлуке он;
Засну ль?- приникнет к изголовью
И усладит печальный сон.
1815

В те дни, когда Пушкин еще расцветал безмятежно в садах Лицея, почитывая Апулея и избегая Цицерона, он написал мало кому известное стихотворение и отправил его министру просвещения графу Алексею Кирилловичу Разумовскому, сопроводив следующим письмом:
«Вашему Сіятельству угодно было чтобы я написалъ піесу на приездъ Государя Императора; исполняю ваше повеленье. — Ежели чувства любви и благодарности къ великому Монарху нашему начертанныя мною, будутъ несовсемъ недостойны высокаго предмета моего, сколь щастливъ буду я ежели Ваше Сіятельство благоволить поднести Его Величеству слабое произведенье неопытнаго Стихотворца!
Надеясь на крайнее Ваше снизхожденье, честь имею пребыть Милостивый Государь, Вашего Превосходительства всепокорнейшій слуга
Александръ Пушкинъ.
1815 года 28 ноября.Царское Село».
Сия эпистола сопровождала непомерно длинное и безмерно льстивое стихотворение «На возвращение Государя Императора из Парижа», которое, по-видимому, адресату передано не было. Во всяком случае, никаких подарков за него лицеист Пушкин не получил: золотые часы он получил от императорской фамилии в 1816 году за «Оду принцу Оранскому» - тоже длинное и верноподданническое произведение.
Желающие могут ознакомиться с текстом обоих стихотворений в полном собрании сочинений Александра Сергеевича. Я же хочу, чтобы читатель вернулся к эпиграфу и прочел написанные в том же году другим поэтом гениальные по замыслу и исполнению строки.
Я хочу рассказать о жизни и творчестве Константина Батюшкова.

Если ограничиться строгими рамками школьного курса литературы, то поэтический мир России окажется представлен двумя достаточно яркими светилами: Пушкиным – яркое солнце и Лермонтовым – печальная луна. Об остальных говорится скороговоркой, как если бы они составляли оправу для творчества двух гениев. Но ведь «солнце русской поэзии» взошло не на пустой небосвод, там и до него были талантливые поэты. А упоминается, как правило, только Жуковский, да и то – в качестве «побежденного учителя», хотя лично у меня, например, эта победа вызывает большие сомнения.
А за одиннадцать лет до появления на свет Пушкина в мае 1787 года в окрестностях Вологды родился Константин Николаевич Батюшков, принадлежащего к старинному и небедному дворянскому роду. Мальчик рано остался без матери: вскоре после рождения сына она сошла с ума и умерла, когда ему было 8 лет…
В десятилетнем возрасте Константина Батюшкова отдали в Петербургский пансион француза Жакино, где будущий поэт изучал европейские языки, с упоением читал европейских классиков и начал писать стихи. В 1801 году мальчик перешел в пансион итальянца Триполи. Особенно ревностно он изучал иностранные языки — французский, итальянский, латынь, отличаясь среди сверстников склонностью к чужеземным языкам и литературе.
После окончания пансиона вынужден был поступить на службу делопроизводителем в Министерство народного просвещения, что, естественно, не вызывало у него особого восторга. Но семья обеднела, имение пришло в упадок. Высокопоставленных покровителей и меценатов, которые бывали у многих писателей, поэтов, художников, музыкантов, Батюшков не имел, и, быть может, из-за гордости, не хотел иметь:
«Просить и кланяться в Петербурге не буду, пока будет у меня кусок хлеба».
Впоследствии поэт скажет, противопоставляя себя многим угодливым поэтам того времени:
«Я писал о независимости в стихах, о свободе в стихах».
Добавлю: и не писал хвалебных высокопарных од императору и членам императорской семьи, втихомолку хихикая над ними же в эпиграммах. Не называю имени того, кто этим грешил: как известно, пятна обязательно есть и на солнце.
На службе Батюшков познакомился с молодыми людьми, дружба с которыми еще долгие годы его поддерживала. Особенно сблизился он с поэтом и переводчиком Николаем Гнедичем (столь жестоко осмеянном потом Пушкиным), к литературным советам которого относился внимательно всю свою жизнь.
В 1805 году в журнале «Новости русской литературы» публикуется его стихотворение «Послание к стихам моим» — первое выступление Батюшкова в печати:
«Стихи мои! опять за вас я принимаюсь!
С тех пор как с Музами к несчастью, обращаюсь
Покою ни на час… О, мой враждебный рок!
Во сне и наяву Кастальский льется ток
Но с страстию писать не я один родился.
Чуть стопы размерять кто только научился
За славою бежит — и бедный рифмотвор
В награду обретет не славу, но позор».
Уже современники отмечали «сладкогласие», «благозвучие», «гармонию» батюшковских стихов. Ими зачитывались, их переписывали в альбомы и заветные тетрадки.
Первое большое стихотворение Константина Батюшкова «Мечта» судя по всему было написано в 1804, а в 1806 в журнале «Любитель словесности» появляется новое стихотворение Батюшкова – «Мечта».
«О, сладкая мечта! О неба дар благой!
Средь дебрей каменных, средь ужасов природы,
Где плещут о скалы Ботнические воды,
В краях изгнанников.. Я счастлив был тобой.
Я счастлив был, когда в моем уединенье
Над кущей рыбаря, в час полночи немой,
Раздастся ветров свист и вой
И в кровлю застучит и град, и дождь осенний».
Уже тут поэт навсегда отказался от традиции высокой оды восемнадцатого века, его излюбленными жанрами становятся элегии и дружеские послания. Тем, кто считает, что первым по этому пути пошел Александр Пушкин, напомню, что семилетний Саша в это время еще и грамоте-то толком не знал, воспитываясь в родительском доме.
Правда, как и у Пушкина, не обошлось без дяди. Брат покойной матери Батюшкова, известный тогда писатель Михаил Никитич Муравьев, сильно повлиял на воспитание хорошего вкуса у талантливого племянника, предложив ему свою богатейшую библиотеку литературы античности. С юности Батюшков стал поклонником Тибула и Горация, причем не столько подражая им, сколько вырабатывая в себе отточенный стиль и эстетическое чутье.
Дядюшка и ввел его в круг наиболее видных представителей тогдашнего литературного мира. Особенно близко Батюшков сошёлся с Державиным, Львовым, Капнистом, Олениным и, конечно, Гнедичем.
В компании с несколькими одаренными молодыми людьми  Батюшков даже создал «Вольное общество любителей словесности, наук и художеств», но тут в Европе началась война и поэт  записался в 1807 году в народное ополчение, чтобы принять участие в прусском походе. В битве под Гейльсбергом он был ранен и отправлен на лечение в Ригу. Во время похода Батюшков написал несколько стихотворений, и начал перевод поэмы Торкватто Тассо «Освобожденный Иерусалим». Сначала он хотел перевести всю поэму Тассо, но отказался от своего намерения, так как считал, что это не даст ему ни материальной обеспеченности, ни литературной славы и ограничился только отрывком из XVIII-й песни, который и напечатал.
Перевод пользовался популярностью, и  друзья Батюшкова сетовали на то, что он не осуществил свой замысел перевести «Освобожденный Иерусалим» полностью. В 1817 году Капнист писал в послании, обращенном к Батюшкову:
«И тщетно ждем мы: лира Тасса
И звука уж не издает».
Гнедич писал Батюшкову уже в сентябре 1810 года:
 «Все, кто читал перевод твой, ругают тебя достойно за то, что ты хочешь кинуть его».
Но Батюшков, оправившись от ранения и приняв в 1808 году участие в еще одной войне – со Швецией, вышел в отставку и уехал в деревню, где, по его собственному признанию, «писать решительно ни о чем не хотелось». Его всегдашняя впечатлительность стала почти болезненной, все больше и больше овладевала им хандра и, увы, предчувствие будущего сумасшествия.
Опыт войны не проходит даром — в задумчивые, мечтательные стихи вторгаются строгие, темы расставания и смерти:
«Я берег покидал туманный Альбиона:
Казалось, он в волнах свинцовых утопал.
За кораблем вилася Гальциона,
И тихий глас ее пловцов увеселял.
<…>
И вдруг… то был ли сон?.. предстал товарищ мне,
Погибший в роковом огне
Завидной смертию, над Плейсскими струями…»
Кстати, сто лет спустя к восьмому стихотворению цикла «Плащ»  (1918) Марина Цветаева в качестве эпиграфа выбрала следующую строку именно начало этой знаменитой элегии К.Н. Батюшкова «Тень друга», традиционно датируемой 1814 годом. Сюжет элегии связан с воспоминаниями поэта об И.А. Петине, погибшем в Лейпцигской «битве народов» 1813 года. Тень Петина является лирическому герою стихотворения во время его морского путешествия, как бы напоминая о трагической несовместимости земного мира утрат и небесного «лучшего мира». Сходную сюжетную модель разрабатывает и Цветаева.
«Я берег покидал туманный Альбиона…”
Божественная высь! — Божественная грусть!
Я вижу тусклых вод взволнованное лоно
И тусклый небосвод, знакомый наизусть…»
Судя по всему, тогда еще произведения Пушкина не заполонили практически всю школьную программу литературы, и поэтическая связь поколений не была почти бесповоротно разрушена. Скажу больше: если Марина Цветаева, боготворившая Пушкина, эпиграфом к стихотворению взяла строку из Батюшкова, значит, считала их равно-значными.
В самом конце 1809 года Батюшков приехал в Москву где очень скоро, благодаря своему таланту, светлому уму и доброму сердцу нашел себе добрых друзей и единомышленников. Из литераторов он ближе всего сошелся с Василием Львовичем Пушкиным, Карамзиным, Вяземским и Жуковским.
Поэт и критик 20 в. Вл. Ходасевич так писал о том переходном периоде русской словесности:
 «Уже взорвалась первая мина, подложенная под классицизм сентиментализмом Карамзина… перед новыми силами открывалось обширное поле. Жуковский и Батюшков пытались обрести «новые звуки…»».
Отрицание «холодного рассудка», упоение поэтической мечтой на лоне природы, одушевленной и как бы вторящей переживаниям поэта, попытка уловить мимолетные переживания души, искренность и отсутствие пафоса — таковы стихи молодого Батюшкова.
В 1809 году поэт написал стихотворный памфлет «Видение на берегах Леты», разошедшийся в списках и напечатанный в искажённом виде лишь через тридцать два года после его создания. Один из списков стихотворения, являющийся маленькой сатирической поэмой, был назван «Страшный суд русских пиитов, или ведение на берегах Леты до Ипотаса де Ротти». Досталось всем, настоящим поэтом был признан только Крылов. Поэма ходила в списках по обеим столицам и имела громадный успех.
В 1817 году Гнедич предложил Батюшкову напечатать «Видение», очевидно надеясь на то, что это принесет автору материальные выгоды, но Батюшков категорически отказался от этого, заявляя, что он не хочет обидеть некоторых осмеянных в «Видении» литераторов:
«„Лету“ ни за миллион не напечатаю; в этом стою неколебимо, пока у меня будет совесть, рассудок и сердце. Глинка умирает с голоду; Мерзляков мне приятель или то, что мы зовем приятелем; Шаликов в нужде; Языков питается пылью, а ты хочешь, чтобы я их дурачил перед светом. Нет, лучше умереть! Лишняя тысяча меня не обогатит».
Увы, Батюшков оказался провидцем: имена большинства современных ему поэтов канули в Лету и ни о чем нам не говорят.
Батюшков намеревался оставить военную службу, служить в дипломатической миссии, путешествовать по Европе. Увы, все это так и осталось мечтами, кроме одного: в начале 1812 года Батюшков получил отставку от военной службы, отправился в Петербург и при помощи Оленина поступил на службу в Публичную библиотеку; жизнь его устроилась довольно хорошо, хотя его постоянно тревожила мысль о судьбе его семейства и его самого: скорого повышения по службе нельзя было ожидать, а хозяйственные дела шли все хуже и хуже.
Кстати, сослуживцами Батюшкова по Публичной библиотеке были Гнедич и Крылов, так что на отсутствие приятного ему общества он не мог пожаловаться.
Начавшаяся Отечественная война 1812 года всколыхнула  усилила в душе поэта патриотическое чувство, да к тому же стала потрясением для Константина Батюшкова. Он не мог постичь, как французы, этот «просвещеннейший» народ, зверствовал на захваченных землях:
«Москвы нет! Потери невозвратные! Гибель друзей, святыня, мирное убежище наук, все осквернено шайкою варваров! Вот плоды просвещения, или лучше сказать, разврата остроумнейшего народа… Сколько зла! Когда ему конец? На чем основать надежды?..».
В послании Дашкову «Мой друг, я видел море зла», уже ничего не осталось от сладких мечтаний, а есть лишь правда очевидца страшных событий:
«Я видел бедных матерей,
Из милой родины изгнанных!
Я на распутье видел их,
Как, как к персям чад прижав грудных,
Они в отчаяньи рыдали
И с новым трепетом взирали
На небо рдяное кругом».
  Но немедленно вступить в армию ему помешала сильная лихорадка. Лишь в 1813 году, как только позволило состояние здоровья, Батюшков выехал в Дрезден, в главную квартиру действующей армии – адъютантом знаменитого генерала Раевского, который считал его своим другом.
О дружбе Раевского с Пушкиным не писал только ленивый. О долгих, доверительно-дружеских отношениях легендарного генерала с Батюшковым мало кому известно. Между тем, одно из прекрасных стихотворений поэта, прежде чем было опубликовано, появилось в альбоме старшей из сестер Раевских – Екатерины.
«Если лилия листами
Ко груди твоей прильнет,
Если яркими лучами
В камельке огонь блеснет,
Если пламень потаенный
По ланитам пробежал,
Если пояс сокровенный
Развязался и упал, —
Улыбнися, друг бесценный,
Это я!.. «
   («Привидение»)
В 1814 году поэт участвовал в переходе через Рейн и вступлении во Францию. Из Парижа, свидетелем капитуляции которого был Батюшков, он через Англию, Швецию и Финляндию вернулся в Петербург.
Возвращение на родину и радовало, и страшило, его настроение становилось все тревожнее, порою одолевали приступы отчаяния и уныния. В одном из писем он говорил, что вскоре должен возвратиться в страну, где так «холодно, что у времени крылья примерзли». А в стихотворении «Судьба Одиссея» (вольный перевод из Шиллера, 1814) явно просматриваются аналогии героя-странника из эпоса Гомера с самим автором, не узнающим своей родины:
«Казалось, небеса карать его устали
И тихо сонного домчали
До милых родины давно желанных скал,
Проснулся он: и что ж? отчизны не познал».
Война сильно повлияла на поэтическую форму стихов Константина Батюшкова. Чистый жанр элегий мало подходил для описания войны, и он начинает тяготеть к оде. Например, в стихотворениях «Переход через Рейн» (1816) или «На развалинах замка в Швеции» (1814), где одическое и элегическое начало причудливо переплетаются, и душевные излияния поэта облекаются в формы исторических воспоминаний и размышлений о минувшем.
Элегия как жанр новой романтической литературы была подхвачена из рук завершающего свой творческий путь Батюшкова Пушкиным и Баратынским. Что касается Пушкина, то сначала он считал Батюшкова своим учителем и зачитывался его стихами. А позже стал относиться к творчеству своего «учителя», мягко говоря, критически, «уважая», впрочем, «в нем несчастия и несозревшие надежды».
Александр Бестужев-Марлинский был в своих оценках более объективным:
 «С Жуковского и Батюшкова начинается новая школа нашей поэзии. Оба они постигли тайну величественного гармонического языка нашего…»
С Жуковского и Батюшкова, а не с Пушкина и Лермонтова, замечу уже от себя лично, что бы нам там ни внушали в школе.
В Петербурге его постигло еще одно разочарование, на сей раз – в личной жизни. Он был частым гостем в семье Олениных и влюбился в их воспитанницу, Анну Фурман. Сделал предложение, получил согласие опекунов-воспитателей и самой девушки. Но уже готовясь к женитьбе на страстно любимой им девушке, поэт нашел в себе силы от нее отказаться, как только догадался, что она его не любит и ее согласие на брак вынужденно. Он пережил несколько мучительных лет, не раскрывая причин своего странного, как казалось, поведения, чтоб не навлечь на девушку неудовольствия опекавшей ее семьи. Ссылаясь на свою материальную необеспеченность, он имел в виду совсем другое:
«Начать жить под одною кровлею в нищете, без надежды?.. Нет, не соглашусь на это, и согласился бы, если б я только на себе основал свои наслаждения! Жертвовать собою позволено, жертвовать другими могут одни злые сердца».
Неудавшаяся попытка жениться в 1815 году, расстройство личных отношений с отцом, а затем его смерть в 1817 году не могли не сказаться на душевном здоровье поэта. И хотя его заочно выбирают в члены литературного общества «Арзамас», а сам он переживает сильный творческий подъём: за год им было написано двенадцать стихотворных и восемь прозаических произведений, душевного успокоения это не принесло.
В 1816 его избрали в члены Московского общества любителей русской словесности, и при вступлении он произносит программную речь «О влиянии легкой поэзии на русский язык». В ней он сформулировал идеал легкой поэзии, основанной на ясности, гармоничности, простоте языка:
«В легком роде поэзии читатель требует возможного совершенства, чистоты выражения, стройности в слоге, гибкости, плавности; он требует истины в чувствах и сохранения строжайшего приличия во всех отношениях». «Ясность, плавность, точность, поэзия и… и… и… как можно менее славянских слов».
1816-1817-е годы — период наибольшей известности Константина Батюшкова. И хотя жизнь вокруг него, кажется, кипит, а сам он находится в зените и славы, и творческих сил, тема наслаждения жизнью, упоения поэзией и природой отходит на задний план, а мотивы уныния, разочарования, сомнений проявляются с особой, щемящей силой. Особенно это заметно в, быть может, самой знаменитой элегии Батюшкова «Умирающий Тасс» (1817):
  «И с именем любви божественный погас;
  Друзья над ним в безмолвии рыдали,
  День тихо догорал… и колокола глас
  Разнес кругом по стогнам весть печали.
  «Погиб Торквато наш! — воскликнул с плачем Рим.
  Погиб певец, достойный лучшей доли!..»
  Наутро факелов узрели мрачный дым
  И трауром покрылся Капитолий».
Идеалом Батюшкова было достичь в русском языке предельной музыкальности. Современники воспринимали его язык как плавный, сладостный. Плетнев в 1924 писал: «Батюшков… создал для нас ту элегию, которая Тибулла и Проперция сделала истолкователями языка граций. У него каждый стих дышит чувством; его гений в сердце. Оно внушило ему свой язык, который нежен и сладок, как чистая любовь…».
Стихи Батюшкова уникальны в русской поэзии по богатству чисто языковой — фонетической и синтаксической — выразительности. Более того, он первый применил в стихах то, что называется «звукописью», причем пользовался этим приемом едва ли не с самого начала своего творческого пути.
Никогда до Батюшкова лексическая окраска не использовалась столь сознательно и не играла столь решающей роли. После Батюшкова — и прежде всего у Пушкина — она станет в русской поэзии одним из главных стилистических факторов.
Батюшков стоит в самом начале новой эпохи русской лирики. Создавая свою оригинальную поэтическую систему, он испытывал большие трудности. Он сам далеко не всегда был на уровне собственных возможностей, хотя много думал о славе и желал «вырвать из рук Фортуны не великую славу, нет, а ту маленькую, которую доставляют нам и безделки, когда они совершенны».
После смерти отца в 1818 году Батюшков отправился на юг, поправлять своё здоровье. По совету Жуковского Батюшков подал прошение о зачислении в одну из миссий в Италии. В Одессе поэт получил официальное письмо, извещающее его о назначении на дипломатическую службу в Неаполь. После долгого путешествия, он пребыл на место службы, с яркими впечатлениями от поездки.
Получив в конце 1820 года отпуск для лечения, Батюшков отправился в Рим. И тут последовал удар, который его больная психика уже не могла вынести: в журнале  «Сын отечества» появилось анонимное стихотворение «Б… в из Рима», написанное от лица Батюшкова и принятое читателями как его произведение, хотя автором его был Плетнёв.
«Напрасно — ветреный поэт –
Я вас покинул, други,
Забыв утехи юных лет
И милые заслуги!
Напрасно из страны отцов
Летел мечтой крылатой!
В отчизну пламенных певцов
Петрарки и Торквато!
…А вы, о милые друзья,
Простите ли поэта?
Он видит чуждые поля
И бродит без привета
Как петь ему в стране чужой?
Узрит поля родные —
И тронет в радости немой
Он струны золотые».
Пером Плетнёва двигало, прежде всего, стремление напомнить читателям о Батюшкове, молчавшем со времени своего отъезда из России Однако отсутствие под стихотворением подписи давало читающей публике возможность приписать его именно Батюшкову. И хотя текст задумывался как своего рода панегирик, поэт без колебаний воспринял его как пасквиль. Интересно, что причиной негодования Батюшкова было даже не качество текста, несомненно, оставляющее желать лучшего. Решение «навсегда покинуть перо автора», принятое в раздражении после появления в печати стихотворения «Б...в из Рима», легко объяснимо.
«Скажи им, - писал в возмущении Батюшков Гнедичу, - что мои прадед был не Анакреон, а бригадир при Петре Первом, человек нрава крутого и твердый духом. Я родился не на берегах Двины… Скажи, бога ради, зачем не пишет он биографии Державина? Он перевел Анакреона - следственно, он - прелюбодей; он славил вино, следственно - пьяница; он хвалил борцов и кулачные бои, ergo - буян; он написал оду «Бог», ergo - безбожник. Такой способ очень легок. Фундамент прочный, и всякое дело мастера боится».
Как видим, Батюшкова прежде всего раздражает тот ракурс, который избирает Плетнев для изображения своего героя. «Веселья и любви певец» умолк, попав в чужую страну, потому что душа его осталась в родных пределах, и только на родине он сможет вновь воскреснуть для творчества. Уже само определение поэта как «певца веселья и любви» должно было возмутить Батюшкова. Ведь его последние произведения, были призваны доказать читателям, что он автор не только «безделок», но и серьезных философских стихов, по своей проблематике и стилистике далеких от ампирной поэзии. Впервые в русской поэзии Батюшковым был создан «лирический герой».
В результате к 1821 году ипохондрия приняла такие размеры, что поэт должен был оставить службу и Италию. В 1822 году расстройство умственных способностей выразилось вполне определённо, и с тех пор Батюшков в течение 34 лет мучился, не приходя почти никогда в сознание.
Ещё в 1815 году Батюшков писал Жуковскому о себе следующие слова:
«С рождения я имел на душе чёрное пятно, которое росло, росло с летами и чуть было не зачернило всю душу».
Но еще до того, как душевная болезнь полностью его поглотила, Константин Батюшков написал несколько своеобразных кратких лирических изречений на философские темы. Строка из последнего, написанного в 1824, звучит так:
  «Рабом родится человек,
Рабом в могилу ляжет,
И смерть ему едва ли скажет,
Зачем он шел долиной чудной слез,
Страдал, рыдал, терпел, исчез».
Все его позднее творчество пронизано чувством острого трагизма, ощущением невозвратности счастья. Обуреваемый страхом перед революцией, ее насилием и разрушительной силой, он боялся за Россию. Не исключено, что в катастрофическом обострении наследственной душевной болезни, выключившей Батюшкова из жизни в начале 1820-х годов, сыграла роль его осведомленность о существовании тайных декабристских обществ. Сын его старшего друга и учителя, М. Н. Муравьева, Никита Муравьев был одним из организаторов движения, и это усугубляло тревогу поэта.
Какая огромная разница с легкомысленно-фрондерским отношением большей части российского общества к мятежу декабристов!
А между тем, в стихах Батюшкова с удивительной артистичностью разрабатывалась важнейшая проблема эпохи — соотношение «общей» жизни человечества и душевной жизни отдельного человека. По Батюшкову, смысл жизни — в даруемой ею радости:
«Пока бежит за нами
Бог времени седой
И губит луг с цветами
Безжалостной косой,
 Мой друг! скорей за счастьем
В путь жизни полетим;
Упьемся сладострастьем
И смерть опередим;
Сорвем цветы украдкой
Под лезвием косы
И ленью жизни краткой
Продлим, продлим часы!»
Культ добродетели проповедовался не только на словах.
«Я не могу, — писал Батюшков, — постигнуть добродетели, основанной на исключительной любви к самому себе. Напротив того, добродетель есть пожертвование добровольное какой-нибудь выгоды, она есть отречение от самого себя».
О лирической поэзии в новом значении этого слова — Батюшков называл ее «легкой поэзией» — он писал другое:
«Сей род словесности беспрестанно напоминает об обществе; он образован из его явлений, странностей, предрассудков и должен быть ясным и верным его зеркалом…Но большая часть людей принимает за поэзию рифмы, а не чувства, слова, а не образы».
 Двести лет прошло, а точно вчера написано!
В поздних стихах Батюшкова — идеал мужества, готовность с достоинством расплатиться жизнью за испытанную радость бытия:
«Ты хочешь меду, сын? — так жала не страшись;
Венца победы? — смело к бою!
Ты перлов жаждешь? — так спустись
На дно, где крокодил зияет под водою.
Не бойся! Бог решит. Лишь смелым он отец,
Лишь смелым перлы, мед иль гибель... иль венец».
Все это было написано тогда, когда Батюшкова уже терзали страхи, подозрения, болезненная мнительность, когда уже были налицо пугавшие его друзей и близких симптомы душевной болезни.
В «Последней весне» Батюшкова предвиденье собственной гибели, горечь утрат воплощены в смерти традиционного элегического юноши:
«И дружба слез не уронила
На прах любимца своего:
И Делия не посетила
Пустынный памятник его...»
Видимо, настигшее его безумие имело наследственные причины и поджидало уже давно. Недаром в 1810 он писал Гнедичу:
 «Если я проживу еще десять лет, я сойду с ума…».
Увы, так и случилось. В 1822 Константин Батюшков был уже тяжело болен, и после Петербурга, Кавказа, Крыма, Саксонии и опять Москвы, где все попытки лечения оказывались тщетны, его перевезли в Вологду, где он прожил более 20 лет, никого не узнавая.
Современники вспоминали о Батюшкове как о человеке необычайно впечатлительном, наделенном тонким и беспокойным умом, характером мягким и в то же время раздражительным. Он был деликатным и болезненно самолюбивым; в нем совмещались беспечность и душевная тревога, живость и скрытность, способность легко падать духом и так же легко «воскресать» от самой маленькой удачи, от приятного впечатления.
Пушкин довел до высокой степени совершенства культуру батюшковской перифразы. Постепенно он осваивал все более сложный опыт батюшковских художественных образов. Особенность стиля Батюшкова — употребление повторяющихся слов и словосочетаний, своеобразных поэтических клише, переходящих из одного стихотворения в другое, а от Батюшкова — к элегическим поэтам пушкинской поры и к самому Пушкину. Однако Батюшков не только воспользовался формулами, выработанными французской поэзией XVIII века, но и создавал их сам («пламень любви», «чаша радости», «упоенье сердца», «жар — или хлад — сердца», «пить дыханье», «томный взор» и т. п.).
Истоки поэзии Пушкина — в лирике Батюшкова, хотя он категорически отказывался это признавать.
Сомнения в значительности сделанного терзали Батюшкова накануне его душевной болезни. О своих стихах он писал сурово Вяземскому:
«Сам знаю, что есть ошибки против языка, слабости, повторения и что-то ученическое и детское: знаю и уверен в этом… Но не понравиться тебе и еще трем или четырем человекам в России больно, и лучше бросить перо в огонь».
Сколько было и есть поэтов, так строго относящихся к собственному творчеству? Боюсь, гораздо меньше, чем «гениальных графоманов».
Константин Батюшков скончался от тифа 7 июля 1855 года в Вологде и был похоронен в пяти верстах от нее, в Спасо-Прилуцком монастыре. Его творчество было почитаемо и любимо почти всеми талантливыми поэтами девятнадцатого века, но в двадцатом веке помнили только о том, что Батюшков был сумасшедшим.
Недаром же Пушкин писал: «Не дай мне Бог сойти с ума!».