Кухаркин Караван

1.   История болезни. Начало.

Так и вижу: дует ветер
и сдувает чудный град –
Кормль, а от Кормля – к Манжетной,
к Лоховой, в Доходный Ляд;
по Дверной, Дверной-Крылечной,
по Крылечной-Огуречной,
к Свято-Камню-на-Трясине –
у” моря искать чужбины.
        Рраз – и там; два – и взад.
        «Вау, Родина! Свят свят!»

С Камня – духом окормляться
в Кормлеград, Златые Яйца:
        «Русь! Не пожалей яйца!
        Будем вместе до конца!»


2.   История болезни. Конец.

Краснояблочный Зуммер.
Акулина-Кума.
В рукавах – что ни кум, то нумер
чище цирка. Да просто – чума!

Пацаны. Чумовые тёлки.
У всех – поглаженные штаны.
Вечнозелёные волки.
Но яблоки их – красны.

Кум наводит зуммер, скажем, на чум;
Акулина жонглирует яблоки в рукавах;
Русь святая, захлёбываясь от дум,
отстёгивает чистоганом: «Аххх!»
                В 3D Пирамиду.
        Голография. Чум-на-Соплях.
        Посрамлённый Хеопс. Размах.


3.   Собачья свадьба

Вот с Доходного Ляду
приспичило одному бад”н”баду*
глоток воздухов, да на солнышко взгляд,
да при всём честном щекотнуть набат.

Вот выходит он в Перекрестье Мира –
Лоховой да Дверной да Манжетной;
на миру и смерть красна и чёрные дыры
в вечнозелёном, на многия леты.

        Ой да гой ты да еси,
        красный молодец!
        А людишек-то – тёмны лесы
               и пропасти!
        Да весёл их погляд
        да всё в рот ему.
        Гей ты, Русь моя!
        Флэш моб сотовый!
«Уж ты, отец-молодец! свет-оконце!
Просвети, в чём наш воздух да солнце!
да хто врази” – устыньки своя отверзи”!
                окорми!»

От волка”–молодца” –
свет, харизма и драйф;
а вслед, румяна с лица,
бад”н”бадова вайф –
веселушка-толстушка,
заряжённая пушка,
волчица в этой дремучей лайф.
Рвёт по мясу живому
за вечнозелёный кайф;
а так – тащит, словно бочонок рому,
ладно отлитый шоколадный набат.
        Белый, пористый.
        Чувствуется привычка.
        И во всём.
        Исключается наугад.
        Пряничный Дом «Горемычка».
        Колокол и Шоколат.

Ох защекочут оне друг друга!
До сладостного перепуга!
Чувствуется, дело – к свадьбе.
К зачатью национальной надьбы.

             Всё просто:
             Совет да любовь,
             Перекрестье Мира!
             Чумовой флэш моб,
             да на все четыре.

А на миру и случается простенько.
Но прикройтесь, хотя бы простынькой.
Или на” небо двиньте тучку.
А не то горемычная ваша случка
вечнозелёного с тёмным лесом
да чёрной дыры с пропастью –
будет не столько красна, что естественно,
сколько, выразим так, по-ГОСТна…

А так – щекотайтесь да окормляйтесь.
Да в рукава Акулине-Куме оформляйтесь
                Записью акта
                свадьбы потешной.
        (на самом деле – собачьей)

                (* бад”н”бад –
                биологически активная добавка,
                замкнутая на самоё себя)


4.   У Офтальмолога

Ой, глаза мои квадратные!
        свят, свят, свят!
что ни яблочко красное
        то – чорный квадрат;
а и яйцы-то золотыя –
        все ватные!
Мир вашему дому,
        глаза мои квадратные!


5.   Крокодилы Акулины

Обложила меня Акулина-Кума
своими крокодилами.
Я схожу с ума,
пытаюсь отбиться, говорю не «я», но «мы»…
Но это я всегда один, а крокодилов – тьмы.

Они хохочут надо мной, лазят в мой дом,
стращают сына моего моим же ремнём,
втравляют в наследника ядовитую сказку,
де, Акулина – мать ему, а я – граффити в паспорт.

Мстят, суки, за то, что рвусь с их зубов.
У Акулины – недород. Плюс климакс.
                Где взять рабов?
И я, конечно, филосОф.
                И как верный филосОф –
шлю ей в задницу тачку (ответных болтов).
        Плюс охапку (ключей к этой жизни).
(крокодилы облизываются бесстыже,
отнюхивают мои сани и лыжи,
и телегу, скрипят зубами, мол: брызни
        хоть смазки на дорожку)
              и грязно смеются.

Крокодилы, крокодилы, крокодилы Акулины.
Акулина-Кума. Крокодилы, крокодилы.
Из стоячих болот, из текучих рек –
крокодилы Акулины стерегут мой век.

Акулина чешет руки в необъятных рукавах.
Яйцеклады цирковых крокодилов на сносях:
        Эти яйцы – будут золотом. Как Солнце пыхать.
        А эти яйцы – красны яблоки. Живот набивать.
        А вот эти яйцы – дух от тела О – Сте – Ре – Гать!
Говоря о всех и проще:
                кро-ко-дилы, твою мать!

                Всё золото мира.
                Всё красное мира.
                Всё постно/ скоромно/ острожное
                мира.

Акулина-Кума веселит своих бандюг:
        «Гоните вы этого дезертира!»
             Те: «На Запад? На Юг?»
             Та: «Да хучь на все четыре!
                Да смажьте ему!»
                и грязно смеются.

Сын мой!
Клянусь тебе,
ты будешь жить другое,
так как я за этой сволочью
                не повторил ни слова!
А всё, что ни есть,
                всё бывает от слова.
Сын мой!
Вот тебе слово отцово:

Акулина – это шлюха
                с перекрёстною мордою.
Никогда ей не быть
                ни матерью, ни Родиной.
Она, её зверинец – они не понимают,
что побежим не мы,
                пусть целый мир срывает
                с болтов и ключей.

Выездное шапито
                обеспечим мы – ей.
        Всем её – лично, каждому.
             На долгия лета.
                На вечныя.


6.   “лядовитость, как крест Собачьей Свадьбы

По святой по тропе,
с тропарём и топором,
как уж водится теперь,
идут-бредут да прут святые
упокоиться:
из спален – за дверь,
на кордоны теле/ радио/ газетные.

Кто – вдвоём, кто – втроём,
кто – по-шведски, вчетвером;
кто, как ЖКХ – по-царски,
всем сиятельным кодлом.
В Перекрестье Мира, на Манжетную.

Зовёт их к лучшему
ноздревато-молочный набат;
прутся, неравнодушные,
по-собачьи – нос в зад.

Вот и у бабы Фёклы
открылся третий глаз;
она жарила свёклу
на щучьем сале как раз.

Как раз Кума-Акулина,
богатыресса былинная,
пустилася в пляс,
да как махнёт рукавом:
ррраз! – а из него, прямо на Манжетная-плас,
то бад”н”бад с румяным вайфом,
а зараз, так – Фёкла, с щучьим хвостом,
а будет ещё и жареный пидорас…
Жареный, пропиаренный,
снявший пенку
со всех около- и фекальных масс,
гуру стенки-на-стенку:
        «Ррраз! – говорит – опаньки! и на матрас!»

Вот и из фёклина третья глаза
что-то, мироточась, вылазит.
Не иначе – флэш моб, твою мать.

А вот и время  “андона:
                окраплять, окормлять.

          Время  “андона!


7.   Князь  “андон

(…………,как и Рюрик, в оно время,
                приглашён.)
        Это вот «приглашён»…

Пол-зимы ушло на раздумье
        и даже пробу пера;
видит Бог, ушла б и зима,
но князь  “андон,
        кому крокодилы кумьи
                и даже сама Кума –
всего-то сперматозоиды, и однора-
зовые…–
Князь требует не седьмого номера,
             а единственного.
По здоровию – он пол-века, как помер и
        мертвецки капризен.

Что ж! как проснётся месяц,
придушенный юной Змеёй,
будет тебе персональная месса,
как пол-литра на рыло
                в горбатую перестрой –
ищу:  океан яду.

Князь! Как уходящий Дракон,
я всё-таки раскусил это вот «приглашён»:
        оно – со спины, сзаду.
Поэтому, хоть и седьмым числом,
но прими в свой пузырь бездонный
            семя и от меня:
мёртвое в мёртвое – зубы драконьи.

Они сожрут тебя изнутри,
                не сзаду.
А ты – би хэппи, терпи.
Когда потеряешь рассудок от боли,
            я дам тебе волю –
                океан яду.
           (такие вот рюрики
              на пике зимы)


8.   Кухаркин Караван
     (в утилитах и драйверах потока
          + мимолётное упоминание о пилотной горошине)

Зима на горе”.
Одиноко Белой Сеньоре.
Ледяной кашель её – на го”ре
каждому, кто против ветра стоит.
И три раза бы горше
                тому, кто летит
лютым ветром,
                мёртвый в мёртвом кафтане,
задубелой горошиной,
с мордою, перекошенной лепрой:
        «Всё бабло – на кармане!»
Но он доволен, шельмец.
И втрое доволен я, Гиперборея.

Гиперборея!
Мне и хочется всё разукрасить,
но, как стоящего насмерть,
это уже не греет.

О нестерпимо Белая! –
        как количество Бога во чреве
        замурованных глухо сердец! –
глаз моих отвести не смею!

И чудному граду – конец.


9.   Кухаркин Караван
     (как тайное действие
          в параллельной материнке)


                Обер-прокурору штата Иллинойс.
Сударь!
        Доверяюсь и молчу Вам на русском.
Есть проблема, и решить её только Вам.
Вам, как потомку философской посудины,
ушедшей в Потоп по кровавым слезам
        нашей матушки Родины.

Итак, я пол-века как офтальмолог и
тайно клянусь Вам:
                мать выплакала все глаза
                и давно ослепла от горя.
Кровь её в землю втянулась
и Потопу – конец, можно сказать;
                как и то, что сошедшее море
                унесло наше всё.

Мистического бытия офшоры
                закрылись для нас.
Я свидетельствую:
        жизнь как виде”нье пустое,
        пустое ви”дение как жизнь –
втрое горше, чем любые шоры
или бельмо на глаз.
Так из иллюминатора глянешь ввысь
И хочется каркнуть: «Брысь!» –

Нью Арарат
        мониторит гриль-курочка.

Быт выстругивает бытиё.
Выструганное бытиё – быт.
Эти две сучковатые чурочки
скреплены болтом. Вот и всё.

«Крест! – напоёт креативный пиит. –
Пыточно-ярморочное колесо!»
Но, сударь, я говорю Вам: чурочки
на циферблате часов.
Это значит, что скорлупа ковчега
не разделяет ни-че-га.
И одинаково глупо –
                что каркать, что петь
в иллюминатор.
        Впрочем, как посмотреть.

Проблема, сударь,
        (а сказать по-русски: трагедия)
                в том, что, как ни смотри,
наша Родина, по своей слепоте,
наш формат не читает.
                Даже в кастрированном эм-пэ-три.
Не видит.
Не держит, пусть бы и как возможность
                или возможный сбой.
Не способна даже предположить
наш вездесущий рой.

Ещё бы!
По ковчегу – и Ной.
А уж Ной обкорнал нас безбожно:
по количеству Бога мы – ноль.
Даже не налегке –
просто ноль.

Нас невозможно распять,
выбить правду, продать,
                хотябы в мешке.
От нас только плясать.

Наше время – вечная полночь.
Наше всё – две дубины часов,
занесённые на сучковато-смертельный плэй-офф
в царственный всесокрушающий ноль,
который – высшая точка.
                Или звезда пророка.
                Или, что проще для нас, око –
                единственное на племя.

Пляшут от нас – без штанов, без оглядки.
Мы злорадствуем: сволочь!
                прётся на бл(иа)дки,
                самое время.
Будто бывает не самое
                в вечную полночь.
        Впрочем, как посмотреть.

Но, возвращаясь к Маме:
        О! она чувствует нашу нежить!
        как озноб?
        как философский под сердцем камень?
но – чувствую я – как плеть!
А уж той, как два пальца, насмерть занежить.

Мой сударь!
Родина ничего не знает о нас.
Мы – о себе, о ней.
Рефлективно мы строим иконостас
        в несколько этажей.
В окнах киотов, окладов,
        из-под золота,
                самоцветных камней –
виноватые морды гадов,
        отлучённых от браги, лепёшек и щей;
лица их победителей;
лики учителей
и образ Учителя.
Уровень святости – хроника этих дней,
        читай: дарвинизм в лицах;
        или проще:
                офтальмологическая таблица,
        которую, как ни читай –
                левым ли, правым ли,
        кое-как или с напряжением сил –
        получается всё одно:
Абракадабра и
        общее чувство, что ты –
крокодил.
        А нет, так надо бы стать.
        (по образу и подобию)

И вот, в понятие «Родина»
выпало начислять:
        корпоративы с поляной,
        где полные чаны и шмары
                в чём мать родила хохочут;
        ночные кошмары;
        похмельный синдром;
        чувство вины, ром;
        ненавистная корпорация;
        шмары как достояние нации;
        те, кто их топчет
                топлесс.
И всех – тёмная пропасть и тёмный лес.

И между лесом и ямой
накрыты поляны,
где корпоративы справляют уик-энд
или свадьбу в чём мать родила
крокодила собаку и обезьяну
и язык на плече
и молитвенный хохот
и всему хэппи энд

        как дверь –

        в ночные кошмары
        и похмельный синдром,
        чувство вины,
        ром,
              увлекающий в трезвость,
        что подлостью –
              втрое всякого пьянства.

И если, и если, и если,
        и если не так,
то наше кум-панство,
как родино-полагающий фак-
тор вычисляется проще:
        лютая зона и нефтяная труба.
Или проще: труба,
                в срезе – ноль.

Как окулисту мне горько.
Я не вижу священного слова Жизнь,
              которого соль –
        век в разуме, чела век.
А ведь я – окулист.

А что не священно, то Абракадабра
                и только.
Каждый её имярек:
             дарвинский небоскрёб,
             таблица на вшивость глаза,
             начисленная зараза
                в зачёт понятия –
есть зачатие в гроб.

Ковчег,
        всё, что в нём,
        всё, что вокруг него –
есть дыра отсутствия слова
и, как следствие, всех имён.
И как последствие –
        разума, мысли и дела.
Итак:
        Ни Отца, ни Матери, ни человек.
                Ни-чё-ва.

И вот, мой сударь,
в голове моей бедной теперь –
             или судороги,
             или ступор.
Желая объять необъятное,
я упустил начала –
             с чего это я? и к Вам?

Я бы легко обнаружил, и всё,
будь под рукой протокол иль письмо.
Но, как зверь ищет выжить,
я ищу только выжить;
и – чисто по-зверски – не пишу,
но флюидирую Вам.

Вы – от философского парохода,
а, стало быть, верный наш антипод;
в Вашей крови – имена Исхода
и генетический код
             от беспамятства, от безумия.
Много ли, мало ли в сумме?
Но примите, как голубей,
             флюиды расплаты
                и покаяния,
             этих и всех полуночных дней.
Мой сударь!
             Душе моей
Вы станете Араратом,
        только откройте твёрдые имена,
        на которые опереться.
Всё мне кажется:
        чем удалённее се”рдца,
        тем правда полней,
                а в итоге – одна,
        и качеством – истина.

Жду имя Родины,
                если мыслимо
имя невидимой,
        вечно-то существующей
        как Светлое Будущее.

Жду имя собственное,
                через которое можно
впервые открыть глаза,
и –
     получив шлепок акушерской таможни –
снять пробу с воздуха,
                и заказать
                в полный голос
        единственно собственный логос.

Двух этих аккордов
        хватит, чтобы начать работу
во времени,
а значит – количестве Бога
                каждого вздоха.

И”з лесу я уже вышел,
        но, чтобы проверить зрение –
                шёл невидимкой.
Так и прошёл до обрыва,
и теперь уже про”пасть зевает ко мне,
                а дубины плэй-офф
                ищут темя.

И пока я не впился когтями
в край этой обитаемой ямы…
                но даже бы и вопьюсь! –
                мой сударь!
я всенепременно дождусь
молчаливое Ваше слово ответное
                с голубями;
        только молчите на русском,
                иначе – сорвусь.

И последнее.
                Хочется сказки:
если уж был пароход человеческий –
пусть закон Воздаяния и Равновесия
        сотворит крокодильи бега
                и заплыв
        Во Все Без-Возвратные Берега!
Кухаркины Дети кому-нибудь да нужны:
        на мытьё полов или пляски
                мимо бюджета…
                Ведь – нужны?

Теперь, зная всё,
                даже эту мою нужду,
мой сударь!
не откажите
ослепшему глазнику…

Так я жду. Я жду.


10.   Кухаркин Караван как он есть
(это видео изъято из публичного доступа)



                конец