Там, на неведомых дорожках

Керосиновая лампа отбрасывает небольшой круг света. Углы, а тем более дальние комнаты, тонут в темноте. Подшторники задернуты. Но в верхней части окон виднеются звезды в гуще черных яблоневых ветвей. Если налетает ветерок, ветви качаются, и их корявые тени мечутся по белой печке. Кузнечики безумствуют. Какая-то птичка свистит растерянно, словно потерялась, или как будто кто-то ее напугал. Лариска старается не глядеть на темные окна и смотрит, как бабушка Аня чистит картошку на завтра.
 
— Бабушка, а тут волки в лесу водятся?
Кивает за окно.

— Раньше волков много водилось! Это теперь, как трассу исделали, их нет. Машины ездят днем и ночью, гудят. Ну, те их боятся, конечно. А раньше много волков было!

Раз дедушка твой говорит: «Чтой-то за собака бегает во дворе? Дай пойду, гляну!». Выходит на крыльцо, а то не собака, а волк. Целых два волка во двор заскочили. Он и давай их пугать, кричать на них! Ну, они постояли-постояли, да потом один перемахнул, так, через забор. Прямо, как стоял, так сразу и перескочил, не разбегался ничего, а с места сразу. А за ним и другой. Ушли. Дедушка тогда говорит: «Хоть бы ружье было что ли, хоть бы пуганул!». А то, он кричит на них, а они не уходят. Это только потом они ушли, не сразу!

А чего приходили-то? Зима! Ну, им наверно, голодно сделалось. Вот и пришли. А у нас тогда собака была — Жульба. И была та Жульба еще щенком. Это потом она большая выросла, и дети на ней на санках катались. А тогда щенком была. Ну, дедушка ей заранее большую будку сделал. Взял старый улей под будку. А дырочку пока прорезал маленькую. И, вот, когда волки пришли, эта Жульба в будку спряталась. Она как раз пролезала в эту дырку. А волки совали к ней морду, но не достали, голова не пролезла!

И когда твоя мама, и тетя в школу ходили, тоже, было, что волков видели. Но, обошлось, оборонил Господь!

А уж бабушка Маня твоя, как ходила с поезда и в ночь, и в полночь! Ой, тут боялись волков! А она слышала, что есть такая молитва от волков. Как будешь эту молитву читать, то волки к тебе не подойдут. Ну, так и не узнала ни у кого эту молитву. А бабушка тут одна была, покойница, что эту молитву знала. Она тоже раз шла ночью со станции на Красный Бор, а тут волки, да несколько! Ну, она стала эту молитву читать. А волки не уходят. Но и ее не трогают. Она идет и молитву читает, а волки с ней идут. Так и проводили почти до самого Красного Бора, и не тронули. Она уж и не помнила, как дома очутилась!
Ну, а бабушка Маня так и не нашла такую молитву. Говорит: «Когда иду ночью, то все “Вотчую” читаю, либо “Богородицу”, и не так страшно». А специальную молитву не знала покойница, и мы никто не знал!

Тут раньше Бровины жили, где Бровин сад теперь. Сейчас их хаты нет. Так Маринка, Бровиного Ивана жена, шла раз тоже с Чичкова. Припозднилась. Темнело уже, и еще туман. Глядь, собака за ей идет, в сторонке. И собака такая, что ни у кого в округе такой нет — вся в мелких-мелких кучеряшках, как баранчик, уши тоже кучерявые широкие висят, шерсть серая, как, вон, мой платок. Идет и идет та собака молчаком. А по пути никого нет. Да уже и не будет теперь людей никого до самого Красного Бора. Кругом поля, да впереди кустики — Игрушка. И страшно так ей исделалось! Так Маринка, как припустилась! Не помнит, как добежала до калитки, да куда собака-то делась!

— А раз, какой случай был! Пошли Анисья-покойница, да еще Настасья-бабка, тоже нынче уже покойница, та еще старее Анисьи была, в лес. Идут, глядь, впереди на дороге чтой-то чернеется. Ну, они испугались. Спрятались в сторонку. Думают, что б это могло быть там на дороге? Анисья говорит: “Глянь, должно волк! Надо бечь!”. А та ей: “Ась? Что? Мужуки? Да куды бечь? Все равно догонют!”. А потом видят, что то, что на дороге не шевелится, так и лежит на одном месте. Ну, они осмелели, подходят поближе, глядь, а то коряга большая! Потом сами смеялись, как рассказывали!

Вот, еще говорят, что лешего нет. А какое там нет? А как тогда вот это объяснить? Пошла бабка Анисья в лес. Недалеко тут пошла, клюкву посмотреть. Ну, клюквы мало оказалось, решила она домой пойти. А тут смотрит по сторонам — заблудилась! Ну, еще посмотрела, вроде увидела кой-что знакомое, вроде шла здесь. Дай, думает, так пойду. Пошла. Ходила-ходила. Смотрит, опять все знакомое вокруг! Ан, это то же место, где она клюкву брала! Это значит, что она кружила кружила, да на то же самое место и вернулась! Сосна там еще приметная, расколотая, молния, видно, попала когда-то. Ну, она опять пошла прочь. Уже и вечереть начало. Глядь, туда-сюда, опять эта же сосна перед ней! Значит, это леший ее кружит! Она тогда стала молиться. «Вотчую» прочитала. Пошла опять. Да тогда и вышла к поселку. Там и недалеко было. Просто, это леший ее водил, а после молитвы у него силы уже не стало, ну, она и вышла!

Да что леший! Вот, еще до войны, когда мы еще во Лбах жили, вышла раз мамка моя в огород. Рано-рано утром! А рядом с нашим огородом был Козленчихин. И, вот, мамка смотрит, что-то шевелится там — Козленчиха топчется, а мамку не видит. А тут, мамка пригляделась, глядь, а Козленчихи нет, а вместо нее — копна сена. И пошла! И пошла! А спереди рога торчат! Мамка скорей назад в хату! Да. Видать недаром говорили, что Козленчиха ведьма. Это она, видать, в копну-то превратилась!

В доме хозяин есть — домовой, а у дворе — дворовой. Домовой у доме за порядком смотрит. А дворовой, чтоб у дворе все было в порядке догляда-ет. Я не видала никогда ни домового, ни дворового… А люди видали! А у нас мама твоя видала!
Лариска переводит заинтересованный взор на мамку, глаза темные и напряженные:
— Это правда, что ты видела домового? Расскажи! Как это было? Ка-кой он?
—  Ну, один раз видела, когда еще маленькая была. Надо мне в школу было подниматься. Тетка Шура меня побудила и отошла. А я лежу еще, да, должно, опять заснула. Слышу, опять кто-то меня за плечо трясет. Глаза от-крыла, глядь — батя! Я говорю: «Сейчас, пап, сейчас встану!». А он отошел от кровати, попятился, прислонился спиной к стенке и растаял!
— Ты испугалась?
— Нет, чего-то совсем не испугалась. Поднялась, да стала в школу со-бираться.

— А еще другой раз вышла я на крыльцо, а по тропинке, к калитке тетка Шура идет. Я ей кричу: «Теть-Шура, на огород сейчас пойдем или попозже, когда еще попрохладнеет?». А она ничего не отвечает, на меня не смотрит и идет себе. До калитки дошла и исчезла! Наверно, то домового жена была — домовиха, хозяйка. Тоже есть такая… И, только она исчезла, слышу за спиной дверь открывается, и тетка выходит на крыльцо: «А я, — говорит, — у хате тебя ищу! Собирались на город идтить, а ее нет. Думаю, или ушла куда?». 

— А еще раз, прихожу я как-то с танцев, из Чичкова. Ночью, конечно, приходили, — в час, когда в два. Мои знали, что я буду идти, и дверь не закрывали. Ну, вот, прихожу я как-то с танцев. Темно было, звезд мало-мало, так, одна-две звездочки кой-где! Дергаю дверь — закрыто изнутри! «Что такое?», — думаю, — «чего бы они закрылись?». В окно стучать идти неохота — эдак всех разбудишь, батя тогда заругается. «Дай», — думаю, — «подергаю посильнее!». Взялась за ручку, как дерну, раз, другой! Поддается! Но, все равно не открывается, как будто с той стороны кто-то держит! Я чуть-чуть оттянула дверь на себя и руку внутрь просунула, за ручку хвать! А из под моей руки руки вывертываются! Старческие! Морщинистые, костлявые… А у нас бабушка Лена тогда уже не совсем в своем уме была. Я и подумала, что то она! Говорю вслух  тихонько: «Баб-Лена, баб-Лена! Это ж я, Люба!». Только сказала, дверь сразу открылась. Я сразу туда-сюда глядь! А нет никого… Потом в зал прошла, а бабка Лена спит в своей спальне и всхрапывает даже! Наверно, вот так я с домовым за руки подержалась!