Л Ю С И

   Поэма

        Хорошеньким женщинам, зная их литературные
        вкусы  и желая угодить  им, посвящаю я эту
        маленькую поэму.


В  комнате  полутемно,
папа  с мамой  спят давно,
мы же с Люсенькой  вдвоём
в  её  комнате поём.
Что за  прелесть Люся эта!
Обыщи  хотя полсвета,
хоть весь свет исколеси -
не найдёшь такой Люси.
Что за плечи, что за шея...
На груди у Люси  млея,
забываю целый  свет.
Да, прекрасней Люси  нет.
Разве можно удержаться,
чтобы к  Люсе  не прижаться,
когда  видишь,
                как  она,
томной прелести  полна,
распустив косу на   грудь,
напевает  что-нибудь.
Но позвольте  на мгновенье
небольшое  отступленье.
Если вас не утружу,
то сейчас  же  расскажу
о своём  точайшем вкусе:
что люблю я делать с Люсей.
Я  люблю с Люсёнком  вместе
петь задумчивые  песни,
или слушать с глупой миной,
как бренчит на пианино
моя Люся
          и  зевать,
не заметила  чтоб  мать.
Но мои такие вкусы
лишь когда  папаша Люсин
свой утиный  синий  нос
с пуком  жиденьких  волос
в тёмных  дырочках  ноздрей
всё  сует  к нам в шель дверей.
Но лишь только Люсин папа
промелькнёт  в окошке шляпой,
идя с мамою в кино
иль театр, всё  равно,
я тушу ненужный  свет -
и пошёл кордебалет.
Уж теперь я не боюся.
Хвать двумя руками Люсю
за упругий тонкий стан
и валяю на диван.
Но  Люсёнок не сдаётся:
вырывается и бьётся.
Я толкаю стул ногой,
весь захваченный борьбой,
и летит на землю он
под сопение   и стон.
Стук, пыхтение, борьба...
Но  Люси  моя  слаба.
Незначительный нажим -
и мы с Люсею  лежим
на диване,
           и  я  смело
обнажаю  её  тело.
вот движением одним
рвю бюстгалтер,
            а  под  ним,
словно чёрненькие  точки,
два коричневых сосочка
мне маячат  в темноте.
Как люблю я  штучки те,
как люблю  при лунном свете
мять в губах  сосочки  эти!
Но упрям у Люси  нрав.
Весь остаток сил собрав,
Люся рвётся,
            но  и  я
не сдаю.
       Рука  моя
у Люсёнка на  груди.
- Брось! Не смей! Уйди, уйди! -
Но слабей сопротивленье,
и  усиленней  сопенье.
Вот рукою по спине
я веду,
         и  льнёт  ко мне
моя Люсенька,
                а  я,
страсти дикой  не тая,
обнажённую целую
грудь  упруго-молодую.
Обнимаю тонкий стан...
Боже, как трещит  диван!
Вот достанется ему!
Сейчас трусики сниму...
И рукою я полез
в волосатый  чёрный  лес,
что растёт у ней меж ног.
Дальше, девы, я не  мог.
Между ножек...
           О,  блаженство!
О  Люси! О, совершенство!
В рай  открытые врата.
Ах, какая  красота!
И с удвоенною  силой
я трусы снимаю с милой.
-Брось! Не надо! Я боюся! -
вся дрожа, лепечет  Люся,
но лежит,
         едва  дыша,
не пытаясь мне мешать.
- Вдруг узнает папа это!
Он сживёт меня со света.-
Я же глажу по плечу,
нежно в ушко ей  шепчу:
- Не узнает: мы немножко.
Шире, Люся, шире ножки.-
Люся умницею стала:
тихо, мирно, без скандала
снять трусишки разрешила.
Моя ласточка!
           Как  мило
смогла попочку  поднять,
чтоб меня не затруднять.
Одну ногу на другую
на неё  почти нагую
перебросил я
             и  вот
весь взобрался на живот.
В брюках что-то  достаю...
Ещё  миг - и  я  в  раю.
Ну а  в  том  межножном рае...
но, подружки, я кончаю
(я имел  в виду  поэму).
Закругляем эту тему:
продолжая  свой  рассказ,
я могу  расстроить вас.
Коль не будет  рядом пары,
станут снится вам  кошмары.
А  потом  и поздно очень:
уж давно  двенадцать  ночи
объявил  московский  диктор.
Ваш навек  Хорольский Виктор.
Остаюсь вам верным другом
и всегда готов к услугам.


     январь  1946г.