В изд-ве Время вышла моя книга. Застенчиво хвастаю

http://www.labirint.ru/books/433816/


"Мой Деревенский Рок"

Роман в эпизодах


( отрывки)


ГРИБОВСКАЯ ЛЮБОВЬ

Да отродясь там никаких грибов не было – в Грибовке этой самой. Это многочисленное грибовское население так уж мечтало об этом, что и прозвали деревеньку – Грибовка. И на такую уйму народа, как там – девять дворов – где ж ты напасёшься даров лесных? Роща была – красивая, огромная, светло-прозрачная – что зимой леденящей, что летом пылким. Но – пустая, выхолощенная какая-то… Так, ягодки редкие да пара мухоморов с тройкой лисичек мелькнут порой стыдливо – и в кусты… Стеснялись они там расти, считали – не для кого. А зря. Было – для кого. И интересного было в Грибовке полно, и красиво было – очень…

На взгорочке стояла деревня, над речушкой, вся в зелени купалась. И вся такая была – кочковато-пригорчатая, уютная. Дух сиреневый по весне затоплял все окрестности, вливался в щели домов, наполнял их до самых крыш и снова в чердачные окошки изливался на волю, и уносило его ветром вольным – туда, далеко, за рощу, к дороге просёлочной, что вела к шоссе, по которому проносилось, не замечая той Грибовки, всё остальное, яркозвучное мирозданье…

Да и что? И пусть проносится. Суетность одна…иллюзии. А в Грибовке было ВСЁ. Настоящее ВСЁ. Она сочилась – любовью… Непреходящей. Земля, томно вздыхая, нежно тянулась к облакам, те обволакивали лаской поля и леса, и солнце там светило всем, а не как в остальном мире – избранным…

Из девяти грибовских избушек была переполнена любовью чаша двора бабы Нюры да деда Василия – тех самых, к которым на летнюю побывку приезжала из гарнизона внучка задумчивая. И даже её присутствие не умаляло – а только страстно обостряло проявления той любви, какая вам и не снилась…

Дед Василий был из «бывших», тех, кого распотрошила победоносная революция, восстановив мировую справедливость и всеобщее босотное братство. Рядом с Грибовкой некогда находилось имение, в котором батяня его дослужился аж до господского приказчика. От имения нынче и воспоминаний не осталось – так, заросли черёмухи да сирени по периметру давно и безвозвратно ушедшего… Поэтому дед Василий трудиться на территории Грибовки и близлежащих колхозных угодий, истоптанных грустными коровами, отказывался категорически – гордость поруганная не дозволяла. А трудился он на выезде подальше – на заготовках лесных. Трудился хорошо, и деньги были живые – не палки трудодневные в серых засаленных ведомостях… И поэтому на любовь право имел первостепенное, и правом этим пользовался вместе с женой бабой Нюрой – всеобъемлюще.

Самый пик любви этой, невозможное обострение природное наступали ровно два раза в месяц – в аванс и получку. Всё остальное время любовь тоже присутствовала, но так вяло, подрёмывая – сама себя стесняясь… Но если она ЕСТЬ – как ты её ни прячь, нипридавливай – не с того боку, так с другой прорехи – выпрыгнет.

К моменту истины готовилась вся деревня. Бабы суетливо перемывали чашки, загодя стараясь испить чайку, собаки вылизывали пыльную, свалявшуюся шерсть, а курятниковые петухи, вдохновлённые предстоящим, так исступлённо любили своих кур, что путались – которую уже полюбили неоднократно, а кто так и остался – неохваченной. И вот – всё прибрано, чистенько, флора с фауной замерли в ожидании. Бабы надели что поновей, заняли заранее приготовленные позиции – повиснув на заборах, плетнях, на лавочках у калиток примостившись с семечками в горстях, поедаемых в волнительном предвкушении целыми наволочками.

Баба Нюра, как водится, волновалась пуще других. С помолодевшим лицом она ласточкой летала по хате, сотню раз перекладывала-перевешивала рушники, наполняющие дом белым чистым светом, с грохотом отворотя печную тяжеленную дверцу, прислушивалась-принюхивалась к томящейся в мягком жаре лениво побулькивающей еде.
Ну вот, и готово всё…Ну вот… Теперь она садилась на лавку, складывала руки на коленях крестиком, и замирала…Ждала..

Дед Василий был человеком серьёзным, обстоятельным и непьющим. Так, иногда, под настрой души – литр-другой примет. Для душевного равновесия. И чего этот литр ему – как слону комар. Огромный был дед, осанистый – порода…Сейчас таких нет, вывелись. Ага. Так вот, значит, в день праздничный получки подъезжала к опушке леса, где трудились дровосеки, автолавка. С продукцией душистой – водка, бублики, одеколон «Сирень» да «Шипр», дефицит советский для дам – белье нижнее, уж очень нежно называемое – резиновые пояса «Грации», комбинации разноцветные, да ночнушки фланелевые, а также кисель в пачках сухой, чай грузинский плиточный, плодововыгодное по рупь-две… Да много чего – праздник, чай…

Дед неторопливо и вдумчиво приобретал гостинцы для жены и внучки, которую любил особливо за то, что глазки у неё были его, голубизной с небом спорящие, а яркостью – с прожектором самолётным. И леденеть могли арктически – как и у самого деда Василия. Не то что у бабы Нюры – тёмные, карие, как и у всей её родни… Нерусь, нехристи… Тьфу ты, пропасть… А ещё он покупал две бутылки водки и одну бормотухи, сладенькой – для супружницы.

Распив с товарищами-лесовиками одну из беленьких, дед, навесив на шею монисто из баранок маковых, распихав по карманам кулёчки с подарками, направлялся к дому…

Замирала деревня в восторге, когда он ступал на единственную улицу. Продвигался к избе своей , надо отметить, дед Василий хоть и уверенно, но несколько зигзагом – по пути сшибая не к месту вывешенные на кольях заборов на просушку бабьи крынки под молоко. А все потому, что до этого, прилёгши на взгорочке облюбованном, неторопливо, очень аристократично сковырнув щелчком пробку белоголовой, дед Василий принимал гостеприимно внутрь своего обширного организма пахучее содержимое оной, и совсем размякал, оттаивал… Заодно выкуривал пару папиросок «Север» для сладости ощущений.

Взойдя в хату, дед одобрительно оглядывал обихоженную горницу, перевешивал баранки на тонюсенькую шею внучки, дополнительно награждая ту жестяной коробочкой с леденцами химически- голубенькими – в цвет глаз, доставал из-за пазухи дефицит советский – сыплющую электрическими разрядами «комбинацию» с кружевными вставками и , подойдя к любимой своей бабе Нюре, сексуально пытался всунуть под фартук…

Да щассссс… Баба Нюра уже была в роли. Сконцентрирована на грани вдохновения. Отвернув гордо тщательно начесанную и «залаченную» лаком «Прелесть» голову в другое пространство, надменно поджав еще яркие губки, она, презрительно елознув плечиком, ненавязчиво так смахивала дареный сверток ( не забывая, впрочем, заботливо подхватить его, норовящего спланировать на пол, и незаметно забросить за кровать.

Погрустневший немного дед опускался на лавку, заскучавшая внучка с баранками и леденцами, вздернув досадливо бровки, отправлялась в сад – самообразовываться посредством книжек, набранных на лето в школьной библиотеке.

Дед Василий, поглядывая на торчащую истуканом нехристианским около печи супругу, ласково вопрошал: «А обедать мы нынче будем, или так посидим?».

С сердцем отшвырнув дверцу печную, баба Нюра, шумно шурудя ухватом в недрах печки, изливала в горницу божественные запахи духмяных щей… Дед, окончательно растаяв и растеряв бдительность, доставал красненькую, молодецки ухал её донышком о зеркально отшелушенный тесаком стол, и, оглянувшись через плечо лукаво, подмигивал: «Давай, радость моя, по рюмочке – сладенькой?»…

«Радость» была уже готова. Вполне. Созрела. С пластикой затаившейся пантеры, метнувшись вокруг стола, ядовито ухмыляясь, она, подбоченясь, начинала наконец-то долгожданный монолог: « Ай оголодал ты тама в лесу, пенёк трухлявай? Кууушать хочешь…. Так ведь нажрался уже, по самые брови. Пьянь болотная, чёрт сивый. Кушать? А на…»

Скакнув к печи, торопливо налив в миску густой, горячей, сногсшибательно вкусной соляночки, баба Нюра, зайдя с фланга, со словами ; « Ну, ежли нажрался, так и ннннна, жжжжри добавок!» - победоносно шваркала со всего маху миску о стол, и содержимое той весело, с куражом, фонтаном, оказывалось у деда на коленях, груди, лице, обидно стекая по бороде…

Взрыкнув разъярённым медведем, дед Василий, ухватив со стола красненькую, вспомнив годы фронтовые, швырял бутылку, аки гранату, в опрометчивую бабу Нюру. Но та тоже, не потеряв квалификации в нежных супружеских отношениях, ловко пригибалась, падала на карачки, и, торопливо прошмыгнув под столом, вырывалась на вечереющие просторы.

Карусель любви разгонялась молниеносно… Постепенно наращивая высоту и мощь звука, баба Нюра, простоволосая, раскинув руки крыльями отводящей от своего гнезда птички, неслась к колодцу, визжа на всю область ( и прихватывая пару соседних…): «Люуууудииии… Убиваааааюуууут…».

Бабы-односельчанки с готовностью подхватывали, удесятеряя, предсмертный визг Нюры, и срывались в бег за ней, стараясь особенно не приближаться , издали искательно протягивая на бегу ручки к непреклонному в своей решимости прибить любимую деду Василию.,.

Нарезав привычно вокруг колодца несколько виртуозных кругов, баба Нюра целенаправленно неслась к речке, топиться. Причём к тому месту, где как-то хотел утопиться американский петух плимутрок. Шмякнулся он ничком в заболоченную жижку – ровно до петушьего колена воды было.
Дед Василий, давно махнувши рукой на изысканные сельские любовные прелюдии, вернулся домой, а баба Нюра, окружённая угодливо подвывающими селянками, продолжала рвать на себе волосы и причитать, возясь исступлённо в грязи…

Совсем уже в сумерках, отмытая и переодетая в ту самую дареную комбинацию под новым фланелевым халатом Нюра, прокравшись в избу, умилительно поглядывая на лежащего на лавке лицом к стене деда Василия, бесплотной тенью накрывала стол .

А Василий лежал, выжидая, и улыбался в стену. Позже, когда баба Нюра стыдливо, по-девичьи, пряталась за печку, дед вставал, усаживался за стол, одабривая взглядом его наполнение с потной бутылочкой самогона во главе, разливал напиток по стопарикам, и притворно-ворчливо буркал «Нюр… Ну где ты там? Садись уже... Простынет…»

«Нюр» павой выплывала из-за печи, садилась с краюшку лавки ( а «лавка» - это от аглицкого слова «любовь», уменьшительно-ласкательное…), и обиженно потупляла взгляд.… Дед Василий поглаживал её по плечу, она стыдливо попихивала его ногой, придвигаясь поближе, и они выпивали, и что-то ели, и обнимали друг друга за плечи, и неспешный ласковый разговор журчал, утекая глубоко за полночь…

Внучка, вернувшись из сада, бросала взгляд на печку с таинственно задёрнутой занавеской, и, послушав скрытое шебуршание, смешки и весёлый шёпот, оттуда струящийся, презрительно фыркнув, накидывала в тарелку остывших блинов, брала фонарик, язвительно бросала: «Никак гугеноты с католиками примирились? Спокойной ночи…» и удалялась на сеновал, читать «Милый друг» Мопассана. Умная была девчушка, понимающая… И плавилась та ночь от Любви, и девочка на сеновале, беспокойно подрагивая во сне, ждала своего Чуда, которое настигает непременно – того, кто жаждет – Любви…

Не один десяток лет пронёсся с той поры. В Грибовке осталось два дома с непрояснёнными обитателями. Я был там пару лет назад – с той самой девицей, внучкой бабы Нюры и деда Василия. Мы бродили по окрестностям, побывали и на месте, где когда-то было имение , и на месте, где стоял дом с гостившей там летом девочкой с голубыми бездонными глазами. А знаете, она не сильно изменилась с той поры. Потому как смогла сохранить ту самую грибовскую любовь в душе, то детское ощущение – ЛЮБВИ.
И из Грибовки никуда любовь не ушла – она там повсюду – в лениво ползающих по тропинке майских жуках, в одуряющем запахе сирени, в глазах единственной коровы, отгоняющей меня неправильно выгнутым рогом от скачущего кузнечиком телёнка… в тенистом лесу, в пении птиц, в закатном солнце, в аромате цветов, в речной воде, купающей в себе неохватное небо…

Мы бродили до вечера по этим тихим просторам, я держал за руку ту когдатошнюю девицу, и понимал – она чувствует, слышит, понимает – так же, как и я… Как ходят за нами по лесу, не показываясь на глаза, но совсем рядом, дед Василий и баба Нюра и впитывают глазами небесную синь…
А когда солнце уже коснулось грешной земли, мы проходили по берегу реки и мимо нас, совсем рядом, в метре всего, проплыла на спине задумчивая ондатра. Она философски поскрёбывала живот когтистой лапой, пожёвывала оранжевыми зубами стебель водяной лилии и совсем нас не заметила, потому что смотрела – в небо…


ТРУДНОЕ КОРОВЬЕ СЧАСТЬЕ

Овцы – это такие тупые бараны, как ослы. Да вы знаете – хоть шерстистые четырёхногие, хоть… Вобщем, овца – она овца и есть, пусть и в Гондурасе. Если они там водятся. Я там не был – не знаю.

Сплошная насмешка природы. Потому что овцы ни черта не понимают во вкусе жизни, в частности – пропитания. Жрут всё, что ни попадя, без различия вкусовых наслаждений, будь то травушка-муравушка зелёоооо – нень – каяаааа… либо мочалка пользованная. Всё на один вкус. Потому и не способны овцы тупоумные на настоящее, большое чувство

Другое обстоятельство совершенно – коровка. Может, оттого ли, что телом пообширней – у них и душа широкая. И очень они гурманистые. Запросто копчёного осьминога от вяленой воблы различат. И от такого вот высшего эстетического вкуса натуры коровы очень тонкочувствительные и способные – на чувства истинные.

Проживала в Грибовке у бабы Нюры да деда Василия корова Беляночка. По масти белоснежной именованная. Ничего так проживала, ухоженная, заботой охваченная. Пищи вдоволь, дед, когда редко дома появлялся между действами лесоповальными, всегда на речке Беляночкину тушку обмывал, скребками-щётками оттирал – любил, чтобы было красиво…

Всё бы хорошо бы, если б не одна, но пламенная страсть… Губительная, я бы сказал. Потому что настоящая страсть способна и тела и души сжечь напрочь – хоть у рогатых, хоть у двуногих.

По переходному весеннее-летнему периоду, как взойдут зелёные рожи… Нет, не селянские – те у многих круглогодично зелёные – от тягот земного бытия и заливки тягот этих живительно-пагубной влагой. Вобщем, как взойдут зелёные ржи – «зеленя» по-местному – пиши пропало…

Хоть гаубицами поля с рожью молоденькой окружай да лупи прямой наводкой по коровищам – потому как для коров «зеленя», что конопля для курцов. А нельзя им – хоть и сладко запретное, оно же и смертельно. Для коров в особенности.

Пастух попадётся раззява, не уследит, запрётся корова на поле ржаное – глаза «во флюгере», жрёт не в памяти, и никакими средствами её оттуда не изъять – потопчет изымателей. А то и рогом пырнёт – не замай!!! Всё одно что наркотик «зеленя» эти самые для дурищ рогатых: набьют требух так, что через ноздри вываливается, а их от того разносит чище воздушного шара братьев Монгольфьер.

Братьям тем попроще было: передули шар до опасного состояния – так дёрнули за верёвочку, он и сдулся. А у коровы за что дёргать? За хвост, что ли? Либо за титьки? Дёргай – не дёргай – не поможет. Тут помощь квалифицированная нужна. Научная. С особым технологическим подходом. Так вот, если не повезло, не уследила хозяйка ввечеру, что кормилицу разносить стало, как слониху беременную – всё. Амба. К утру окочуриться запросто может, бедолажка. Тогда хватай уж хоть за хвост, хоть ещё за что – и волоки на коровий погост.

Баба Нюра хоть и видела уже плоховато, но слышала вполне прилично ещё. Да и мудрено было не услышать – так вечерней порой заорала её Беляночка в хлеву – аж за тот Гондурас вопль издыхающей, неизлечимо больной оперной дивы залетел. Так в операх часто бывает – долго и мучительно болея, какая-нибудь Мими помирает в финале, выдавая предсмертную арию. Я сам как-то слышал. Давно. По радио.

Заскочила баба Нюра в хлев – и дуэтом уже поддержала пронзительную арию Мими. То есть – Беляночки. Та глаза выпучила, орёт оглушительно, вот-вот взлетит к небесам. А без посторонней помощи дух дурной из организма отравленного выпустить уже не может.

Деда Василия не было – в лесу изничтожал флору, полезную для народного хозяйства. Метнулась баба Нюра к ветеринару – по счастью, был такой в наличии грибовских пространств. А ветеринар, доложу я вам – наипервейший человек в сельских обителях. Как и фельдшер.

Куда как полезнее председателя, от которого и проку только – что орёт на всех. Или бухахтер какой – только палки трудодневные пересчитывает, да призывает этими заработанными палками селян подъедать потом выращенное на своём же участке. Как япошек каких, прости, Господи… Или кореяков китайских. Диких, короче – ложек не знают, неграмотные ни разу, Азия…

Вобщем, фельдшеры эти ветеринарные – люди незаменимые, но сильно неудобопроизносимые. Много лишних, бесполезных букв в наименовании должности. Поэтому везде практически их прозывают «ветинар». Или там «фершел». Проще так, и всем понятно.

Вот к такому «ветинару»-«фершелу» ( по совместительству) и поскакала баба Нюра, как аргамак на дерби.
Ветинар бродил по околице. Как человек сельсконаучный, он был задумчивым и… как бы это сказать поделикатней…? А, вот – слегка сильно выпивающим. Что, в общем-то, редкость – часто они бывают слегка ОЧЕНЬ сильно выпивающими.

Бродил, значит, в пасторальной грусти пейзанской ветинар Фёдор по Грибовке, да размышлял трагически – кого бы сыскать хоть на скольких ногах для излечения от неминучей гибели и получить за это вечную благодарность в каком продуктово-денежном, а лучше жидком состоянии.

И совсем мрачнел ипохондрически от невыносимой мировой несправедливости – никто тем вечером в Грибовке помирать, скорее всего, не сподобится… А тут – баба Нюра. С такой благостной вестью – дура-корова «зеленя» нажралась…

Фёдор-ветинар враз сделал вид серьёзно-озабоченного лица, сфокусировался на горемычной, искательно-угодливой фигурке бабы Нюры, и академическим голосом провещал:

- Ты, Нюра, иди к коровке-то. Иди. Не оставляй её одну – худо ей. Поддержи. За что-нибудь. А я за инструментом заскочу – и к тебе. Излечим. Не таких вытаскивали. Не сумлевайся.

Баба Нюра, охая, засеменила ко двору, Фёдор метнулся к своей халупке – для сбирания необходимых спасительных принадлежностей народно-технических. Потому как наука наукой, а без смекалки народной, хитрой, вся та наука загнулась бы давно.

Да вослед удаляющейся спине бабы Нюры Фёдор гаркнул:

- Бутылку, бутылку изготовь загодя. Беленькой. Как животина твоя мастью…

Баба Нюра только напугано кивнула через плечо.
Ну вот… Прибыв к месту обитания мающейся коровы, Фёдор удовлетворённо-победно обозрел театр действий: всё как положено.

Баба Нюра, обливаясь слезами, оглаживала вопящую Беляночку, соседки организовали группу поддержки, прижимая кончики платочков ко ртам и сокрушённо покачивая головами. Небеса цвели всевозможными радужными переливами – вечерок складывался позитивно…

- Так… Начинаем операцию….- бодро возвестил «ветинар».- Случай сложный, но надежда есть. Слушать меня беспрекословно. Команды выполнять чётко и быстро. Ты, Нюра, и ты, Лександра, прощемливайтесь в загончик слева. Ольга и Евдокия – справа. После принятия коровой лечебного средства давите, давите её с двух сторон в бока. Так, щас… По команде… Нюра, бутылёк где? Давай сюда…

Фёдор залез к фасаду коровы, налил полстакана самогона, всыпал туда какой-то грязный порошок, заглянул настороженно наблюдающей за ним Беляночке в глаза и проникновенно сказал:

- А вот это, болезная, нам надо сейчас с тобой принять. Это такое специальное лекарство ото всех хворей. И ваших, и людских. Так что не кобенься – пей…

Со словами теми Фёдор, с сомнением глянув на бутылку, опорожнил её двумя гулкими глотками сперва сам на треть оставшегося, потом уж, крякнув, подал стакан бабе Нюре, раззявил пасть изумлённой корове ручищами и крикнул: «Лей!!!...»

Баба Нюра влила. Беляночка остолбенела и замерла. Фёдор закричал новоявленным ассистенткам:
- Давите, давите её в бочины-то! Крепче давите!

Сам же перелез через доски загончика хлевного, приподнял коровий хвост, склонил голову набок и стал внимательно прислушиваться к звукам, доносившимся с коровьего тыла. Видимо, они ему не понравились. То ли тембр был не тот, то ли модуляций не хватало…. Одновременно он принюхивался хрящеватым своим носом и к духу выходящему…

- Нет… Не тот дух выходит. Обычный. А вредный – он у её в утробе остаётся…

Фёдор недолго посмотрел в почву под ногами, потом в почти уж тёмные небеса. Лицо у него было при этом как у медицинского светила мирового уровня, выполняющего сложнейшую операцию, за благополучный исход которой полагалась нобелевка – как минимум.

Потом он неторопливо выудил из кармана пиджака лекарственную бутылочку, посмотрел на неё уж безо всякого сомнения и выхлебал из горлышка практически до дна – на два пальца оставив. Тут Беляночка стала орать пуще прежнего. Фёдор встрепенулся, хлопнул железными ладонями и возвестил:

- Так… Переходим ко второму этапу. Нюра – выводи…

Чуть живую уже от мук корову вывели из хлева. Фёдор с просветлевшим лицом достал из своей холщёвой сумки стеклянную бутылку с аккуратно отрезанным донышком, победоносно всех осмотрел и ласково сказал:

- Нюра, неси ещё беленькую…

Нюра совсем загрустила:
- А к чему ещё-то?
- Ты, Нюра, если ни черта не понимаешь в медицине, так помалкивала бы уж. Делай, что велено. Для чего, для чего… Деревня. Для дезинфекции и анестезии!

Бабы напугано-согласно закивали головами, как курицы клюющие, баба Нюра приволокла ещё бутылку. Фёдор её ненавязчиво запрятал во внутренний карман пиджака, зашёл сызнова корове в тыл и приподнял её хвост.

- Нюра, подержи её за голову, приласкай. А вы, бабы, за рога попридержите, да покрепче… Нервная это процедура.

Затем Фёдор, прищурившись, ловко вогнал бутыль без донышка горлом вперёд прям туда, откуда категорически отказывался выходить дурной, жизнеопасный дух. Не подозревавшая о такой подлой каверзе корова хотела звездануть Фёдору по морде хвостом и одновременно садануть копытом, но тот, давно привыкший к подобной свинской неблагодарности со стороны пользуемых им пациентов, споро пригнул голову с просвистевшим над ней бичом мести и грациозно отскочил в сторону от грозящего сломать ему голень копыта. Звуки, исходящие из нутра коровы, стали куда как громче, да и дух более ароматным, густым. Бабы оживились, загалдели, что галки с ветвей:

- Ой, глянь-ка… Сдувается вроде-т… Ой, Фёдяаааа…

Баба Нюра обливала слезами морду мученицы коровьего племени, одновременно пылко её целуя…

- Погодь радоваться… - мрачно произнёс Фёдор. – Рано ещё. Не весь дух ядовитый вышел. Рецидив может произойти. Так что…
…
Фёдор присел возле бока коровы, долго смотрел на него, одновременно прикладываясь ко второй уже бутылочке. Встрепенулся затем, оглядел всех вкупе с Беляночкой…

- Вобщем, теперь так. Ты, Нюра, ступай в дом, огурчик хоть вынеси. Да не корове – мне. А вы, бабы, воротца-то откройте, да отойдите от греха. Приступаем к третьему этапу – интенсивная терапия…

Всё было исполнено, ворота растворены, Нюра, подозрительно оглядываясь, шла к крылечку дома. Фёдор распрямился, потом слегка нагнулся и ненавязчиво, незаметно вытянул из-за голенища сапога бывший рашпиль на отполированной деревянной ручке, отточенный до тонкости стилета…

Отвернувшись, слегка полил его из первой бутылочки, из бокового наружного кармана изъятой, допил останки, аккуратно поставил пустой пузырь в сторонку. Бабы замерли в отдалении, Нюра, выйдя из дома, закаменела на крыльце. Корова, широко раскорячившись, отвлеклась, прислушиваясь – что у неё происходит там, во чреве…

Фёдор, немного присев, покачал рашпилем-стилетом, зажатым в твёрдой ладони, и молниеносным ударом саданул им корову в брюхо…

Вы видели когда-нибудь, как стартует ракета с Байконура? Ну или болиды «Формулы-1» во время заезда «Гран-при»? Беляночка рванула быстрее. И звуки, сопровождающие её полёт по Грибовке, были примерно такими же – рёв, свист, визг, грохот выхлопных газов. Наученный многими жизненными ситуациями «ветинар» Фёдор отскочил стремительно и далеко – почти в соседний район, бабы попадали в подзаборные лопухи, а хозяйка Беляночки, закрыв лицо ладонями там же, на крыльце, заголосила, что кликуша на поминках.
Корова же, вылетая из ворот, во время боевого разворота выпульнула из себя снарядом вставленную известно куда бутылку, метко сбив кувшин с частокола рядом с хозяйским крылечком…

…Баба Нюра отыскала коровку свою, лежащую без сил у речки в полной почти уже тьме. Фёдор сидел подле, покойно смотря на догорающий горизонт, одной рукой поглаживая корову по шее, другой поднося бутылочку ко рту. А Беляночка, положив голову ему на вытянутые ноги, смотрела на Фёдора не отрываясь, тихо-блаженно постанывая, и кроме благодарности без края, в глазах её светилась такая неподдельная любовь, что хозяйка сразу поняла – отныне и вовеки любить корова эта будет только «ветинара» Фёдора – единственного, неповторимого своего спасителя-избавителя. А ей с дедом Василием останутся лишь крохи – от такой любви…

…На меня так же, помнится, смотрела одна сногсшибательная вороная лошадка во время смены караула конного полка у Букингемского дворца. То ли хвост ей мой приглянулся – некогда вороной, да седой уж ныне. То ли ещё чего…Сказочная лошадка – лощёно-блестящая, ножки длинные, выя гордо-изящно, царственно даже, выгнута, идеальная точёная головка, ушки настороженные торчком. Так загляделась, что чуть не споткнулась да с шага не сбилась. Я её до сих пор помню. Надеюсь, она меня – тоже…