Комната

И я бы не выходила. Из комнаты не выходила. Курила бы «Шипку», что-нибудь попопсовей, слушала умных дяденек, натирала верёвки мылом. Читала бы всё, что написано на моих обоях прошлой ночью. И позапрошлой ночью. И ночью месяц назад моим танцующим почерком – или сколько там заснуть = утопия? И счетчик слушает так внимательно, внимательнее, чем ты. И те далёкие, что ещё – друзья, но уже на грани – «Сколько можно, какие раны, вот у меня…» А в келье моей всё дружно: счётчик с обоями, обои с потолком, потолок с часами…
- Тик.
- кто
- Тик.
- я
- Тик.
И в лавочку напротив дома за порцией яблок зелёных – эдемских – лень, лучше вот так – под ритм растаять до самых костей, чтобы эта боль заглушила ту. Я уже не я, я всего лишь тень от того, что… И Везувий во мне, что дымится под скорлупой ископаемых, ценных пород, дорог, чьих-то судеб, закрыт вековой мерзлотой – и будет ли взрыв или хотя бы подобие или хоть что-нибудь будет - ?
Во мне холодно: класс балетный, где выбиты стёкла, лепнина осыпалась, краска блёкла, музыка сдохла, только ветер бьёт выживших клавиш строй. И ноги мои, и связки мои залиты смолой, расплавленным чугуном, питерской пылью, мебельною трухой.
( Скажите мне, двое оставшихся – какой смысл выходить из комнаты, если в храме, куда я шла лабиринтами, океанами, городами павшими, на мне – анафема?)
Какие красивые люди сидят внутри, у них глаз горящий, изящный грим, а меня забыли, меня оставили, и сколько не вой им, сколько не ной им: мне бы рядом дышать, ночевать у двери, кто решится меня впустить?
И смысл покидать тот чужой, но уютный квадрат, где такая удобная для письма кровать, где стол и ночник мне рад, где остатки заварки и побелевший от времени шоколад, забытый кем-то из случайных гостей?
И смысл, если вдруг открылись глаза – у меня ничего, кроме этих двенадцати там (кто-то чует символику?)
Режет вакуум барабан в моих чем-то забитых ушах.
Барабан говорит,
что талантлив тот, у кого огонь
Барабан говорит,
что огня во мне – ни на грамм.
Барабан говорит,
что людьми становятся через боль,
когда замолчит этот бешеный барабан.
Господи, говори со мной ты или делай вид, что слышишь. Да, я слаба, я безлика, как многоэтажки спальных окраин. Как окна этих многоэтажек. И если я способна ещё хоть что-нибудь ощущать, то знай – падать в нокдаун с самолётовой высоты – нестрашно. Уже нестрашно.
Свист пули: это приговор уже вылетел в мой висок, и курок мыслей свистящих улей заставит молчать.
Но живучие, ужами вьющиеся, в плечи вцепившиеся – ускоряют пульс – дребезжат стёкла хорошего советского шифоньера с плохой советской литературой – Господи, можно – я в кого-нибудь там влюблюсь, прикинусь последней дурой, дай хоть что-нибудь человеческое –
Вот отец и мать смотрят глазами жреческими – на секунду становится легче и - происходит вдох.
И я бы не выходила - ни мокрых ботинок, ни поводов для нытья, жила бы так с марта до февраля, в гостиничных четырёх со своими чёрными человечками, била мух в ожидании холодов…
Я и свитер.
Накурено и темно.
И хочется – (выйти или не выйти)?
в белое, водой поцелованное окно.
Может быть, потому что Питер.
Может быть, потому что в комнате
никого.
Ночь на 14е апреля 2014 год.