Кровавый карнавал

Взбираются стрелки в одеждах меховых
по лестницам дорожного отеля,
бокал янтарный осушают залпом,
о предстоящей говорят охоте.
Молчальники шумят, говоруны смолкают,
а скромник в этот миг порою горд, как цезарь.
Известно им: в лесах олень и лось таятся,
в потоках – серебристая форель.
В новинку им луна над темной хвоей сосен
и тишина бескрайняя лесов.

Одни жестки, как боль, но трепетны другие,
как музыка. Одним приятно наблюдать,
как ритм оленьих ног вдруг обрывает пуля.
Другие побывали здесь, но до сих пор
к убийству не привыкнут. Их сердца
нежны и всякий раз кровоточат,
увидев перьев блеск иль поступь гордых ног,
идущих к смерти. Старые убийцы,
испытанные егеря и следопыты
идут вперед. Ни хвоя стройных сосен,
которую лучи любовно гладят,
как пальцы женские парчу, ни тени,
ласкающие снег, ни облака,
плывущие безгрешно в мягкой сини, –
ничто не в силах помешать убийству.

Стрелки тропинки топчут, как быки,
Они пришли, чтоб ритм бегущих ног сломать,
Чтоб гимн лесной прервать. Они с потухшим взором
пришли, чтобы глаза другие погасить –
лесного храма свечи. Вновь пришли,
чтоб стены украшать ветвистыми рогами.
Тщеславие ведет их, а не голод,
который можно утолить свининой
или говядиной. Неумолима
в них жажда крови и гордыня ненасытна.

Свет ярче, гуще тень. Исчезла тишина.
Жжет хвоя. Темный занавес раздвинут,
рогатый франт в коричневом и сером
выходит из чащобы с грустным взором.
О краткое мгновенье красоты!
Обезоружены стрелки доверьем,
наивной верой в силу доброты,
но жажда крови верх берет. Запели пули,
доверчивость и красоту предав.
День кровью запылал в холодной снежной чаше,
и ночь пылает в этой белой чаше,
и в эту ночь луна серебряною щеткой
не в силах смыть малиновую скорбь.

В десятый раз глядят с небес созвездья
на красное вино в голубоватой чаше,
вся простыня поляны стала красной,
и победители в одеждах меховых
вернулись на санях к трофеям, и визжат
их пятки на снегу. А возвратясь в отель,
охотники распахивают мех,
перчатки сняв, янтарный ром глотают,
устало привалясь к стене, болтают снова,
но речи нет о вере, догоревшей
тем утром солнечным в глазах прекрасной лани,
но речи нет о том, как безобразна
та чаша снежная, наполненная кровью.

Ветвистые рога уже висят в прихожих
и над каминами. А вьюжными ночами
рассказ охотничий ведется. Ром течет.
Рассказывает храбрый муж в гостиной
о том, как царь лесов склонил долу
под властью пуль. Да, очень нужен ром.
Иначе – жалости серебряная нить
пронижет эти каменные души
и заглушит печаль о том, что ритм копыт
не прозвучит в напевных строфах леса…
В домах висят рога. Но странно – почему
не вешает мясник кабаньих ног на стены
на память о своем лихом искусстве?
Да, это так. И эти мясники,
в резне умеренные, мне милее
охотничьей, в меха одетой своры,
справляющей кровавый карнавал.


Март 1938
Перевод А. Ревича