На Парнасе

Любовь, нежность, интимные ласки, чарующая, завораживающая красота обнаженного тела и обладание им – есть ли в человеческой жизни ощущения и чувства более глубокие, волнующие и трепетные, чем эти! По своему воздействию и остроте переживаний они – самые сильные из всех человеческих чувств. Вместе с тем, как возвышенны, как упоительны и трогательны эти чувства, как они божественно прекрасны! Они даны нам самой природой, как основной стимул для продолжения  жизни рода человеческого.
Древние очень хорошо понимали высокое значение этих чувств, этой интимной стороны жизни людей. В честь богов любви воздвигались грандиозные храмы, устраивались пышные празднества и ритуалы, свободно и открыто проявляя всю полноту чувств, желаний и стремлений, дарованных человеку природой. Ассирийская Иштар, финикийская Астарта, египетская Хатхор, греческая Афродита, римская Венера, древнерусский Ярило являлись самыми почитаемыми божествами только потому, что они были покровителями любви и эроса.
Но наступило мрачное средневековье. Вся духовная жизнь была подчинена церкви. Ничто не должно было волновать человека более, чем церковь и Бог. Всякие другие человеческие чувства – смех, радость, веселье, нагая красота человека – объявляются греховными. Даже вопреки тому, что сам Бог словами Библии говорит: «плодитесь и размножайтесь и населяйте землю»…
С тех пор и укоренилось в нашем сознании отношение к любви, к обнаженному телу, к эротике вообще, как к чему-то низменному, непристойному и постыдному.
Такое положение кажется мне большой несправедливостью. Почему об одном из самых волнующих, самых прекрасных и самых важных человеческих чувств нельзя говорить и писать открыто. А если и говорят, то как о чем-то низком, грязном и пошлом. И я решил этой поэмой бросить вызов устаревшей ханжеской морали и показать любовь и связанные с нею эротические чувства и ощущения в их истинном величии и красоте. Как это у меня получилось - судить читателю.

Автор.


На Парнасе,
или
Как я стал поэтом.

(Эротическая фантазия)

Я новую повесть хочу написать
И в ней все подробно о том рассказать,
Как стал я поэтом, кто мне его дал
Свободный живой поэтический дар.

То было давно: лет уж двадцать назад,
А может, и больше – тут трудно сказать.
Бродил как-то лесом я летней порой
Средь сосен, березок с их белой корой.
И душное марево жаркого дня,
Усталость и зной разморили меня.
К цветистой полянке привел меня путь,
И там я под елью решил отдохнуть.
И запахи трав, тихий шелест листвы
Меня незаметно на сон навели.
Лишь только хотел погрузиться я в сон –
Гляжу: на полянку вдруг выскочил конь.
Весь белых разводах и грива бела,
И нет ни узды, ни стремян, ни седла.
Прямые и стройные ноги, а грудь
Сильна и изящна, изгиб шеи крут.
Весь конь целиком от ушей до хвоста –
Само совершенство, сама красота.
Он слово светился своей белизной –
Божественный конь, уж никак не земной.
Я, им очарованный, тихо сидел
И все на него восхищенно глядел.
А он не уходит, стоит предо мной
И мирно пасется на травке густой.
К коням я испытывал издавна страсть.
Мне нравится в них величавость и стать,
Стремительность в беге, порыв, быстрота,
Изящество, легкость – вся их красота.
Но этот… Аж дух захватил у меня!
Мне так захотелось погладить коня.
Я встал, осторожно к нему подошел –
Он голову поднял, но не отошел.
И вот я ласкаю его, щекочу
И на ухо что-то тихонько шепчу.
А он мне кивает в ответ головой,
И грива струится по шее крутой.
Красавец – и только! Приятно на нем
Стремительной рысью промчаться верхом
Широким простором полей и дубрав…
Как будто бы мысли мои угадав,
Конь плавно присел, изогнулась спина,
И мордой мотнул: мол, садись на меня.
Поддавшись во всем обаянью его,
Без долгих раздумий я сел на него.
Вскочил он, помчался полянкой лесной,
Я цепко схватился за гриву рукой.
Но что же не слышу я цокот копыт?
Я под ноги глянул – а конь-то летит!
Земля и деревья внизу далеко,
Вокруг синева – так взлетел высоко
На крыльях мой конь и помчал в облаках.
- О боги, - воскликнул я.- Это ж Пегас!
На этой лошадке афинский герой
Персей Андромеду спасал под горой,
Где к скалам прикована дева была
За то, что красой похвалялась она.
И вот я подобно Персею лечу
Верхом на Пегасе и чуть не кричу
В восторге всех чувств, охвативших меня,
От быстрого лета, от крыльев коня.
Я даже не думал в тот дивный полет,
Куда же меня этот конь принесет.
Под нами сменяются горы, поля,
Озера и реки, леса и моря.
Не помню, как долго летели мы с ним
Под солнцем небесным путем голубым.
Какие-то горы проплыли вдали,
И вот, наконец, он коснулся земли.
Едва только наземь я спрыгнул с коня, 
Он взвился, исчез в небе летнего дня.

Куда же занес меня новый мой друг?
Внимательно я огляделся вокруг.
И что ж – предо мною чудеснейший сад!
На ветках сочнейшие фрукты висят,
Деревья все в зелени, в спелых плодах,
Трава и кустарник все в ярких цветах.
Ручей светлой змейкой струится журча,
Вода вся искрится и бьет из ключа.
В просвете деревьев с их пышной листвой
Виднеется озеро с чистой водой.
За озером лес густолиственный встал,
А дальше там горы, расселины скал.
Какой чудный воздух и запах цветов,
И нежные трели пернатых певцов.
Волшебное место! Скажу без прикрас:
О нем только в сказке услышишь подчас.
Поистине – рай! Даже лучше того,
Где жили Адам и подруга его.
Готов поручиться своей головой:
Адаму и Еве не снился такой.

И вот я по саду неспешно брожу
И в нем все прекрасней места нахожу.
Как много цветов: лилий, роз, орхидей,
Но нет даже признаков жизни людей.
Я, вспомнив Адама, подумал о том,
Что, если мне так же пройтись нагишом.
Ведь тут так тепло и вокруг – никого,
Зачем мне стесняться себя самого.
Решив своей кожей прочувствовать сам,
Как жил в том раю первозданный Адам,
Одежду я скинул, сложил средь камней
И вскоре забыл совершенно о ней.

Брожу я и думаю: как хорошо
Ходить без одежды, вот так, нагишом.
Мне ноги ласкает трава-мурава,
Все тело под солнцем, щекочет листва.
И дышится легче, ничто не теснит,
Свободно, естественно, как должно быть,
Как создан природой самой человек,
Рожденный для жизни без всяких одежд.
Меж тем уж стемнело, и звезды зажглись,
Все птицы умолкли и спать улеглись.
Поел я плодов и запил из ручья,
И тихо уснул в ожидании дня.

Наутро, едва только солнце взошло,
Проснувшись, помчался я на озерцо,
Решив насладиться рассветной порой
Чистейшей прохладной озерной водой,
И в светлые волны с разбега нырнул,
Блестящие брызги фонтаном взметнув.
Какое блаженство лежать на воде!
Таких ощущений не встретишь нигде.
Похоже, не струи, а крылья несут
Тебя в неземной очарованный путь.
Купаясь, я сразу в себе ощутил
Всех чувств обостренье, прилив новых сил.
Я мощью подобно Гераклу кипел,
Что в ночь полусотней девиц овладел,
Я был преисполнен такого огня,
Безумный восторг охватил вдруг меня.
Хотелось мне драться, шалить, танцевать,
Кричать, кувыркаться, вприпрыжку скакать –
Такие вода здесь творит чудеса!..

Вдруг на берегу раздались голоса,
И девять красавиц веселой толпой
Сбежали к воде… А ведь я-то - нагой.
Вода как кристалл, идеал чистоты,
Ничуть не скрывает моей наготы.
Но, к счастью, вдоль берега плотной стеной
Камыш рос, высокий, зеленый густой.
Отплыл я, укрылся среди камыша
И там через стебли глядел, не дыша,
Как девы, все в белых хитонах, гурьбой
Сгрудившись, чирикали между собой.
Изящные, стройные, ликом нежны –
О Боже, как были прекрасны они!
Я женщин красивых немало встречал,
Портретных шедевров не счесть пролистал.
Но эти, что на берег дружно пришли,
Как будто с картин Боттичелли сошли.
Чудесное есть полотно у него
С названьем «Весна». Я не знал ничего,
Что может быть краше тех солнечных дев, -
Теперь же на них наяву я глядел.
Пленяло в них все: грациозность и стать,
Какая-то царственность… Не описать
Словами простыми всю их красоту,
Я даже сравнить их ни с чем не смогу.
Как будто богини, не девы земли,
Сюда ненароком с небес снизошли.
И я, что в кустах затаившись, сидел,
Был просто сражен красотой этих дев.

Но что было дальше… Ах, смею ль сказать,
Смогу ль вообще это все описать?!
Мой разум померк, сердце стало в груди,
Когда, быстро сбросив одежды свои,
Под солнцем вдруг встали они во весь рост,
Прикрытые лишь сенью длинных волос.
Я видел их близко. Стояли они
Величия, жизненной силы полны,
Как статуи древних античных богинь
Собой оживили прибрежную синь.
Белели как мрамор тела их в лучах
Рассветного солнца. В густых волосах,
Колеблемых ветром, пестрели цветы,
Которые девы вплели для красы,
Хоть это совсем ни к чему было им –
Они восхищали всем видом своим.
Фигурки пленяли изяществом форм,
Изгибами линий и точностью норм
В пропорциях тела… Мне трудно сказать,
Совсем невозможно все здесь описать,
Что видел, что чувствовал я в этот миг,
Когда этих нимф обнаженных застиг.

Они все стояли вот так налегке,
Вдруг, за руки взявшись, на теплом песке
Пустились плясать и водить хоровод,
Светло отраженные зеркалом вод,
Прекрасные в гордой своей наготе.
Потом шумной стайкой помчались к воде
И стали плескаться в прозрачных волнах.
А я все сидел в камышовых кустах
И видел, как девять наяд предо мной
Резвились, сверкая своей белизной.
Вода не скрывала прелестнейших тел,
И я, затаясь, полный страсти смотрел,
Как, всплыв на воде, пред глазами мелькнет
То грудь, то головка, то попка сверкнет,
То тонкие руки, то нежный сосок,
То страстный таинственный темный пушок,
Едва показавшись, исчезнет из глаз.
И все это в девять помножено раз!
Смех, гомон, плескание, крики и визг,
И к небу летят тучи солнечных брызг.
Ах, что за виденье! Да каждый из нас
За зрелище это полжизни отдаст.

Тех нимф созерцая, я был как в огне.
Различные чувства кипели во мне,
Какой-то доселе неведомый жар
Меня охватил как вселенский пожар.
Я силой уже словно факел пылал –
Теперь во сто крат ярче он запылал.
Рассудок давно потерял свою власть,
Во мне бушевала безумная страсть,
Не видел, не знал ч уже ничего
В своем ослепленье, хотел одного,
Одной только бури царил беспредел:
Ворваться в круг юных резвящихся дев,
Какую-нибудь из красоток поймать
И жадно ласкать, целовать обнимать.

Уже я готов был нарушить их мир,
Как выбежал из лесу страшный сатир.
Козлиные ноги, а торс мужика –
Я монстра такого не видел пока.
Косматый, ужасный, с рогами на лбу,
Он кинулся с ходу в девичью среду.
Что тут началось! Крики ужаса, плач,
Вся прелесть картины исчезла из глаз.
В мгновенье все то, что вселяло любовь,
Что было прекрасно, зажгло во мне кровь,
Все чувства пленило как сказочным сном,
Сменилось разбоем, кошмаром и злом.
Купальщицы все врассыпную. Сатир
Одну из них все же поймал и схватил.
Несчастная плакала, билась, крича,
Но он ее, как овцу волк, хохоча,
Взвалив на плечо, быстро к роще понес.

Чего ж ты стоишь? Тебе ясен вопрос?
Вот где должен ты свою доблесть явить,
В беде подать руку, помочь, защитить,
Спасти от насилия честь и добро –
Лишь в этом мужское призванье твое.
Сознание это прибавило сил.
Сомнения прочь! Погоди-ка, сатир!
Конец положу я бесчинствам твоим,-
Сказал я и бросился следом за ним,
Как есть, обнаженный, стремительно вскачь -
Туда, где из зарослей слышался плач.

Злодей не спешил, он не ждал никого,
Кто б мог помешать в устремленьях его.
Пробежка, прыжок и еще один миг,
Последний бросок - и его я настиг.
И вот уже дева лежит на траве,
А мы с ним сцепились в жестокой борьбе,
Как будто два диких свирепых самца
В сраженье за самку. С гримасой лица,
Исполненным ярости, бились мы с ним,
Ужасные видом и гневом своим.
Наш бой был недолог: сильнейший удар
Прямой от плеча – мой противник упал,
Но поднялся снова, однако его
Я вновь уложил. Кулака моего
Испытывать силу он больше не стал,
Вскочил, повернулся и в лес убежал,
Крича как шальной: «Аполлон, Аполлон!»
Я так удивился: с чего это он.

Довольный и гордый победой своей,
Вернулся я к деве несчастной моей.
Нагая, от страха смертельно бледна
И чувств всех лишившись, лежала она,
Белея как снег среди зелени трав,
Раскинув врозь руки, головку задрав.
Лицо ее: брови, нос, прелесть ланит
Мой взор привлекали к себе как магнит.
Закрыты глаза, только линия губ
Слегка приоткрыта, а белая грудь
В неровном дыханье как будто волной
Поднимется вверх и опустится вновь.
И словно две крупные вишни соски
Краснеют на холмиках будто цветки,
Собой составляя единый бутон
С розаном, что рос здесь огромным кустом.
И длинные пряди волнистых волос
Вокруг головы разметались средь роз.
Коленки поджаты, повернуты вбок,
Глазам открывая прелестный задок.
Изящные формы и плавный изгиб
Прекрасного тела и весь этот вид
Деревьев, зеленой травы и кустов,
И девы, лежащей нагой средь цветов,
Открывшийся так неожиданно мне,
Как будто пришел в очарованном сне.
И если б не бледность, не поза ее
С головкой, откинутой вверх, – ничего
На свете прекраснее я не встречал,
Чем эта картина, что здесь повстречал.
И столько невинности было у ней,
Ничем не внушала постыдных страстей
В своем целомудрии и чистоте,
Во всей беззащитности и наготе.
Кощунством казалась сама мысль о том,
Чтоб ею сейчас овладеть под кустом.

Стоять так, любуясь, я был бы не прочь,
Однако, ведь надо ей как-то помочь.
Она без сознания в шоке лежит,
А я тут смакую красоты ланит.
Тихонько пред ней на колени я встал,
Головку ее, приподняв, потрепал.
Но тщетно. Никак не очнется она.
Что делать? Вопрос непростой для меня.
Нельзя оставлять эту деву в беде,
Ее надо вынести срочно к воде
И там ее грудь и лицо сполоснуть
И свежего воздуха дать ей вдохнуть.
Но как покажусь я подругам ее
Нагой как Адам? Одеянье мое
Запрятано где-то в огромном саду,
И вряд ли его я тут быстро найду.
А эту красотку нельзя покидать –
Сатир сюда может вернуться опять.

Но, если я голый, то ведь и они
Совсем точно так же все обнажены,
Как эта, что слепит глаза белизной
Округлости бёдер, груди налитой.
И, напрочь отбросив смущенье свое,
Я на руки взял осторожно ее
И бережно к озеру тихо понес,
Прикрытую прядями длинных волос.
Так вышел я с ношей своею к воде –
Одежды лежат их, купальщиц нигде
Не видно, не слышно ничьих голосов –
Попрятались, видно, средь ближних кустов.
Ну что же тем лучше, не буду краснеть
Пред ними, когда ничего нет надеть.

А как там спасенная дева моя?
Все так же. Никак не приходит в себя
Бедняжка. Ведь как напугалась, поди!
И я ее тихо у самой воды
Склонясь, опустил на горячий песок,
Воды зачерпнув, стал тереть ей висок,
Потом чей-то белый хитон захватил,
Свернул и под голову ей подложил.
Затем вновь набрал я в ладони воды,
Побрызгал в лицо ей, разлил по груди
И стал растирать на упругих буграх –
Вода и массаж кого хочешь взбодрят.
Приятно, когда под ладонью руки
Колышется девичья грудь и соски.
О женские перси! Отрадно ласкать
Их гладить, смотреть, целовать и сминать…
Стоп: позже об этом речь будешь вести,
Сейчас надо в чувство ее привести.

Но вот уже признаки жизни у ней:
Лицо розовеет, дыханье ровней,
Задергались веки, открылись глаза,
Блуждающий взор, отрешенно скользя,
Еще ничему не внимая вокруг,
С моими глазами встречается вдруг.
И, коротко вскрикнув, красотка моя
Воззрила испуганный взгляд на меня.
Смешалось тут все, в ее темных глазах:
Испуг, удивление, трепет и страх,
Смущенье, стыдливость безмолвный протест
И вместе с тем нежность, живой интерес,
Какой-то восторг, любование мной,
Нависшим над ней всей фигурой мужской.
Едва лишь увидел я взгляд ее глаз,
Такое смущенье почувствовал враз,
Что, словно обжегшись, ладони свои
Убрал с ее пышной высокой груди.

Мне б ей ободряюще как-то кивнуть,
Взглянуть, улыбнуться, словечко шепнуть.
Но я словно молнией был ослеплен,
Повержен, разбит, потрясен, оглушен
И сделал лишь то, что единственно мог,
Уставил свой взгляд в ее холмик меж ног
И тупо, как в трансе, смотрел на него,
Не видя, не слыша вокруг ничего.

Не скоро проникся я мыслью о том,
Что стыдно глазеть на девичий бутон.
Я голову поднял – и что ж: предо мной
Чернеет мохнатый «цветочек» другой.
Куда б я ни глянул – щетинки в кудрях.
От этих «цветов» зарябило в глазах.
Чуть выше – сплошной ряд прелестных грудей,
Висящих как груши среди рук-ветвей,
А сверху, как яркий шатерный покров
Из сомкнутых вместе кудрявых голов,
Уперлись в меня с любопытством проказ
Почти два десятка хорошеньких глаз.
И плотный забор стройных девичьих ног
Закрыл все вокруг… Ой, спаси меня, бог!

Пока я возился с несчастной своей,
Подруги ее, став немножко смелей,
Покинув кусты, где скрывались они,
Бесшумно ступая, ко мне подошли.
А я, увлеченный, не слышал совсем,
Как вышли они, не прикрывшись ничем
И, так же нагими сюда подойдя,
Кольцом стройных тел окружили меня.
Нельзя описать, что творилось со мной,
Когда вокруг плотной живою стеной
Теперь не одна, а все девять девиц,
Прекрасных и телом, и свежестью лиц,
Красой обнаженной пугая, маня,
Стояли, глазами сжигая меня,
Который от взгляда одной обалдел,-
А тут смотрят девять прелестнейших дев.
Бежать невозможно – я в тесном кольце,
Прикрыть себя нечем. Что делать-то мне?

Набрался я смелости, медленно встал,
Сначала, руками прикрывшись, молчал,
Потом виновато я поднял глаза,
Смущенно по лицам их взглядом скользя.
Но девы все так же стояли вокруг,
Собой очертив восхитительный круг,
Поставив в его середине меня, -
Представьте себе, что испытывал я!
Мне это молчанье хотелось прервать,
Им всем улыбнуться, хоть слово сказать.
Ведь мы же в вопросе одежды равны –
Я наг, точно так же нагие они.
Но именно их обнаженность, их вид
Внушали мне робость, смущение, стыд
И словно цепями сковали меня…
Вдруг та, за которой ухаживал я,
С улыбкой проворно с земли поднялась
И что-то сказала, ко мне обратясь.

И, странно, я слышал певучую речь,
Слова рассыпались как будто картечь.
Я в них древнегреческий стиль узнавал,
И, пусть я язык этот вовсе не знал,
Но смысл слов и фраз, что роняла она,
Как по волшебству доходил до меня.

- Кто ты, чужеземец, и как на Парнас
Пробрался сюда, очутившись средь нас,
Так смело проникнув в обитель богов? –
Вопрос был мне задан примерно таков.

Я был ошарашен: выходит, Пегас
Доставил меня прямиком на Парнас.
Так вот почему здесь гуляет сатир,
А в говоре дев древнегреческий стиль.
Но кто эти девы? Их облик, их вид
Вполне выдавал в них менад иль харит.
А может быть, я к амазонкам попал,
Иль грозных эриний в саду повстречал?
Но нет – амазонки груди лишены,
Харит всего три, а менады пьяны,
Эринии змей страшных держат в руках –
Купальщицы к ним не подходят никак.
А может, я встретил верховных богинь –
Гадал я, огнем любопытства палим.

Однако мне долго гадать не пришлось,
Настойчиво мне повторили вопрос.
Назвав свое имя, я им отвечал,
Что в сад этот конь меня небом примчал,
И сбивчиво начал рассказ свой о том,
Что было с момента той встречи с конем.
Хоть я говорил на своем языке,
Богини, усевшись вокруг на песке,
С живым интересом внимали словам –
Я это читал по их жадным глазам.

Увидев такой дружелюбный прием,
Их непринужденность, свободу во всем,
Естественность поз их без всяких затей,
Отсутствие диких безумных страстей,
Что людям присущи пред телом нагим,
Обрел я уверенность. Робость как дым
Развеялась. Я, продолжая рассказ,
Его вел свободно, без сбивчивых фраз
И вскоре закончил. Совсем осмелев,
В поклоне склонившись, спросил я у дев:

- Прекрасные, кто вы? Позвольте узнать,
Как следует вас величать, называть?
Еще попрошу вас: простите меня,
Что гостем незваным ворвался к вам я,
Что я нагишом перед вами стою –
Так вышло. Вы слышали повесть мою.

Они улыбнулись. Одна из девиц
Сверкнула глазами сквозь иглы ресниц,
Легко поднялась и, ко мне подойдя,
Изящнейшим жестом подруг обведя,
Сказала, вновь бросив пронзительный взор:

- Мы дочери Зевса, нас девять сестер.
Всех нас Мнемосина на свет родила –
Богинею памяти служит она.
Мы тоже богини наук и искусств,
Вселяем задор, обострение чувств,
Несем вдохновенье поэтам, певцам,
Артистам, художникам и мудрецам.
Трагедии горе, комедии смех,
Поэзии слово, научный успех,
И танец, и песня… Дел наших не счесть.
Мы – Музы, и этим все сказано здесь.
Сестер всех своих я представлю сейчас:
Вот муза Эрато, которую спас
От злых посягательств ты мощью своей,-
(И я улыбнулся знакомой моей).
Эрато любовную лирику чтит,
А вот Полигимния гимны хранит.
С ней рядом Евтерпа. Друг бардов она,
Наполнит их музыкой светлой сполна.
Орфея-певца приходилось ли знать?
А вот Каллиопа. Она его мать.
Ее почитает серьезный поэт:
Былины и эпос – не жалкий терцет.
Затем Терпсихора. Лишь танцем живет
И с Талией вместе танцует, поет.
А Талия, кстати, одна из харит,
Она с Мельпоменой в театре творит.
Вот только различные жанры у них:
Одна лишь смеется, другая грустит.
Трагедии жанр Мельпомена ведет,
Ей в пику комедии Талия гнет.
А вот наша Клио. Преданья веков,
События, войны и гибель полков –
Вся хроника жизни ей подчинена.
Истории музой зовется она.
Сама я Урания. Звезд и планет
Законы вращенья, полеты комет,
Движение Солнца и фазы Луны –
Вот сферы, что мне в управленье даны.
Я – муза астрономов, магов, жрецов,
Ученых, философов, всех мудрецов.
Сказав так, Урания снова свой взгляд
Метнула в меня и вернулась назад.

Затем Каллиопа, Орфеева мать,
Сказала мне: «Что, так и будешь стоять,
Руками хозяйство свое теребя?
Садись с нами в круг, приглашаем тебя».
Я, вспыхнув, поспешно уселся средь них.
Они не сводили с меня глаз своих
И даже не думали вовсе о том,
Чтоб как-то прикрыться, набросить хитон.
Была так естественна их нагота
И так восхитительна их красота
На фоне чудесных деревьев и трав,
Что я от восторга едва не кричал.

Хотя меня приняли музы в свой круг,
Неловко мне было средь новых подруг
Сидеть нагишом, и, заметив мой грех,
Они оживились, послышался смех.
Но тут Каллиопа, велев замолчать
Всем  сестрам, ко мне обратилась опять:
- Что ты обнаженный, так что ж из того?
Как видишь: на нас тоже нет ничего.
Тебе благодарность явить мы должны
За то, что Эрато ты спас от беды.
Эй, Клио, Евтерпа, ступайте-ка в сад,
Плодов наберите, начнем пировать.
А ты, Терпсихора, сходи за вином,
Возьми Мельпомену, ступайте вдвоем.
Урания, Талия, - быстро в лесок,
Там ягод набрать надо вам туесок.
Сатира не бойтесь. Уверена: он
Решил, что вернулся к нам бог Аполлон.
А ты, Полигимния, живо домой!
Там лиру захватишь, свирель, авлос мой
И все инструменты, какие там есть,
Чтоб было на чем музицировать здесь.
Эрато, Ты тоже ступай вслед за ней,
Посуду возьми и бокал покрупней,
Тот самый, что нам подарил Ганимед.
Ну, будет у нас теперь знатный обед!

Накинув хитоны, все музы ушли,
А мы с Каллиопой остались одни.
Лишь только замолкли шаги в тишине,
Как муза придвинулась ближе ко мне,
Внимательно все оглядела вокруг:
Не смотрит ли кто из сестричек-подруг,
И навзничь легла предо мной на песок,
Потрогала пальцем набухший сосок,
Затем изогнулась изящной дугой,
Как будто бы вмиг обернувшись змеей,
Сказала, изгибами линий дразня:
- Как гладил Эрато, погладь и меня!

И я к ней в объятья как кролик упал,
Она обвила меня словно удав,
Сплетясь с моим телом в одну бечеву,
И мы покатились вдвоем по песку.
Сознанье померкло, исчез мир земной,
Меня захватило горячей волной.
Энергия, чувства, кипение сил
И все, что в себе я подспудно носил,
Изверглось лавиной как мощный вулкан
И бурно влилось в ее страстный капкан.

Насытившись, муза мне так говорит:
- За это хочу я тебя одарить.
Ты только в секрете держи от сестер,
Что мы разожгли здесь любовный костер.
Мы ласки мужской уж давно лишены,
И, что было здесь, сестры знать не должны.
За пылкость твою, за любовный пожар
Вселяю в тебя поэтический дар.
Отныне из слов ты составишь стихи
И будешь писать для людей, для души.
Пусть станет для всех сочинений твоих
Серьезный и строгий эпический стих.
И помни: в поэзии, в славном труде
Я, муза, пришлю вдохновенье тебе.

- О муза, прими благодарность мою
За дар твой чудесный, за щедрость твою!
Использую дар сей как можно полней, -
Сказал я, в поклоне склонясь перед ней.

Она меня чмокнула нежно в висок,
С себя отряхнула налипший песок,
Омылась в воде и, надев свой хитон,
Расправила складки, заботясь о том,
Чтоб платье сидело опрятней, плотней,
А я нагишом на песке перед ней,
Слегка утомленный любовной борьбой,
Смотрел, как она занималась собой.

- Иди, освежись, - вдруг сказала она.-
Чудесная здесь в Иппокрене вода.
Вмиг снимет усталость и силы взбодрит,
Все чувства разбудит, взметнет, обострит.
Иди, искупайся и жди здесь всех нас.
Мы пир тут роскошный устроим сейчас.

И, длинные волосы в узел свернув,
Ушла Каллиопа. Я в воду нырнул.
И – точно: лишь я очутился в воде,
Как выросли силы вдвойне и втройне.
Такой охватил меня дикий восторг,
Что радости крик к небесам я исторг.
Уж так чудодейственна эта вода!
«Однако,- подумал я,- скоро сюда
Все девы придут, будут в платьях сидеть,
Лишь я буду голым пред ними краснеть.
Нет, хватит свой стыд напоказ выставлять,
Мне надо одежду скорей разыскать».

Взбодренный водой, я ступил на песок,
И вдруг слышу голос: «Постой-ка, дружок!»
Гляжу: Полигимния робко стоит.
Казался взволнованным весь ее вид.
Припухлые губы, лицо горячо,
Расстегнут хитон, обнажая плечо
И белую грудь, что вздымалась волной.
Она вся дрожала, встав передо мной.
Весь облик ее говорил мне о том,
Что тесен сейчас ей надетый хитон,
Что страсти кипят в ее жаркой крови,
Что чувства томятся желаньем любви.
И, словно как ветер разносит пожар,
Ко мне перешел тот неистовый жар.
Она же, еще раз промолвив: «Постой»,-
Замолкла, не в силах бороться с собой.

От чувств сладострастных, от вида ее
Во мне поднялось вдруг живое копье.
Я злился, стремясь успокоить себя, -
Оно лишь сильней выдавало меня.
Увидела дева мое копьецо
И, охнув, закрыла руками лицо.
И, чтоб не смущать своим видом ее,
Я встал, обойдя, за спиной у нее.

Я понял: в ней борется двойственность чувств,
Различных друг другу, как радость и грусть,
Как счастье и горе, как вечность и миг, -
То чувств всех кипенье и девичий стыд,
То жажда любви, но и страх перед ней,
То робость души и власть высших страстей.
Хитон подтянув, я накрыл ей плечо.
Она повернулась, открыла лицо.
И я ей сказал, за рукав теребя:
- Я рад, Полигимния, видеть тебя,
Взволнован я встречей нежданной с тобой.
Прости, что твой вид мне внушает любовь,
Но к женщине я уваженье таю,
С ее лишь согласия силу свою,
Любовь, страсть и нежность отдам – все мое,
И, чем одарит, я приму от нее.
Но без ее воли не трону, ни-ни,
Какая бы страсть ни пылала в груди.
Да вот и сейчас во мне буря кипит,
Что даже не в силах я все это скрыть.
И ты видишь всю эту жажду мою,
Но я не нарушу невинность твою.
Однако, ты хочешь мне что-то сказать.
Скажи же, а то мне неловко стоять
Нагим пред тобою, от страсти горя,
Скажи – и я сделаю все для тебя.

Вздохнув, Полигимния так начала:
- Нам всем Каллиопа работу дала,
Нас прочь отослав, чтобы вместе с тобой…
Я знаю, чем ты занимался с сестрой.

Пунцовый как рак я стою и молчу.
Она же: «Я вас осуждать не хочу.
Обидно лишь, что Каллиопе всегда
Везет в любви больше чем мне. Никогда
Еще не знавала я таинств любви,
Никто не пролил мне девичьей крови.
Хоть гимны любви я все время пою,
Не слышат их… Ах, что же я говорю!
Ой, стыд-то какой… Извини ты меня!»…
И – в слезы, руками лицо заслоня.

Я вижу: запуталась дева вконец
В борьбе своих чувств. Надо мне, наконец,
Решительность, смелость свою проявить,
Чтоб тайны любви этой деве явить.
Хоть я говорил ей сейчас только что,
Что к ней не притронусь без воли на то.
Однако ведь это пустые слова,
Когда нас любовь за собою звала.

Тут я Полигимнию нежно привлек
К себе, а затем опустил на песок
И стал целовать ее руки, лицо,
Потом обнажил из под ткани плечо,
Покрыв поцелуями,  грудь оголил,
Потрогал сосочки, слегка надавил.
Хитон раскрывался все ниже, и вот
Уже показался упругий живот
Со втянутой маленькой ямкой пупка.
Она протестует, но вяло, слегка,
И, плача беззвучно в сплошной тишине,
Сквозь слезы она улыбается мне.

Но вот для любви уже нету преград –
Прекрасное тело, волнуя мой взгляд,
Блестя обнаженной красой неземной,
На смятом хитоне лежит предо мной.
Ее без одежды я видел уже,
Когда она вместе со всеми в воде
Купалась, и позже, когда про себя
Им всем так подробно рассказывал я.
Но так же, как в массе толпы не видна
Отдельная личность, а прелесть цветка
Исчезнет в огромном букете цветов,
Краса музы гимнов слилась с красотой
Всех муз остальных и терялась для глаз.
Теперь же сверкала она как алмаз.

Я был как безумный: ей груди сминал,
Кусал ей соски, целовал, обнимал,
К земле прижимал ее грудью своей
И вновь отстранялся, зависнув над ней.
И, чтобы разжечь в ней все больший накал,
Я к щели заветной губами припал
И начал ее лепестки теребить.
Она попыталась меня отстранить,
Отчаянно честь защищая свою…
- Прочь руки! – я вскрикнул.- Дай прелесть твою!

Но вот она вся уж пылает в огне
И мечется будто в горячечном сне,
Хватает ртом воздух и стон издает,
Трепещет и бьется как рыба об лед.
Тогда на нее я всем телом возлег,
И в венчик, цветущий у ней между ног,
Со страшным ударом вонзился мой штык,
И пляж огласил ее жалобный крик.
Удар за ударом. Еще и еще.
Они сотрясают все тело ее.
Но бедная дева уже не кричит,
Лишь, губы кусая, покорно молчит.
И вновь все поплыло пред взором моим,
Глаза заволок белый призрачный дым,
Забилось в конвульсиях тело мое,
Исполнив пред ней назначенье свое.

Очнулись мы вместе, и, сев на задок,
Она, осмотрев свой разбитый цветок
И смятый, испачканный кровью хитон,
И штык, что пробил ее нежный бутон,
Где также виднелись следы от крови,
Спросила: «И в этом все тайны любви?»

Я только собрался ответить, как вдруг
В глазах у нее отразился испуг.
И спешно, неловко, как роза красна,
Старалась прикрыться хитоном она.

- Не скроешь, не скроешь, девица, свой грех,-
Раздался тут чей-то заливистый смех.

Гляжу я: Евтерпа поодаль сидит,
Смеясь над сестрой, ей с издевкой кричит:
- Невинная дева, святая душа!
Весталка безбрачная! Что, хороша!
Ага, провинилась. Теперь будешь знать.
А то, вишь, хотела любви избежать
И нас попрекала любовью, но вот
Сразил и тебя шалунишка Эрот.

В слезах Полигимния бросилась прочь.
Евтерпа вослед ей свистит во всю мочь:,
Хохочет: «Куда! Погоди удирать!
Одежды свои не забудь постирать!»

И тут я не выдержал, к ней подскочил,
С размаху пощечину звонко влепил.
Взвилась она словно рой бешеных ос.
Посыпались кучи груш, слив, абрикос,
Олив, винограда и прочих плодов,
Каких принесла она полный подол.
Глазами сверкая и злобно шипя,
Она налетела как смерч на меня.

О, ярость ее не имела границ!
Подобно десятку рассерженных львиц
В безудержном гневе, как зверь стервеня,
Со всесокрушающей силой огня,
Вцепившись мне в волосы, стала тузить
И всем, чем попало, лупить, колотить.
Бросалась, терзала, кусала как рысь,
Царапалась кошкою… Только держись!
Все против меня было пущено в ход:
И руки, и ноги, и ногти, и рот.
Всклокочены волосы, тела экстаз,
Каскадами молнии блещут из глаз.
Под крыльями носа рта хищный оскал
Два ряда жемчужных зубов открывал.
Хитон распахнулся в запале борьбы,
И все ее прелести ясно видны.
Она наседала, грозя растерзать,
А я, отходя постепенно назад,
Все думал, рукой заслониться спеша:
«О боже, как в гневе она хороша!»

Под градом шлепков вдруг почувствовал я,
Что мне даже нравится эта возня,
Что все ее выпады, шпильки, пинки,
Наскоки, удары, укусы, щипки
Сейчас мне отнюдь причиняли не боль –
Напротив, внушали лишь страсть и любовь.
К тому же, представьте себе ее вид:
Хитон был на ней нараспашку раскрыт,
И в резких движениях полы его
То вдруг разлетались, не скрыв ничего,
То, как бы дразня, вновь сходились опять.
Я это спокойно не мог созерцать.
Прекрасное женское тело всегда
Вселяет желанья – не сколько тогда,
Когда она полностью обнажено,
Но сколько, когда чуть прикрыто оно,
Когда на мгновенье покажется враз
И, быстро мелькнув, вновь исчезнет из глаз,
Потом снова выглянет. В этот момент
Гераклом вдруг станет ююбой импотент.

У нас обстояло все именно так.
Шлепки и царапины – сущий пустяк
В сравнении с тем наслаждением, что
Она мне давала, не зная того.
Была ситуации очень смешна:
Евтерпа терзала и била меня,
Обрушила все возмущенье свое,
А я только млел от ударов ее.
И, чем дольше длилась вся эта война,
Тем больше меня распаляла она.

И вот уже страсти бушуют во мне,
Кипят и пылают как в адском огне.
Она импульсивна. Ее надо брать
Внезапно и сильно. Таких обуздать
Возможно лишь, если воды ледяной
На голову выльешь им в солнечный зной.

Постой-ка, голубушка, пташка моя,
Теперь мой черед нападать на тебя.
Тут я музу за руки быстро схватил,
Раскинув врозь, навзничь ее повалил,
Как будто крестом своим телом распял
И плотно к губам поцелуем припал.
Мой натиск был резок, стремителен, груб.
Однако, почувствовав действие губ,
Их сладостный вкус, обжигающий жар
И тяжесть мужчины, который прижал
К земле ее телом горячим своим,
Вся ярость ее разлетелась как дым.
Вернее, она вдруг сменилась иной,
Не менее страстной, неистовой, злой.
Ее темперамент мне беса вселил.
Решил я бороться с ней сколь хватит сил,
Хотел показать, что и я не слабей.
Но где там мне было угнаться за ней!
И все же, почуяв ее под собой,
Я с новой энергией бросился в бой.

Смогу ль продолжать! Эта схватка была,
Какой не видал мир во все времена.
В неистовстве чувств, в урагане страстей,
Пожалуй, ничто не сравняется с ней.
Такого сраженья не видел Парнас.
Был это какой-то немыслимый пляс,
Какая-то оргия дикой любви…
Схватились мы как разъяренные львы.
В бесформенный узел сплетались тела,
Катаясь клубком,- не поймешь, где была
В узле том моя голова, где ее,
Где руки, где ноги, где прочее все.
Сцепившись, мы вдруг размыкались опять,
Чтоб, тут же сойдясь, вновь друг друга терзать.
Как ветер срывает осенний листок,
Так клочья хитона летели в песок,
Песок же, напротив, взлетал  небесам
И слышались вскрики, стенания, гам,
Отдельные возгласы: «Ну же, давай!..
Вот так, хорошо!.. Ну, еще раз поддай!..
Целуй вот сюда… И сюда… И в плечо…
Но это же зад! Я сказала – в лицо…
Давай свою пику… Куда?! Это рот…
А впрочем… Ам… Ладно, так тоже сойдет»…
Мы словно с ума посходили в тот час.
Но вот снова мир ускользает от нас,
И жгучие волны живого огня
Как в бурю прибой сотрясают меня.
Вдруг все потемнело, свет белый пропал,
И я как в бездонную пропасть упал.
Когда же сознанье вернулось ко мне,
Увидел я словно в замедленном сне,
Как муза Евтерпа, склонясь надо мной,
Плескала в лицо мне холодной водой.
Точь-в-точь, как тогда я Эрато спасал,
Теперь был в ее положении сам.
- Каков мой любовник! – смеялась она. –
Хотела напиться любви допьяна,
А он мне глоточек лишь маленький дал
И в обморок тут же как мертвый упал.
Возись теперь с ним словно с малым дитем,
Который и может – что рвать мне хитон.

От этих насмешек или от воды
Такая вдруг злость закипела в груди,
Такой необъятный прилив новых сил
В себе неожиданно я ощутил,
Что дольше терпеть ее шуток не мог.
Внезапно вскочив, я свалил ее с ног
И, мигом на ней очутившись верхом,
Слегка надавал ей в бока тумаков,
Примолвив при этом: «Хотела вина?
Готовь свой бокал. Уж получишь сполна».
Врасплох ее, видно, порыв мой застиг,
На что и рассчитывал я в этот миг.
И, подняв испуганный взор на меня,
Послушно раздвинула ноги она.
Цветок ее страстный был нежен и мил,
Горел вожделением, звал и манил.
И мне, признаюсь, было искренне жаль
Вонзать в него снова свой грубый кинжал.

- Ну, что ты стоишь? Где вино-то твое? –
Раздался насмешливый голос ее. –
Бокал мой готов. Ты налить обещал,
А только до дела дошло – так застрял.
Ох, бестия! Что будешь делать с такой!
Вонзил я кинжал, и кипящей рекой
Как брызги шампанского струи вина
Ударили в чашу… На, пей допьяна!
И вновь как в падучей забились тела,
Дыханье зашлось, и туманная мгла
Нашла на глаза, все исчезло вокруг,
Как огненный смерч, разразившийся вдруг,
Обрушил на нас свой сжигающий вал…

Когда же пронесся тот огненный шквал,
И жар чувств настолько успел охладеть,
Что я смог осознанно все оглядеть,
Такая картина представилась мне:
Евтерпа лежала как будто во сне.
Закрыты глаза, безмятежно лицо,
Дыханье взволнованно и горячо,
Головка удобно лежит на руке,
И волосы глянцем блестят на песке
Вокруг головы, а другая рука
Протянута к лону, и пальцы слегка
Скользят там, заветную щель теребя. –
«Ну, точно Венера, - подумал тут я, -
С картины Джорджоне сюда снизошла
И рядом со мной в той же позе легла».

Ах, как была муза прекрасна в тот миг!
Мне кажется, я в полной мере постиг
Всю силу и прелесть живой красоты,
Что поднялся я до такой высоты
Тех чувств, что собой порождает она,
Что эта вершина – предел для меня.

Траву и деревья, прибрежный песок,
Лазурное озеро, нежный цветок,
Торчащий средь ряски над гладью воды,
И женское тело: округлость груди,
Точеную шею и бедер изгиб,
Лицо, руки, ноги – да весь ее вид
Я схватывал сразу, и сердце, душа
Кричали в восторге: «Как жизнь хороша!
Какое нам счастье дает красота –
Пускай даже эта вот тел нагота, -
Какую нам радость вселяет любовь,
Какие с ней силы вливаются в кровь!» -
Так я размышлял, наслаждаясь красой,
Что пышно раскинулась здесь предо мной.

Сраженье любви, что кипело у нас
Минуту назад, проявлялось сейчас
В обрывках хитона, а также плодов,
Разбросанных всюду… Как красная кровь
Алеют куски спелых сочных гранат,
Раздавленных, вмятых в песок, и дразнят
Глаза мне то кучки растоптанных слив,
То яблок, то груш, то хурмы, то олив.

И, глядя на это, почувствовал я,
Что голод страшнейший сжигает меня.
Ведь я, как проснулся, в рот пищи не брал,
А сколь приключений уже испытал.
Купание, битва с сатиром и три
Сильнейшие схватки на лоне любви,
Особенно с этой вот, что предо мной
Лежит, обнаженной сияя красой.
Все это чудесно, конечно, но есть
Так хочется – голод ведь гложет и здесь.
Особенно после сражений лихих –
Военных, любовных и прочих других.

Тут я уцелевшую грушу с песка,
Что ближе лежала, схватил и, слегка
Ее отряхнув,, стал жевать второпях,
Не чуя песка, что скрипел на зубах.

Пока я так ел, муза, встав во весь рост,
Откинула за спину пряди волос,
Головку задрав и взметнув ветви рук,
Подставила солнцу точеную грудь.
Настолько прекрасен весь вид ее был,
Что, ошеломленный, я голод забыл.
Ей бросившись в ноги, простерся я ниц,
И слезы ручьем полились из ресниц
В экстазе всех чувств, что волною крутой
Меня затопили пред этой красой.
- О, как ты прекрасна! – я музе сказал. –
Таких совершенств я нигде не встречал.
Во всей бесконечности звездных миров,
Наверно, не сыщешь подобных даров,
Какими тебя наградили Зевес,
Отец твой, что громом грохочет с небес,
И мать Мнемосина, что память хранит.
О, пусть Хронос прелесть твою сохранит!
Я так благодарен, Евтерпа, тебе
За пыл твой и ласку в любовной борьбе,
За ту красоту, что явила мне ты,
Не встретишь какой и в полете мечты.

Она улыбнулась, поняв мой восторг,
Что я перед нею так живо исторг,
И, обняв за плечи, велела мне встать.
Поднялся я, робко попятившись вспять,
В смущении глядя на эту красу,
И слезы восторга текли по лицу.

- Ну что, дорогой, - говорит мне она, -
Теперь я твоею любовью пьяна.
Давно не терзал меня страстный недуг.
Проси чего хочешь за это, мой друг.
- Нет, я не посмею о чем-то просить.
Что большее мне можешь ты подарить,
Чем битва любви, что пылала у нас,
Чем эта краса, что я вижу сейчас. –
Так я отвечал ей, и мне в этот миг
Не надобно было даров никаких.
Я был на вершине желаний, мечты
При виде открывшейся мне красоты.

- А знаешь, я – музыки музой слыву,
Способностью к ней наделить я могу.
И лира певучая мной создана,
А значит – вся лирика вдохновлена
Единственно мной: как картины, стихи,
Как песни напев, что поют для души.
От лирики светлой становится всем
Легко и просторно… И радость затем
Вселяется в душу, и счастье полней –
Вот действие лирики, власти моей.
Тебя чувством лирики я одарю,
Прими ж этот дар как награду мою…
Тут муза ко мне вдруг прижалась слегка,
И от поцелуя зарделась щека.

Охвачен волненьем, я мог лишь стоять,
Не в силах ответного слова сказать.
Все так же с улыбкой она отошла,
Кругом огляделась, как что-то ища,
Смеясь, подняла от хитона лоскут:
- Смотри, что ты сделал с одеждой, мой друг! –
Сказала, игриво прикрывшись клочком,
Как грешная Ева фиговым листком. –
Во что мне одеться теперь и пойти,
Наряда другого пока не найти.
А впрочем, зачем? Ведь и так хорошо.
Люблю быть нагой. Так чего же еще.

Смутившись, я вспомнил о том, что и мне
Одеться как следует нужно вполне.
- О муза, прости. Сожалею о том,
Что я изорвал твой нарядный хитон.
Но более всяких одежд мне милей
Естественный блеск нежной кожи твоей.
Прости уж меня за одежду свою –
Она так мешала нам в нашем бою,
Что крайне убрать надо было с пути
Препятствие это, чтоб к цели пройти.
Да ты, вижу, и не жалеешь о ней.
Вот мне нужно платье найти поскорей.
Пойду я, оденусь, вернусь через час,
А то мне неловко быть голым средь вас.
Не столь я красив, чтоб подобно богам
Сидеть нагишом, выставляя свой срам.

- Позволь, о каком сраме ты говоришь,
Что стыдного в теле своем ты таишь?
Неужто тот хвостик, что мне и тебе
Принес столько радости в нашей борьбе?
Не знаю, зачем ты стыдишься его,
Срамного не вижу я тут ничего.
- Но так повелось среди грешных людей,
Что именно это всего и срамней.
- Фи, глупо-то как! Но, коль хочешь, иди,
Оденься и нова сюда приходи.

Почтительный музе отвесив поклон,
Стремительным шагом, почти что бегом,
И сочную грушу попутно жуя,
На поиски платья отправился я.
Едва я успел от нее отойти,
Как вдруг слышу оклик ее: «Погоди!»
Гляжу я – бежит муза следом за мной,
Как флаг вьется грива волос за спиной,
Высокие груди у девы нагой
Упруго колышутся в ритме шагов.
Летящее тело, мелькание ног –
Прелестней картины я вспомнить не мог
И, вновь изумленный, стоял в тишине.
Евтерпа легко подбежала ко мне
И так говорит: «Я с тобою пойду,
Попутно вновь фруктов к столу соберу,
А главное – хочется мне посмотреть
Наряд твой, который ты должен надеть.
Я – женщина. Значит, пристрастна до мод,
До всякой одежды, что носит народ.

И вот мы с Евтерпой по саду идем
Нагие, как Ева с Адамом вдвоем.
Попутно она собирала плоды,
Держа их в руках, прижимая к груди.
Мне так хорошо было с нею шагать,
Ничем не стесненным, и всласть созерцать,
Как юная дева в своем естестве,
Нагая идет по зеленой траве,
Неслышно ступая изящной ногой,
Неся гордо тело, походкой прямой.
И, чтоб лучше было мне видеть ее,
Я шел, чуть отстав, позади от нее.
Она напевала какой-то мотив,
И я, незаметно его подхватив,
Своим тенорком ту же песню запел
И, ей подпевая, басил как умел.
Евтерпа, послушав, как я подпевал,
Смеясь, мне сказала, чтоб петь перестал.
- Тебе, видно, на ухо слон наступил,
Не можешь ты спеть столь нехитрый мотив.
Вот, слушай, как надо, - и звонкая трель
Запела как вешние воды в апрель.
Так, с песней мы к месту тому подошли,
Где был мой костюм, но его не нашли.
Торчал на березе мной сломанный сук,
Но нет ни рубашки, ни плавок, ни брюк.
Хоть я помнил точно, что именно здесь
Разделся и после ходил без одежд.
«Куда же исчезла одежда моя?» -
Теряясь в догадках, раздумывал я.

Евтерпа смеется: «Где платье твое?
Теперь чем прикроешь хозяйство свое?
Гермес тебя, видно, решил наказать
За то, что хитон мой посмел изорвать».
Вдруг, что-то услышав, она второпях
Плоды побросала и скрылась в кустах.

«Но что же могло ее так напугать?» -
Спросил я себя, оставаясь стоять.
Затем я прислушался: из-за кустов
Как будто доносится звук голосов.
Кто это мог быть? И, укрывшись в ветвях,
Я двинулся тихо на звуки в кустах.
И вскоре под липой зеленой густой
Увидел я Клио с Евтерпой нагой.
В руках Клио платье мое теребит
И так подошедшей сестре говорит:
- Сюда очень кстати ты голой пришла.
Смотри, я наряд чужеземца нашла.
Вот как его носят, хотела б знать я.
А ну-ка попробуй надеть на себя.

Укрытый кустами, я стал наблюдать,
Как музы костюм мой старались понять.
Комплект был несложен: трусишки, носки,
Рубашка да брюки, да к ним башмаки.
Но все это было им внове, впервой:
Застежки и ткань, и фасон, и покрой.
И вот они стали вдвоем разбирать
Детали одежды, стремясь угадать
В чем их назначенье, куда что надеть.
Забавно мне было на это глядеть.
Но женщины всюду, во все времена
В вопросах одежды сметливы всегда.
Без долгих раздумий Евтерпа моя
Рубашку накинула вмиг на себя.
Надела и брюки, с трудом натянув
На пышные бедра, ремнем затянув.
Надев этот верхний нехитрый покров,
Евтерпа со смехом прошлась пред сестрой.
Смеялась и Клио: «Ну, вид у тебя!
Вот это наряд! Ой, держите меня!
Да им лишь сатира пугать впору здесь.
Однако, смотри: тут еще что-то есть».
Носки и ботинки понятны без слов,
Но вот когда дело дошло до трусов,
То вышла заминка: понять не могли
Пикантной детали одежды они.
Вертели трусишки и эдак, и так –
Они ни к чему не подходят никак.
Потом Клио к носу их вдруг поднесла
Понюхав, воскликнула: «А, поняла!»
Вмиг скинув одежду, трусишки мои
Она натянула на бедра свои
И, руки закинув за шею, прошлась,
Виляя задочком и так же смеясь.
В обхвате бедер Клио шире, полней
Была, чем Евтерпа, трусишки на ней
Сидели в обтяжку, мешая ногам
При каждом движенье, трещали по швам.
— Да, носит он это скорей всего так.
Вот только зачем — не пойму я никак.
Тесно, неудобно, мешает ходьбе.
А если вдруг нужно сходить по нужде,
И как тут сражаться на лоне любви,
Когда так зажаты бойницы твои.
Послушай, а может быть, он — импотент,
Коль носит на чреслах такой элемент.
Вот будет обидно. Ведь так давно я
Хочу испить чашу живого питья,
Что дарят мужчины в минуты любви,
Когда Афродита шлет чары свои.
Хотя непохоже, что гость наш — слабак.
Тогда зачем это, не внять мне никак, —
Так Клио, смеясь, говорила сестре. —
Нет, верно, холстину носить на бедре,
Как носят рабы уже множество лет,
Все ж лучше, чем этот нелепый предмет.
Довольно, сниму я с себя эту дрянь.
А все ж интересно, что это за ткань,
Которую можно легко растянуть
И вновь, отпустив, все на место вернуть.
Евтерпа: «А в целом наряд у него
Чуть-чуть, правда, странный, а так — ничего».
 
Так музы беседу о платье моем,
Его сняв с себя, продолжали вдвоем.
— А знаешь, — Евтерпа сестре говорит, —
Дружок-то наш здесь где-то рядом кружит.
Мы вместе пришли за одеждой его.
Он, вишь ли, стыдится копья своего
И мне говорил, что все люди сейчас
Свою наготу укрывают от глаз.
И вот он пошел, чтоб наряд свой надеть,
А я увязалась за ним поглядеть,
Что это за платье там есть у него,
Как он одевает и носит его,
Пришли — а костюм как бы смыло водой.
А он, оказалось, похищен тобой.

— Так значит, он здесь, — говорит Клио ей, -
Давай же, зови его к нам поскорей.
Но как же ты голой сюда с ним пришла?
Ты что, свое платье ему отдала?
— Да нет, это чтобы быть с ним наравне, —
Ответила муза, смеясь в тишине.
А Клио, еще не накинув хитон,
Сказала: «Конечно, ходить нагишом
Приятно по саду с мужчиной вдвоем.
Однако, давай мы его позовем
Сюда. Пусть наденет одежды свои.
Эй-эй, чужеземец, сюда к нам иди!»

И тут я замялся в укрытье своем:
С одной как-то проще. Они же вдвоем
Меня поджидают, увидеть хотят,
Как я буду платье свое надевать.
Зачем я им нужен? Они мой покров
От верхней рубашки, до брюк и трусов
Дотошно примерили все на себя,
Во всем разобрались, кажись, без меня.

Пока я раздумывал так, под ногой
Коварный сучок громко треснул сухой.
Они оглянулись. Увидев меня,
Взмахнули руками, призывно маня.
Немного смущен своим видом нагим,
Я робкой походкой приблизился к ним.
— Возьми свой наряд, — Клио мне говорит.
Но он у тебя как-то сложно пошит.
Совсем непривычно и странно для нас.
И что ж, так одеты все люди сейчас? —
Обрушила сразу вопросов лохань. —
Зачем нужно это? Какая тут ткань?
Как кроют одежду, как вяжут носки,
Как сделать застежку, отделку, крючки?..

Да, ей в жажде знаний нельзя отказать.
Она все старалась постичь и понять.
И я с уважением ей отвечал,
Рассказывал все, что я ведал и знал.
В беседе мы даже забыли о том,
Что словно как в бане сидим голышом.
Ведь Клио, примерив трусишки мои,
Надеть не спешила одежды свои.
Хитон расстелив под зеленым кустом,
Она грациозно воссела на нем.
С ней рядом уселась Евтерпа, а я
Присел против них, возбужденье тая,
Что начало вновь подниматься во мне
При виде красы, вдруг возросшей вдвойне.
Я муз меж собою пытался сравнить:
Которая краше и лучше из них,
 
Но вскоре оставил попытки. Парис
И тот бы не смог рассудить двух сестриц,
Когда бы на суд заявились они
Взамен тех, что плод поделить не могли.

Читатель ведь помнит легенду о том,
Как спор здесь держали богини втроем..
Решая, кто должен то яблоко съесть,
Что надпись имело: «Прекраснейшей в честь»

Я, впрочем, отвлекся. Беседа у нас
Все так же с живым интересом велась.
Они все подробно хотели узнать,
Как следует нынче себя одевать.
И я, хоть об этом не столь много знал,
О нынешней моде как смог рассказал.
Затем попросил их: «Поведайте мне,
Откуда одежда взялась на земле?
Ведь созданный богом самим человек
Рождается к жизни без всяких одежд».
И Клио ответила: «Да, у людей —
Одежда со множеством разных затей
И обувь для ног появились не враз.
Сейчас поведу я об этом рассказ.

В начале времен, когда люди огня
Не знали еще, ни дубин, ни копья
И в тропиках жили средь львов и слонов,
Неведом им был и одежды покров.
И только потом, через множество лет,
Когда землю всю заселил человек,
Проникнув из тропиков в дебри тайги,
В холодную тундру иль в горы, где льды,
Снега и морозы стоят круглый год,
К одежде пришел человеческий род,
Хоть это противно его естеству.
Потом стало модным скрывать наготу.
Ношенье одежд люди в культ возвели.
В богатых убранствах ходили вожди —
Ведь им нужно было украсить себя,
Отметив тем самым свой титул вождя.
А люди попроще — одежду бедней
Носили: по чину и стати своей.
Как только одежда в быт прочно вошла,
Так тотчас же с нею и мода пошла.
Ведь люди не могут быть все как один,
И каждый на свой вкус в одежде ходил,
Возникло стремленье одеждой своей
Себя как-то выделить в массе людей,
Внимание их на себя обратить,
Тем самым и личность свою утвердить.
Особенно женщина льнет ко всему,
Что к моде относят, и вот почему:
Украсить себя нужно всячески ей,
Чтоб стать всех наряднее и красивей.
Оружие женщины, сила ее
Находится ведь в красоте у нее,
И дальше, тут фактор один важный есть,
Который нельзя не напомнить вам здесь.
Давно уж замечено, вывод не нов,
Что тело нагое внушает любовь.
И чтобы сберечь, сохранить чистоту
И  чтобы  сберечь, сохранить чистоту
И верность любви, надо скрыть наготу.
Особенно важно прикрыть у людей
Те органы, что для рожденья детей
Назначены им, от завистливых глаз.
Не то - навести могут порчу и сглаз.
Одежда нужна, чтобы холод не брал,
Чтоб воин в бою своего узнавал,
Чтоб тело укрыть от палящих лучей,
От пыли, москитов и прочих страстей.
Вот так появился в теченье веков
И стал столь привычен одежды покров».

Евтерпа вначале, пока разговор
Касался одежды, вступала в наш спор.
Когда ж Клио новую тему нашла,
Она заскучала и вскоре ушла,
Мелькнув на прощание попкой своей.
И ветки деревьев сомкнулись за ней.
А Клио, как только Евтерпа ушла
Слегка потянулась и навзничь легла,
За голову руки свои заложив,
Всю тела красу предо мной обнажив,
Лежала так, взор устремив на меня,
Нагим женским телом как будто дразня.

- А как у вас любят? - спросила она.-
Любовная тема во все времена
Имела всегда для людей интерес.
Наверно, такими нас создал творец.

- Вопрос очень сложный, - задумался я.-
И так однозначно ответить нельзя.
К тому же я мало в любви искушен,
И этим вопросом, признаться, смущен.
Мне мнится, что ты знаешь больше чем я,
И очень хотел бы послушать тебя.

И Клио, рукой гладя бедра свои,
Сказала: «Ну, что ж, расскажу о любви.
Любовь – это высшее чувство людей!
Ничто не земле не сравняется с ней
По силе воздействия, страсти, огня,
С каким проникает к нам в душу она.
Любовь многолика, свежа, молода,
Она правит миром везде и всегда.
Ее проявленье мы видим везде:
В науке, в искусстве, в бою и в труде.
Свершенья, открытия люди свои
И подвиги делают ради любви.
Любовь вездесуща. Однако скажу:
Вся цель ее сводится лишь к одному.
Конечная цепь всех любовных щедрот —
Дать новую жизнь и продолжить свой род.
Лишь к этому действию можно свести
В конечном итоге все формы любви.
Причем, чтоб здоровым и крепким был род,
Не каждый в любви свою пару найдет.
Любовь манит тех, кто красив и здоров,
Невзрачный, больной не внушает любовь.
Жестокая ревность, соперников бой,
Стремленье к себе приманить красотой,
Смущенье, стыдливость пред телом нагим,
Страх в близости страстной нарушить интим,
Желанье быть первым в разрыве плевы —
Все это защитные свойства любви».

— О, тут я поспорю. Любовь у людей
Бывает не только, чтоб делать детей,
И любят друг друга затем, чтоб любить,
При этом детей даже может не быть.

— Согласна. Но это — не норма любви,
Ее извращенье, как секс без души.
Однако, продолжим, Пока человек
Ютился а пещерах в свой каменный век
И жил — купно, стадом, не зная семей, —
Любовь вся сводилась к рожденью детей.
И лишь с появленьем отдельной семьи
Меняется в ней отношенье к любви.
Теперь уж любовь — не животная страсть,
В ней больше довлеет духовная власть.
Она почитается, в культ введена
И таинством брачных обрядов полна.
Столетья проходят, меняется быт —
Любовь, как и прежде, над миром царит,
И множится тем человеческий род:
Семья строит племя, а племя — народ.
Народы расходятся вширь по Земле,
Планету свою заселяют везде.
И каждый народ, с тех времен как возник,
Свой быт создает, с ним культуру, язык.
С культурой приходит и вера в богов,
А вера и культ изменяют любовь.
Причем, изменяется только обряд,
Окраска любви, ее внешний наряд.
Особенно часто капризы молвы
И нормы морали к безбрачной любви,
К свободе всех чувств и разгулу страстей
Менялись с веками. Любовь двух людей
То вдруг прославляют, то страшно бранят,
То храм воздвигают, то грязью клеймят.
Однако любовь остается всегда
Такой, как вначале была создана.
И будет она нам сиять без конца
Как жизнь и как высшая сущность Творца.

Она замолчала. Я был потрясен,
Взволнован рассказом ее и смущен.
Поднявшись, сорвал я красивый цветок
И Клио на грудь, на пунцовый сосок,
В поклоне склонясь, положил и сказал:
— Спасибо тебе! Я так много узнал
Из нашей беседы с тобой в тишине,
Что это надолго запомнится мне.

Она улыбнулась. Понюхав цветок
И выбрав в бутоне большой лепесток,
Она осторожно его сорвала
И по лицу влажным от рос провела.
Затем точно так же натерла соски,
И вспыхнули ярче на них огоньки.
Потом лепестком тем потерла пупок
И бедра, и тайной ложбинки пушок.
Я, весь очарован, глядел, не дыша,
Как действо свое совершает она.
И снова во мне жар любви запылал,
Все тело объял как бы огненный шквал,
Желание с новою силой зажглось,
И вновь как стальное копье напряглось.

По коже атласной водя лепестком,
С улыбкою Клио, зардевшись цветком,
Сказала чуть слышно: «Давай же и мы
Исполним извечную песню любви.
Мужчина и женщина, суть двух начал,
Находят в любви свой заветный причал,
Когда души их и тела заодно
В едином порыве сольются в одно.
Давай же, мой друг! Ты ведь хочешь меня
Пронзи бриллиант мой ударом копья».

И я, подчинясь властной силе любви,
Раскрыл ей навстречу объятья свои.
Нет, в этом сраженье все было не так.
Как в битве с Евтерпой. Желанный экстаз
Достигнут был ласковой нежной игрой
Без бурных эмоций, любовью простой.
Я, обняв ее, крепко к сердцу прижал,
Возлег на нее, поцелуем припал
К губам ее, чуть приоткрытым слегка,
Хранящим еще нежный запах цветка.
Рукою я сжал бугорочки грудей —
Они стали тверже в ладони моей.
Наполнила руки упругая плоть
И мягко подался чуть влажный живот.
Все тело ее, находясь подо мной,
Пришло в страстный трепет, взыграло волной,
Я чувствовал, как а пароксизме огня
Оно извивалось и билось стеня.
И так, единения губ не прервав,
Вошел я а нее, как в бездонный провал.
Казалось, не маленькой частью своей,
А весь целиком растворился я в ней.
И снова забил сладострастный фонтан,
Уста, хоть и плотно прижались к устам,
Сдержать не могли тихой радости стон —
Так песню любви пели мы под кустом.
О, эти мгновенья не выразить мне!
Мы будто бы плавали в сладком вине,
Которое било фонтанной струей
И полнило плоть пенной влагой хмельной.
Когда же родник животворный иссяк,
Мы долго еще с ней лежали вот так,
Сомкнувшись телами, и я не хотел
Покинуть чудесного лона удел.

Потом, когда кончилась песня любви,
Одели мы с Клио одежды свои
И к озеру тихо пошли через сад
И все вспоминали тот сладостный яд
И те ощущенья, какими была
Полна схватка та, что меж нами прошла.

С улыбкой мне Клио сказала тогда:
— Я эти часы буду помнить всегда!
Так радостно было с тобой вместе быть,
Рассказывать, слушать и снова любить.
Давно уж не знаем мы таинств любви:
Сатиры нам мерзостны, боги мертвы.
— Как, боги мертвы? — удивился тут я. —
Они же бессмертны во все времена.
— Да, боги бессмертны, пока человек
Им жертвы приносит и чтит их завет.
Но люди не помнят о наших богах,
В почете лишь Будда, Христос и Аллах.
Ну, Кришна еще... Олимпийских богов
Забыли, и их настиг смерти покров.
— Вот как интересно! А ты бы могла
Поведать мне, как и откуда пошла
Религия, вера в различных богов,
А также — из них самый верный каков?

Подумав, ответила Клио: «Когда
Достиг человек при посредстве труда
Способности думать, умом размышлять,
Возникла потребность природу познать,
Ведь легче борьбу со стихией вести,
Добыть себе пищу, невзгоды снести,
Устроить жилище, болезни лечить,
Когда можешь это понять, объяснить.
Но, чтоб объяснить все строенье вещей,
Процессы, явления, знаний людей
Порой не хватало. Так, с первых шагов
Познанья, пришли люди к вере в богов.
Вмешательством бога ведь все объяснить
Значительно проще, чем знанья добыть.
Вот так появились все боги на свет...
Но это не значит, что их вовсе нет.
Какой из них верный? Все боги равны.
Неважно притом, как зовутся они,
Какие им свойства придал человек,
Кто чем управляет, какой их завет.
И также неважен их культ, их обряд,
Один в мире бог или их целый ряд.
Единственно важно лишь верить в него,
И больше не нужно ему ничего.
Вот я, например, как богиня одной
Из лучших наук, в память встречи с тобой,
За ту вдохновенную песню любви,
Что спели мы вместе, за ласки твои,
Хочу одним свойством тебя одарить —
К истории страстную жажду привить.
В ней сводится опыт прошедших веков
Для будущей жизни и славы людской,
Анализ ошибок и действий вождей,
Эпох, государств и отдельных людей.
Пусть даже не будет наука моя
Стержнем твоей жизни, однако она
Во всех твоих действиях, в жизни, в труде
Помощницей станет всегда и везде.
Но помни: тогда лишь поможет она,
Когда, как в богиню, поверишь а меня.
В условии этом вся сила богов —
И тех, погребенных под слоем веков,
И нынешних — всех, каких чтили и чтят
Все люди, которые веру хранят».

Я встал на колени, а Клио меня
Руками за плечи легко обняла,
Прижалась ко мне с поцелуем, затем
Велела подняться. Взволнованный тем,
С копен не вставая, ее обхватив
За бедра, я что-то бессвязно твердил
И весь трепетал как осиновый куст
От полнивших душу восторженных чувств.

— А что это вы представляете здесь? —
Раздался вдруг голос откуда невесть.
Мы враз оглянулись и видим: идет
Сюда к нам Урания, что-то несет
В корзинке, которую держит в руках.
«О, знать, набрала много ягод сейчас». —
Мелькнула вдруг глупая мысль у меня
При виде ее. В замешательстве я
Забыл, что в двусмысленной позе стою,
Обнявший за бедра подругу свою.

Она подошла, поглядела на нас
И сразу ко мне обратилась смеясь:
— О, ты уж одетый! А ну, покажись!
Чего перед ней на коленях стоишь,
О чем это ты умоляешь ее?
Я, может, исполню желанье твое.

Мне Клио решительно: «Ну-ка, вставай!
А ты, — повернувшись к Урании, — знай:
О чем просит он — это только меня
Касается, но уж никак не тебя»,
— Уже рассердилась! Да будет тебе! —
Сказала Урания мирно сестре. —
Подумаешь, тайна! Уже и спросить
Нельзя. Ну, и ладно. Прошу извинить.
— Вот то-то. А то, вишь, едва подошла,
Так срезу: Свой нос — да в чужие дела.

Тут я, уже справясь с волненьем своим,
Поднявшись с колен, подошел тоже к ним:
— Сестрицы не ссорьтесь вы из-за меня,
Давайте все вместе пойдем как друзья.
Урания, ты к озерку ведь идешь.
Мы тоже туда. Может, с нами пойдешь?
Втроем веселее по саду шагать.
Надеюсь, не станет сестра возражать.

— Нет-нет, я не против. Пусть с нами идет, -
Ответила Клио, — но впредь но сует
В чужие дела любопытный свой нос,
А то, как бы он коростой не оброс.

И вот мы пошли по тропинке втроем:
Две музы и я. Воздух был напоен
Густым ароматом прекрасных цветов,
Цветущих деревьев и спелых плодов,
Урания с Клио, как будто вполне
Конфликт исчерпав, помирились уже,
Изящной походкой шли рядом со мной
И тихо вели разговор меж собой.
При этом Урания все на меня
Сверкала глазами как будто дразня.
О, дивные очи! Я взгляд этих глаз,
Пока буду жить, еще вспомню не раз.
Они поразили меня уж тогда,
Когда мне всех муз представляла она.
Блестящие, черные, словно, точь-в-точь
Вся в них отражается звездная ночь.

— Позволь, я корзинку возьму у тебя, —
Немного смущаясь, отважился я
Урании помощь свою предложить,
А также попутно в беседу вступить.
— Спасибо, — ответила муза и вновь
Мне бросила взгляд, изогнув тонко бровь.
Я взял ее ношу... Ого, собрала
Сколь ягод за все это время она!
— Да это мы с Талией вместе пошли
В подлесок и там много ягод нашли, —
Ответила быстро Урания мне,
Хотя мой вопрос не звучал в тишине.

— Ой, я же совсем позабыла о том,
Что фруктов моих тоже ждут за столом, —
Воскликнула Клио. — Оставлю я вас.
Плодов надо срочно набрать мне сейчас.

Она убежала. С Уранией мы
Продолжили путь средь зеленой листвы.
Сначала шли молча, глаза опустив.
Потом я с ней первым в беседу вступил:
— Так ты астрономию, значит, ведешь?
Прекрасней науку едва ли найдешь!
Разгадывать тайны далеких планет,
Мне кажется, лучше занятия нет.
— Да, это ты верно заметил, мой друг!
Наука о звездах из точных наук
Всего интересней, полезней, ценней
В познании мира и в жизни людей.
Сезонные циклы и смена погод,
Которые нас окружают весь год,
Умение точное время найти,
По Солнцу, по звездам водить корабли
На море, предвидеть прилив и отлив,
Полет метеоров, затменья светил,
Расчет, составление календаря —
Все это, поверь мне, отнюдь не игра.
— Ух ты, — восхищенно я музе сказал, —
Как много здесь сводится разных начал.
Непросто, поди, это все собирать,
Рассчитывать точно, сверять, измерять...
— Да, сложное дело, — сказала она, —
Но тем интересна наука моя.
Как ты справедливо сейчас замечал,
Здесь сводится много различных начал.
Но можно по сути все эти пути
К науке одной, самой главной, свести.
Ведь, чтобы суметь точно все рассчитать,
Науку о числах ты должен познать.
Вот к ней, к математике, сводится все,
А мир — производная лишь от нее.
Число — вот где корень познанья вещей,
Наук всех основа, Вселенной суть всей.
Число вездесуще, все может число,
По силе с числом не сравнится ничто.
Закон математики — строже всего,
И боги но смеют нарушить его.
Наука о числах — царица наук,
И эти слова — не бессмысленный звук.
Затем астрономия... Звезд хоровод
Сверкающий сенью покрыл небосвод.
Вглядись в него, вдумайся: как велики
Просторы Вселенной и как далеки
Созвездия эти, что видишь кругом
При ясной погоде на небе ночном.
А как интересно умом проникать
В безмерные дали, вникать, размышлять
Над вечным движением вечных светил
Под действием тайных загадочных сил.
В них ключ мирозданья, дающий ответ
На массу вопросов, что множество лет
Жестоко терзают ученых умы,
И нету конца в борьбе света и тьмы.

Урания смолкла. Я тоже молчал,
Взволнованный тем, что сейчас услыхал.
Идя с нею рядом, я думал о том,
Как дороги знания в мире большом,
Как много дают человеку они:
Богатство и силу и власть над людьми;
Как важно их все собирать и хранить,
Быть верным науке, ценить и любить.
И тут я, отбросив стесненье свое,
Отважился сам попросить у нее
Такую любезность ко мне проявить,
Способности к точным наукам привить.

— Урания, — тихо я музе сказал, —
Меня твой рассказ глубоко взволновал.
Отныне я — страстный поклонник наук
И твой самый верный и преданный друг.
Хочу попросить тебя: силой своей
Помочь овладеть мне наукой твоей.

Она улыбнулась, глазами дразня:
— Я рада, что ты так воспринял меня,
Что хочешь наукам всемерно служить.
Ну, что же. Пожалуй, тому так и быть.
Познание мира — сложнейший процесс,
У всякой науки есть свой интерес.
Наук очень много, всех не перечтешь.
Какие из них ты себе изберешь?

— О звездная муза, — я ей отвечал, —
Поскольку число есть начало начал,
То я в математику путь предпочту,
С царицей наук подружиться хочу.

— Прекраснейший выбор! — сказала она. —
Но эта наука трудна и сложна.
И, чтобы с ней долго и тесно дружить,
Придется немало труда приложить.
— Согласен. Готов и к труду, и к борьбе!
— Отлично! Тогда помогу я тебе.
И, встав предо мною, Урания враз,
Мгновенно блеснув огоньком своих глаз,
Ладонями шею мою обвила,
К себе притянув, поцелуй отдала,
Причем, прямо в губы. При этом меня
Как будто волной окатило огня,
Все тело вновь страстным желаньем зажглось,
Пришло в бурный трепет, дыханье зашлось,
Душа, мысли, чувства слились вдруг в одно
Стремление, цель, для которой ничто
Не может быть выше, затмившее все...
И, выронив ношу, я обнял ее.
Прижал к себе крепко и плотно приник
К губам поцелуем, почувствовав вмиг,
Как женское тело трепещет в руках,
Как жаркий огонь вновь горит на щеках.
Под тонким хитоном грудей бугорки
Уперлись в меня, а волос завитки
Ток нежно, так робко коснулись лица,
И в ритме одном застучали сердца.

За таинством губ не заметили мы,
Как пали одежды на зелень травы,
Как плотно сомкнулись нагие тела,
И в нежную щелку вонзилась стрела...
Так, стоя под деревом, мы обнялись
И страстно восторгам любви отдались.
При этом никто ни о чем на просил,
То было вне наших желаний и сил.
Сражались  мы молча. И я, и она
Друг друга без слов понимали сполна.
Лишь только когда сок любовный хмельной
Забил словно гейзер горячей струей,
Она застонала, руками глаза
Закрыла, откинувшись навзничь, скользя
И ерзая телом по бедрам моим,
Ногами как обручем чресла сдавив.
Я не ощущал веса тела ее
И, руки сомкнув за спиной у нее,
К себе прижимая, я музу держал
И, стоя, ей нектар любви отдавал.

Когда она так изогнулась дугой,
Откинувшись навзничь, я перед собой
Увидел, как тесно и плотно сплелось
Руно ее с порослью черных волос,
Которая густо покрыла все то,
Что прячу я так, чтоб не видел никто.
И сквозь эти кудри струился мой сок:
Кипел он и пенился этот поток,
Наполнив всю чашу ее, через край
Он лился, сверкая, на солнце взыграв.
Вдруг, разом иссякнув, родник мой пропал,
И я, обессиленный, навзничь упал.
Урания, мягко упав на меня,
Воссела верхом, удержав у себя
Мой дротик, который исполнив свое,
Сейчас находился внутри у нее.
Я тихо лежал, ослабев в той борьбе.
Приятно так было держать на себе
Прекрасную деву, что в лоне своем
Вместив жезл любви, покоится на нем,
Легонько сжимая, вбирая в себя,
Как будто вновь хочет зажечь в нем огня.
Я всласть любовался ее красотой,
Такой обнаженной и близкой такой.
Сидела она словно всадник на мне,
Сбегали вниз струи волос по спине,
Лицо все светилось улыбкой живой,
Улыбкою счастья, немой и простой.
И вся она, этим сияньем полна,
Сидела, куда-то вдаль устремлена.
«Наверное к Солнцу и к дальней звезде
Стремится она», — так подумалось мне.
Изящные плечи, высокая грудь!
О, есть ли прекрасней еще что-нибудь,
Чем эта волшебная сказка любви,
Чем эти мгновенья, что мы провели!
А муза, по-прежнему сидя на мне,
Склонилась к корзинке, лежащей в траве,
Черпнула горсть ягод, ко рту поднесла
И жадно со вкусом их есть начала.
Потом, из корзинки еще зачерпнув,
Она улыбнулась, мне горсть протянув.
И я прямо ртом эти ягоды брал
С рук музы и, ей улыбаясь, молчал,
Она так с минуту кормила меня
Пригоршнями ягод, смеясь и дразня,
Все так же вобрав в себя стержень мужской,
Сидела на мне будто всадник лихой.
Потом она вновь стала ерзать бедром
По чреслам моим, и под тем седоком
Я чувствовал трение девичьих губ,
Горячих и влажных, зовущих на труд.
Ну как было мне в этом ей отказать?
И вскоре мой гейзер ударил опять...
Она покачнулась, вновь вырвался стон
Из сомкнутых уст, где он был затаен,
Забилась всем телом в экстазе огня
И рухнула прямо ничком на меня.
Я, лежа под ней, остро так ощущал,
Как вихрь содроганий по ней пробегал,
Как билась она в том любовном огне
И вся извивалась подобно змее.
Головка ее мне вжималась в плечо,
А волосы сплошь застилали лицо,
Блестящие зубы вонзались в меня
В неистовстве чувств, словно муза моя,
Решив, что ей мало вина моего,
Теперь съесть хотела меня самого.
А что говорить в тот момент обо мне!
Я словно купался в пьянящем вине,
Исторгнутом мною... В глазах пелена
Закрыла весь мир как туманная мгла,
Все тело пылало, в ушах стоял звон —
Настолько накал чувств моих был силен.
Во всей этой буре, в кипенье страстей
Мы даже двух слов не промолвили с ней.
Вдруг муза обмякла и в той тишине
Застыла, ничком распластавшись на мне.
А я, словно выжатый прессом лимон,
Лежал, весь разбитый и чувств всех лишен.
Как долго мы с нею лежали вот так
В беспамятстве, мне уж не вспомнить никак.

Когда я очнулся, подруга моя,
Одевшись, уже поджидала меня.
На корточках сидя пред телом моим,
Она любовалась мужчиной нагим
И пальцем водила по плоской груди,
По месту, что есть у мужчин впереди,
По бедрам, по впадинке темной пупка,
Игриво рукой прикасаясь слегка.
Мне стало неловко: что ж это она
С бесстыдством таким изучает меня.
Я руку отвел ее, медленно встав,
Одежду свою разыскал среди трав,
Которую я растерял в той борьбе,
И стал одеваться, ловя на себе
Внимательный взор ее черных бузин,
Следивший за каждым движеньем моим.

Когда я оделся, она подошла
Ко мне и, взяв за руку, так начала;
- Да, странный костюм. Голышом лучше быть,
Чем в этом нелепом наряде ходить.
А знаешь, с тобой хорошо было мне
В любовь поиграть на зеленой траве.
Признаться должна: мне понравился ты.
Когда повстречала тебя у воды,
Горела, терзалась я мыслью одной,
Как мне насладиться любовью с тобой.
И вот — совершилось! Спасибо, мой друг!
Ты мне подарил много нежных минут.

— О муза, я рад, что тебе угодил,
Старался как мог, изо всех своих сил,
Всемерно хотел удружить я тебе
С любовью, с надеждой на то, что ты мне
В науку поможешь дорогу найти,
Хотя б с математикой дружбу свести.

— Охотно, охотно тебе помогу!
С отличием школу закончишь свою,
Затем ты поступишь в университет —
А там уж для знаний преград тебе нет.
Но помни: тогда лишь помочь я смогу,
Когда устремишься в науке к тому,
Чтоб овладевать ею в честной борьбе,
Как женщиной: в муках, в поту и в труде.
Урания снова прильнула ко мне,
И звук поцелуя проплыл в тишине.

Потом по тропинке мы дальше пошли
И вскоре на берег знакомый пришли.
Там все были в сборе. На желтом песке
Расстелена скатерть. На этом холсте
Стояли огромные кубки с вином.
На блюдах, блестевших литым серебром,
Бросалась в глаза всевозможная снедь:
Икра, рыба, мясо... Чего только нет!
Дымились горячие яства... Рядком
Стояли сосуды с душистым медком,
Тарелки с закусками из овощей,
С приправами, с горами разных сластей.
И тут же разложены были плоды
И чаши с напитками.. Всякой еды
Наставлено было на скатерти той.
Поодаль костер разведен был большой.
Там жарилось мясо на тонких жердях,
И запах его слышен был в двух верстах,
А музы, одна красивее другой,
В нарядных убранствах сидели гурьбой
За этими блюдами яств и вина
И, видно, давно поджидали меня.

Когда подошли мы с Уранией, враз
Они потеснились, дав место для нас.
— Ну, что вы себя заставляете ждать?! —
Воскликнула строго Орфеева мать. —
На пир в честь тебя все уже собрались,
Двоих только вас с нами не было лишь.
— Простите. Но я за одеждой ходил
И там, заблудившись, весь сад исходил.
Блуждал бы и дальше, когда вдруг нашла
Меня эта муза и к вам привела, —
Соврал я и глазом притом не моргнул,
Кивая на спутницу, ей подмигнув.
Она ж, недоверчиво глядя на нас,
Сказала: «Не вяжется что-то у вас.
Зачем столько времени садом блуждать?
Ну, ладно. Садитесь. Начнем пировать».
Меня посадили у центра стола.
Эрато, сев рядом, мне кубок дала,
Наполненный пенистым сладким вином,
И подняли чаши мы вдесятером.

О, это был просто чудеснейший пир,
Какого, наверно, не знал еще мир.
Евтерпа играла на лире своей,
Звучала кифара, свирель-соловей,
И плакала флейта, и бубен гремел —
Весь воздух, казалось, напевно звенел.
Эрато, воздев к небу руки свои,
Под звуки цимбал спела песню любви.
Затем Полигимния, сбросив хитон,
Пред всеми предстала совсем нагишом
И в гордой своей обнаженной красе
Запела торжественно песнь о мечте,
Мечте, что, в сердцах наших жарко горя,
Зовет нас куда-то в иные края.

— Зачем Полигимния платье сняла? —
Спросил Каллиопу взволнованный я.
— Но это ведь гимн, — отвечала она. —
Его петь иначе как голой нельзя.
Само слово «гимн» означает «нагой» —
Ты этого разве не знаешь, друг мой?
И гимн только так исполняют у нас,
Чтоб душу пронзал торжествующий глас.
А песня звенела, зовя за собой,
И глаз упивался нагой красотой.
Когда она, кончив, со сцены сошла.
На место ее Каллиопа взошла.
Под тихие звуки кифар и лютни
Она вдохновенно читала стихи.
Читала Эсхила, Софокла, Сафо,
Отрывки из «Трои» Гомера, «Арго».
И ритм гекзаметра как тихий прибой
Накатывал ровно волна за волной.
Затем Терпсихора и Талия вдруг
За куст убежали, покинув наш круг,
Но вскорости вышли они из кустов
Нагие, обвившись зеленым плющом.
С гирляндами ярких цветов в волосах,
С венками из роз и тимпаном в руках,
Они на мгновение встали, застыв,
Потом их как будто бы вихрь подхватил.
Ударив в тимпаны и плавно кружась,
Пустились они в свой волнующий пляс.
Нет, не было то действом голых девиц,
Что в клубах ночных исполняют стриптиз.
Не выразить словом, на что я глядел!
Тот танец был дивной феерией тел,
Пленительной сказкой, полетом мечты,
Живым воплощеньем самой красоты.
Ах, что за виденье! Пока буду жить,
Мне танца двух муз никогда но забыть.
Какое изящество линий и поз,
Согласность в движениях вместе и врозь,
Какая стремительность тел в их прыжках,
В чарующих па, в пируэтах, в бросках!
Едва уловимая поступь в ногах
И плавность в изгибах, и тонкость в руках,
И легкость, и нежная грация тел —
Венец совершенства, искусства предел!
Венки и гирлянды цветов наготу
Их тел не скрывали, но всю красоту,
Напротив, усилили тем, оттенив,
Волнующий образ собою явив.
И я, и весь мой восхитительный круг
С восторгом следили за танцем двух муз.
Вдруг словно бы бес пробежал промеж нас
И, кубки отставив, все бросились в пляс.
Тут не было строгих движений и поз,
И каждый вертелся, как он только мог.
Подобно менадам кружились они,
Как будто на пир Диониса пришли.
Я тоже гопал в этот бешеный пляс —
Эрато меня в круг втянула, смеясь.
Сперва, опьяненный парнасским вином
И зрелищем всем, я был малость стеснен.
Однако, освоившись быстро, плясал,
Да так, что потом удивлялся и сам.
Гремели тимпаны, звучала лютня
И лира, и флейта... В той музыке я,
Совсем ошалевший от чувств полноты
При виде открывшейся мне красоты,
Отбросив приличия, робость и стыд,
Забыв, что я в обществе муз-парнассид,
Вертелся, кривлялся, как пьяный дурак,
Что, лишку хватив, тешит пляской кабак.
А музы, толпою меня окружив,
Смотрели, как я из себя выходил,
И били в ладоши, вселяя задор.
А я еще пуще плясал этот вздор.
Когда, наплясавшись, упал я без сил,
То музы все, дружно меня подхватив,
Со смехом обратно к столу отвели
И вновь полный кубок вина поднесли.

И пир продолжался. Подруги мои,
Сменяясь, являли искусства свои.
Так, Талия что-то комичное там
Представила нам — я до слез хохотал,
Потом Мельпомена рассказом своим
Заставила плакать манером другим.
Трактат по истории Клио прочла,
Урания звезды считать начала.
Ученым словам я с восторгом внимал,
Но больше никто ее слушать не стал.
Вокруг веселились, смеялись до слез,
И вряд ли кому было дело до звезд.

Потом Каллиопа всем так говорит:
— Чем нашего гостя еще одарить?
Что скажешь, Эрато? Ведь это тебя
Он спас от сатира, себя не щадя.

Эрато, зардевшись как маковый цвет,
Промолвила: «Дара прекраснее нет,
Чем дар чистой, трепетной, нежной любви.
Среди даров моря, небес и земли
Он будет достойнее всех для него.
Сведем же во храм Афродиты его!»

— И правда, сестрицы! Конечно, сведем, —
Воскликнули музы. — Сейчас же пойдем,
Но кто из нас жрицей, как то было встарь,
Взойдет вместе с ним на священный алтарь?
Ответила Клио: «Лишь та с ним пойдет,
Которую гость сам себе изберет».
Не поняв, спросил я: «О чем это вы?
Куда вы хотите меня отвести?»
Ответили мне: «Все увидишь. Пойдем!
Мы жертву богине любви принесем».

Все встали, оставив пиршественный стол.
Совсем сбитый с толку, я с ними пошел.
Пройдя через сад, подошли мы к холмам,
Продольным, округлым и гладким грядам.
Во всей совокупности розовых скал
Лежащую женщину я различал.
Гигантских размеров и обнажена
Лежала на склоне пологом она.
Широко раздвинуты ноги ее,
И там, между ними, темнел вход в нее.

— Вот это, — сказала Эрато, — и есть
Чертог Афродиты и храм в ее честь.
И вот подошли мы к развилке двух гряд,
Ко входу тому, что обычно таят
В секрете все женщины. Встав перед ним,
Все музы, каким-то порывом одним,
Вмиг скинув одежды, склонясь до земли.
Молитву богине любви вознесли.

— Теперь, — говорит Каллиопа, — тебе
Избрать среди нас нужно жрицу себе.
Но я вновь смутился, увидев всех их
Прекрасных сверкающих женщин нагих.
Совсем растерявшись и враз оробев,
Я тупо глядел на пленительных дев.
Они ж, как на сцене, прошлись предо мной,
Сменяя друг друга, живой чередой,
Построились в ряд и застыли в строю...
А я все не мог роль исполнить свою.

— Ну, что же ты медлишь? Чего еще ждешь!
Кого ты с собой на алтарь возведешь?
Ты дара богини себя не лишай, —
Воскликнули музы. — Давай, выбирай!
Я, так и не поняв цель этих смотрин
И выбора жриц для каких-то причин,
Едва от смущенья, собой овладев,
Склонился пред первой в строю этих дев.

Была то Эрато. Встав рядом со мной,
Она улыбнулась, встряхнула волной
Волос своих длинных, кивнула всем нам
И тихо сказала: «Пойдемте во храм!»
И, выбрав помощниц себе четверых,
Прошла с ними в щель, отдав мне остальных.
Со мной Каллиопа осталась и три —
Искусств театральных богини — сестры.
Хотел было в храм тот пробраться и я,
Но щель вдруг сомкнулась: «В одежде — нельзя!» —
Сказали мне те, что остались со мной,
И тут же, как раньше на пляже, стеной
Своих нагих тел окружили меня
И мигом раздели, смеясь и дразня.
Ну что же, мне к этому не привыкать,
Но вот естество свое трудно унять,
Которое встало, завидев мишень,
Пушистую, нежную, страстную цель.

Но тут вновь открылся таинственный вход,
И мы все скользнули в пикантный проход.
За ним был красиво отделанный зал.
Бассейн посредине фонтаном сверкал,
Вдоль стен были ложи, скамьи и столы,
На ложах пестрели цветные ковры,
Все стены украшены фресками. В них
Богини и боги в венках золотых
Представлены были в минуты любви.
Открыто, свободно и гордо они
Свершали свой пламенный страстный обряд.
И тут же вдоль стен встали статуи в ряд.
Над всем этим каменный свод нависал.
Напротив виднелся проход в другой зал.
В бассейне — Эрато. Струится вода
По телу, прозрачная словно слеза.
Помощницы волосы моют ее,
Массируют, трут, воду льют на нее,

— Приступим к обряду. Наверное, там, —
Сказали мне, — место найдется и нам.
Я глазом моргнуть не успел, а они
Меня вчетвером в тот бассейн повели
И стали намыливать, мыть, растирать,
Как будто ребеночка в ванне купать.
Все это со смехом и шутками. Мне
Играть свою роль пришлось в этой игре.
Ни словом сказать, ни представить нельзя,
Какое блаженство испытывал я,
Когда видел рядом с собою в воде
Красавиц, которых не встретишь нигде,
К тому ж обнаженных... Вот передо мной
Пленительный холмик груди налитой
Лица ненароком коснулся соском,
Внизу — нечто, скрытое темным пушком,
А рядом — другая такая же грудь...
Головки и волосы, линии губ
Как в калейдоскопе мелькают вокруг,
И восемь изящных прелестнейших рук
Ласкают и нежат все тело мое,
А также готовое к взрыву копье.
Но вот, омовение кончив, они
Меня из бассейна на ложе взвели
И вновь стали гладить меня, натирать
Оливковым маслом, а также втирать
Какие-то мази, душистый настой,
К любви возбуждающий, терпкий, густой.
Напротив — Эрато. И также над ней
Хлопочут помощницы группой своей.

Однако всему наступает конец:
Надев мне на голову пышный венец
Из листьев и веточек лавра, они
К Эрато вплотную меня подвели.
Таким же лавровым венком убрана,
О боги, была так прекрасна она,
Что я, вновь сраженный красой наповал,
В немом восхищенье ей в ноги упал.

— Теперь, — говорят мне подруги мои, —
С Эрато вы стали жрецами любви.
Исполни высокое званье свое:
Веди на алтарь Афродиты ее!
С поклоном Эрато я под руку взял,
И мы всей толпою пошли в другой зал.

Он был попросторней, с краев затемнен
Но в центре, как в цирке, слегка озарен
Свет, льющийся сверху, тепло освещал
Скульптуру богини, украсившей зал,
Нагая, стояла она во весь рост.
Пред ней возвышался широкий помост,
Покрытый пушистым и мягким ковром,
А рядом треножник и чаши с вином.
Ступеньки на то воэвышенье вели.
В курильницах зерна пахучей смолы,
Густой аромат испуская, дымят.
В тени оставался причудливый ряд
Картин, статуй, фресок на стенах вокруг...
— Смотри, вот алтарь Афродиты, мой друг, —
Сказала, на помост рукой указав,
Эрато, когда мы вошли в этот зал. —
Должны на него мы с тобою взойти
И жертву богине любви принести.
Спросил я: «Что в качестве жертвы возьмем?»
Она улыбнулась: «Увидишь, пойдем!»

И вот мы с Эрато взошли на алтарь,
В своей наготе перед всеми представ,
А спутницы наши, с нас глаз не сводя,
Почтительно встали вокруг алтаря.
Стоял я с Эрато, а рядом, светясь,
Скульптура Киприды взирала на нас
Приветливой доброй улыбкой своей.
Эрато в поклоне склонилась пред ней:

— О, мать Афродита, прими же наш дар,
Что мы принесли на священный алтарь,
Пошли нам чудесные силы твои,
Чтоб дар свой достойно вручить мы могли.
Терялся о догадках взволнованный я:
«Они, что же, в жертву приносят меня?
Нет, вряд ли»... Мне было тогда невдомек,
Что здесь я от истины был недалек.

Киприда молчала, однако меня
Вдруг как бы накрыла сплошная волна,
Нахлынул лавиной поток разных чувств:
Я чувствовал нежность и радость, и грусть,
Желанье, томленье теснились в груди.
Душа и все тело взывали к любви,
Любви, что пленяет, волнует, влечет,
Сжигает огнем и на подвиг зовет,
Что нас возвышает и сводит с ума,
Чарует, пьянит, словно чарка вина.
Весь мир мне хотелось руками обнять —
Таким был желанием страстным объят.
Вдруг слышу Эрато подавленный стон —
Гляжу: она так же объята огнем.
Подняв на меня приглашающий взор,
Она опустилась на мягкий ковер.
И я, побуждаемый силой любви,
Склонил перед нею колени свои.
Знакомая дева лежит предо мной,
Которую я уж касался рукой,
Массировал, гладил ее бугорки,
Все впадинки, складки, волос завитки,
Которую нес я тогда на руках,
Лежит теперь вновь у меня на глазах.
Но как же она изменилась с тех пор!
Желанием, страстью горит ее взор,
Чуть-чуть приоткрытая щелочка губ
Так ждет поцелуя, а нежная грудь
Вздымается часто высокой волной.
Все тело трепещет, зовет за собой.
Раздвинуты ноги, и лоно ее,
Горячее, влажное, просит свое.
О милые губки! И те, что у рта,
И те, что укрылись внизу живота,
Они одинаково манят, влекут,
Волнуют и жгут, к поцелуям зовут.
Охваченный страстью неистовой враз,
Забывший о том, что все смотрят на нас,
В безумном порыве я бросился к ней,
Знакомой и новой подруге моей,
Прижался всем телом и начал ласкать,
Сминать нежно грудь, целовать и искать,
Куда поцелуй свой послать огневой,
Где дева еще не обласкана мной.
Она точно так же ласкала меня
И вся трепетала в горниле огня.
А он разгорался все больше, сильней,
Неистовей, яростней, ярче, полней.
Казалось, заполнивший нас целиком,
Он рвался наружу, чтоб сжечь все кругом.
И вся эта сила живого огня,
Скопившись на кончике древка-копья,
Готовая в клочья его разорвать,
У входа заветного стала стучать.
А он раскрывался как нежный бутон.
Вонзаясь в него, я не думал о том,
Что мы, как на сцене, у всех на виду
Творим свое действо в любовном бреду.
А может быть, именно это как раз
Давало такой исступленный экстаз.
Но вот воедино сомкнулись тела.
Меж нами вдруг молнии искра прошла,
Глаза ярким светом на миг ослепив,
И тут же фонтан животворный забил.
Настолько мощна была эта струя,
С такой била силой и жаром огня,
Что плоть распирала подруги моей,
Кипящей рекой разливаясь по ней.
Эрато, руками вцепившись в меня
Со всей силой страсти, рыдая, стеня,
В конвульсиях билась как раненый зверь,
Мне что-то кричала — не помню теперь.
Лишь помню огонь в ее темных глазах,
Расширенных дико, в блестящих зрачках
Светилась такая безумная страсть,
Что здесь описать даже малую часть
Всего, что с ней было, словами нельзя.
И, верно, такой же был вид у меня.
Вот зрелище было для муз остальных,
Столпившихся тесно вокруг нас двоих,
Глядевших, как я их сестру целовал.
Но, видно, у них был такой ритуал.
Ведь это был храм Афродиты, и здесь
Любви проявленье считалось за честь,
Весь воздух пропитан был силой любви.
И, глядя на нас, все подруги мои,
Разбившись на пары, улегшись вокруг,
Лесбийскими играми занялись вдруг.
Лишь звук поцелуев, стон, шепот стоял
И крики восторгов наполнили зал.
Но вся эта оргия дикой любви
Уже не влекла к себе чувства мои.
Пред ликом богини на том алтаре
Лежал я с Эрато на мягком ковре.
Отдавший ей все, что отдать только мог,
Ее охватил я коленками ног
А также рукой к себе крепко прижал,
Глаза ей целуя, устало лежал,
Всем произошедшим за день утомлен.
Вдруг голос Эрато я слышу сквозь сон:

— За пылкую нежность и ласку твою
Любовною лирой тебя наделю.
Восславишь любовь ты в поэмах, в стихах,
И песни твои не умолкнут в веках.
Она поцелуем покрыла чело,
Но я уж не чувствовал сладость его.
Вконец утомленный я веки сомкнул
И тихо в объятьях Эрато уснул.

Проснувшись, кругом озираясь, гляжу:
А я на знакомой полянке лежу
Под той самой елью, вокруг меня лес
Шумит под предутренним сводом небес.
Где храм Афродиты, где музы, Парнас?
Куда же все это исчезло сейчас?
И было ли это со мной вообще,
Иль это привиделось только во сне?
Встаю ошарашен, сердит, потрясен:
Так что же — то был эротический сон?!
И музы, и их красота, их дары —
Все это плод воображенья игры?

Как было на деле, читатель пусть сам
Рассудит по жизни моей и стихам.