Один день одиночества

Я не люблю просыпаться по утрам, когда яркий, режущий свет разрушает бархатную тишину моей комнаты. Словно бритва, полоснувшая по, еще не совсем проснувшимся глазам, окутанным липкой пеленой ночи, он непрошеным гостем врывается в комнату и придает тошнотворный отблеск всему вокруг. Мебель начинает отбрасывать кривые тени, похожие на сюрреалистические картины какого-то недоделанного художника, который способен писать их, только заложив за воротник пару бутылок портвейна. Я пытаюсь накрыть голову подушкой, отвернуться в сторону стены, но проникший в комнату свет уже почувствовав себя хозяином всюду настигает меня. И никакие шторы не способны уберечь от этого назойливого света, тем более эти тонкие, голубовато-зеленые тряпки, висящие у меня только ради приличия. 
Встаю. Бесцельно брожу по комнате. Предпринимаю усилие снова лечь и уснуть, но тщетно. Снова встаю, лениво передвигаясь по квартире, начинаю выполнять кучу идиотских обрядов, совершаемых мной ежедневно, как дань некому Языческому Божеству: Умываюсь, чищу зубы, завариваю кофе, обязательно включаю телевизор (хотя практический никогда его не смотрю), покопаюсь в холодильнике и, не обнаружив там ничего путного, захлопываю его, убеждая себя в том, что я ничего и не хотел, кроме крепкого кофе, хотя, по правде говоря, не отказался бы от горячей булки с маслом и сгущенным молоком.
Растворимый кофе бодрит лишь на несколько минут. Я предпочитаю натуральный, но он уже давно закончился, и от него осталась только желтая жестяная банка. 
Затем я вновь погружаюсь состояние утреннего зыбкого полудрема.  Зевая и потягиваясь, я подхожу к окну, на улице уже вовсю кипит жизнь.
Переполненные автобусы, как прожорливые двухтонные слоны, тяжело качаясь, останавливаются на остановках, чтобы запихнуть в себя еще больше пассажиров. Люди толкаясь и прижимая друг друга наполняют салон до отказа, и автобус со скрипом трогается с места.
Какой-то мужчина в длинном бежевом плаще с неестественными залысинами в области макушки, явно опаздывающий на работу или в банк, для выплаты кредита, взятого, скорее всего для избалованного сына, тем чтобы тот смог пощеголять перед сверстниками  новомодным телефоном, ловит такси.
Таксисты, как стая обезумевших от голода падальщиков, бросаются к нему, подрезая друг друга и создавая аварийные ситуации.
Из моего окна все это кажется далеким и ироничным.
Шмелиное жужжание города, околдовавшее меня на несколько мгновений, прерывается знакомой мелодией, зазвучавшей из хриплых динамиков уже постаревшего телевизора марки «SONY», который, к чести производителей, все еще не потерял яркость цветопередачи и четкости изображения.  Мелодия вызывает во мне хандру. Невольно оглядываю комнату, как будто хочу найти взглядом что-то очень важное:
Маленький журнальный стол, который я использую вовсе не по назначению, а скорее как универсальное пространство для приема пищи по вечерам и творчества ночью. На нем два пустых стакана и бутылка «Агдама» с остатками жидкости, перемешанной с сигаретным пеплом. Увядающий кактус на пыльном подоконнике, отвертка, странным образом оказавшаяся на телевизоре. Старенький компьютер, на котором я иногда что-то печатаю, когда удается отвлечься от посторонних мыслей. Несколько старых книг, выпущенных еще при Советском Союзе и купленных в букинистической лавке одного русскоязычного ассирийца, не читавшего, по собственному признанию, ни одной книги из собственной лавки. На диване лежит гитара с порванной струной, оставленная моей сестрой, на которой она толком никогда и не играла. Мобильный телефон и пульт с истертыми кнопками. Эти вещи, спутники моих будней, составляют мне неплохую компанию, когда я возвращаюсь домой один и не знаю куда себя деть от безделья. Иногда у меня складывается ощущение, будто бы я от них завишу. Словно каждая из них вросла в меня, став частью меня самого, или же я стал частью этого скудного интерьера, ничего толком в нем не изменив. Какая-то немая власть вещей царила в моей квартире, превращая пространство в монументальное подобие склепа.

Внезапно, у меня возникает желание кому-нибудь позвонить, но так и не надумав, кому, я решаю прогуляться, глотнуть свежего воздуха, если, конечно, его еще можно называть свежим, особенно, после прихода к власти этого сумасшедшего правительства, снявшего все ограничения на ввоз в страну подержанных автомобилей, выплевывающих в воздух столько угарного газа, что никакие газовые камеры Бухенвальда не в состоянии выдержать конкуренции. Когда в благополучных европейских государствах решают от какого-либо хлама, он обязательно попадет к нам. И мы с радостью примем этот подарок судьбы по благосклонно сниженной цене за растаможку.

В размышлениях о новом правительстве, я незаметно для себя прохожу несколько кварталов и оказываюсь на длинной, широкой улице. Шум проезжающих мимо автомобилей. Вечно гудящих своими клаксонами по поводу и без… смешивается с недовольным ворчанием старушки, ругающейся с продавцом фруктов и овощей, из-за ежедневного роста цен. Продавец ошарашено смотрит на неё, не решаясь ничего ответить, хотя его вины, тут нет абсолютно никакой. Но уверенный в том, что старушку никто не сможет угомонить, пока она не проклянет все правительство, которое она знает наизусть по фамилиям, вплоть до каждого занюханного замминистра, он, молча, кивает и смотрит на неё понимающим, но все, же немного изумленным взглядом.

Прохожу еще несколько кварталов и оказываюсь напротив огромного торгового центра, построенного, почему-то, в виде ступенчатой пирамиды времен  III династии египетских фараонов. Интересно, что же сподвигло заказчика, выбрать такую форму? Или архитектора, предложившего такой необычный проект.
Пирамида - усыпальница египетских царей, это великолепное сооружение, возведение которого относят скорее не к человеческому труду, а к вмешательству каких-то внеземных цивилизаций. Таинственные врата в иной мир, в сопровождение бога смерти Анубиса, во владения своего дяди Сета – бога подземного царства мертвых.
Видимо, это ирония архитектора, попытка высмеять общество за безумное стремление ко всему дорогому и величественному. Отождествление мирских желаний, утоляемых в торговых центрах, с чем-то загробным, бездушным и мертвым.
Новенький торговый центр привлекает прохожих своим стеклянным, поблескивающим на солнце фасадом. Яркими, подсвеченными вывесками дорогих магазинов, недоступных для большинства из них, но все-таки каждый хочет туда зайти, чтобы хотя бы на расстоянии насладиться магией новомодного понятия «Лакшери».
Я тоже не остаюсь в стороне и решаю заглянуть в эту, пугающую величием, царскую усыпальницу, манящую меня еще и потому, что я всегда был увлечен древнеегипетской мифологией, а эмблема торгового центра, Око верховного бога Ра, вытатуирована у меня на плече.
Внутреннее убранство громадного склепа поражает своей роскошью, складывается ощущение, что здесь действительно хранятся сокровища, правда уже, современного, фараона. И все это богатство, согласно вывескам, на бесконечных витринах магазинов «В течение целого месяца, вы можете приобрести с 20% скидкой», в связи с открытием торгового центра.
Заблудившись в позолоченном блеске стилизованных под Древний Египет магазинов, я решил, что с меня хватит, и вышел на улицу, вновь окунаясь в серо-голубой туман реальности.
Домой идти не хотелось, зыбкая пустота моей комнатушки, с бежевыми обоями, пугало меня сейчас больше, чем темное царство Сета. Поэтому я решил доехать до центра.
Улицы, парки, кафе, офисы, скамейки, рекламы, девушки с миниатюрными собачками, лица знакомых, чужие лица, ароматы парфюмерных магазинов, смешанных с запахом чебурек из соседнего ларька, уличные музыканты, бездарно подражающие легендам британского и русского рока. Патрульные машины полицейских. Цыганенок, пытающийся выкрасть кошелек у толстого дядьки в дорогом костюме, пока его младший брат клянчит у того мелочь, все смешалось в густое, бурое месиво. Месиво, в котором мы живем или скорее существуем, как некие инертные тела, максимально подверженные влиянию хаоса и пространства. Недоказанные математические формулы, недописанные пьесы, недорисованные образы, иллюзорные отражения собственных теней, бесцельно топчущие землю существа.
Слегка закружилась голова и ноги как будто бы стали ватными. Я ведь еще даже не позавтракал, хотя время уже близилось к вечеру. Я решил приземлиться в одном из, особо не привлекавших меня, «светских» кафе, в которых всегда можно было встретить кого-нибудь из знакомых.

Пока я ждал заказа, который принял у меня официант со стрижкой а-ля Ирокез, слащаво увлажняющий букву «Л» при разговоре и напоминающий какого-то потного содомита, я осознал, что за весь день не перекинулся и словом ни с кем, кроме мрачного таксиста, обвиняющего иудеев, во всех смертных грехах, и в бедах всего человечества. Я почувствовал горьковатый привкус одиночества где-то на кончике языка. Ни одного звонка, ни одного сообщения, никому и в голову не пришло поинтересоваться, жив ли я, все ли у меня в порядке, куда я, наконец, потерялся и почему не захожу в гости.  Оправдывая друзей, я подумал, что все заняты или думают, что я могу быть занят, хотя, что может быть проще, чем набрать номер телефона? С какой-то, противной обидой я решаю плюнуть на эти мысли и повеселиться сегодня как следует. Пошарив в правом кармане, прихожу к выводу, что денег на сегодняшний вечер должно хватить и подзываю официанта. Спустя время в кафе заходят трое знакомых ребят, с которыми я иногда играю в покер в одном из прокуренных игральных залов. Я громко здороваюсь с ними и зову к себе за стол. Перекинувшись несколькими словами, я решаю, что хорошая бутылка абсента, обязательно скрасит сегодняшний вечер и делаю заказ. Через несколько минут, на столе появляется бутылка, три тарелочки с тонко нарезанным лимоном (интересно кому понадобился лимон к абсенту?) и четыре рюмки.  Выпиваем. Уже после третьей рюмки, замечаю, что моих знакомых очень быстро развезло, и они начали звать сидящих рядом девушек к нам за стол. Видимо, девушки тоже уже «веселые» с удовольствием принимают приглашение. За столом становится тесно, но сей факт, никак не удручает моих знакомых. Количество рюмок и алкоголя тоже увеличивается. Постепенно, с увеличением количество алкоголя, увеличился и гул исходящий от нашего стола, я начинаю замечать, что посетители кафе недовольно поглядывают на нас.  Я ловлю высокомерные взгляды этакой элиты, золотой молодежи, которые с таким видом воротят нос от нашего стола, будто бы сами никогда не напивались, да еще и до такой степени, что более трезвым друзьям приходилось тащить их до такси, безуспешно пытаясь унять их чрезмерное веселье.
Кстати, с одной из них на прошлых выходных мы пили текилу в соседнем баре, и мне самому пришлось отправлять её домой на такси. Таксист с ненавистью посмотрел на меня, почувствовав тяжелый запах перегара, исходящий от изящной «мадмуазель» на заднем сидении. Но новенькая купюра с хрустом вжатая ему в ладонь, отбросила всякое желание оспаривать свое право, не брать на себя ответственности за это бездыханное тело, обладательница которого, сейчас с надменностью смотрит на меня и, наверное, даже не помнит мое имя.
Стемнело, однако нерушимый гранит ночи был без труда сломлен неоновыми вывесками круглосуточных заведений. За нашим столиком все еще продолжалось веселье. Опустошающий звон рюмок и леденящий нутро хохот, совершенно чужих мне людей быстро опротивел. Одноразовые друзья, пьющие со мной на брудершафт и изрыгающие красноречивые тосты о вечной и нерушимой дружбе. Миловидные кокетки, висящие на шее и что-то без устали нашептывающие в ухо, заставил еще сильнее окунуться в безграничный океан своего одиночества. Чем больше вокруг было людей, тем сильнее оно охватывало меня. Рождаясь неожиданно и каменея где-то в области бронх, лишая возможности дышать. Кашляю, пытаясь вытащить из себя этот тяжелый густой комок, но тщетно. Одиночество проникает в мысли, в сердце, кровью разносится по венам, подбирается к глазам, окутывая их сероватой дымкой безразличия. Оседает в голосе, в разговорах, в словах, затвердевая ледяной коркой цинизма. Оно, сопровождает каждую мысль и каждое слово, и каждый поступок, понемногу превращаясь в их истинную причину.

Я поднимаюсь из-за стола, подхожу к барной стойке, расплачиваюсь и ни с кем не прощаясь, направляюсь в сторону дома. По дороге меня не покидает ощущение обреченности. Видимо я сам загнал себя в эту твердую, непробиваемую скорлупу одиночества, из которой теперь невозможно выбраться. Окончательно запутавшись в непроходимых зарослях своих мыслей, я подхожу к дому.

Подъезд, лестница, перила. За дверью меня ждет комната с бежевыми обоями, где все также стоит журнальный столик, два пустых стакана, бутылка «Агдама». Где на пыльном подоконнике умирает кактус, отвертка бесхозно валяется на телевизоре, компьютер гудит в режиме ожидания и пылятся книги, из лавки Ассирийца, не любящего читать. Гитара с порванной струной, на которой так и не сыграла сестра, телефон не звонивший уже целую неделю и пульт.
Достаю ключи. Меня начинает немного мутить, я наконец чувствую, что пьян, пытаюсь попасть ключом в замочную скважину, сложно, при свете в подъезде. Шаркаю ключом, пытаясь попасть в цель и наконец, ключ со скрежетом протискивается в замок, но застревает на полпути. Я дергаю его вбок, не поддается, тогда в другую сторону, безрезультатно, и тут я слышу какой-то шорох за дверью. Странно, что это может быть, неужто я перепутал квартиру? Слышу щелчок, еще один и дверь открывается. В темноте коридора я смутно различаю заспанное, но улыбающееся лицо мамы.