Такая чудная моя жизнь. Дед. Противостояние

Ни слова вымысла. Ни слова правды 

Мой Дед. Председатель совхоза, в войну трижды в плен – трижды бежал, и снова в строй. Выжжена звезда на груди, как и  у многих тогда пленных. До конца жизни любил носить военные рубашки и брезентовые штаны. И всегда по утрам опасным бритвенным станком  с помазком «вжик-вжик». Волосы как смоль,  глазки-угольки и ухмылка. Тяжелый,  вспыльчивый характер.  С вечным стуком по столу, если что не по нраву. Мог и за топор схватиться. 

Лето. Я маленькая, своевольная, что задумала – тому быть, и повышенное чувство справедливости уже  в мои четыре годика. Девочка с глазами-бусинками. Со своим  уже отработанным  репертуаром «Я сидела на дубу, да шила юбку голубу, а по бокам карманчики, да что б любили мальчики»,  «Купите мне сандалики, я замуж выхожу» и «Я московский озорной гуляка, по всем Тверскому околотку, знает меня каждая собака», которым зарабатывала себе сладости и так любимую мной землянику. В деревне  от бабы с дедом даже такой милой крохе как я ничего просто не доставалось. Воспитывали характер.  Воспитанием занимался  в основном Дед: «ишь ты  такая маленькая девчушка, бессовенок, баловница, место свое не знает». Часто крапивой по голым лыткам, ну так в шутку, меня же не догнать было. Розгой воспитывать ему не давали.  Относилась я нему насторожено, да и что от него ждать было, если каждое утро начиналось с того, что он дразнился: «вон у тебя глаза-то черны, видать плохо их умыла, у добрых девочек – глаза голубые». И я бесконечно к рукомойнику «дзын-дзынь», а глаза так и не голубели. Я ревела навзрыд. Никогда особо не приголубит, на коленки не возьмет, по волосам не пригладит. Только поддразнивает  меня до слез.  Ну и ладно, «черт ты, а не дед». Чужая  видать кровь  была –  долго  так думала,  даже когда выросла.   

Одно летнее утро.  Дед накричал на бабушку. Баба покладистая, улыбчивая, веселая и ко всему привычная. 5  детей, как не быть привычной. Ну, поплакала немного, и ушла по ягоды-по грибы на целый день, оставив меня на его попечение.  Я насупила лоб, в моей голове рождалась мысль… Он зашел в чулан. А  я его  взяла  и  закрыла  крепко-накрепко на засов   со словами «Будешь знать, как бабушку обижать». В чулане топора не оказалось… Дед просил меня  по-хорошему открыть, ласково-преласково, потом  ругаясь, потом, стращая всеми карами. Ничего не подействовало.  Долго я слушала, потом представила, что меня ждет и так и не открыла чулан. Потрясая маленьким четырехлетним кулачком не понятно кому  в воздухе «Так тебе и надо, Черт»,  усвистала на целый день гулять. 

Освободила деда из чулана бабушка только вечером. Он был в ярости. Во-первых, ему меня доверили, мало ли что могло со мной произойти. Во-вторых, такое унижение. В-третьих, четвертых, пятых.  Два дня я не ночевала в дедушкином доме. Бабушка ждала, когда Дед утихнет: «мама с папой ее ремнем не воспитывают, и мы не будем. Вот приедут ее родители, вот пусть с ней и разбираются сами».  Возвращалась я в дом с высоко поднятой головой, все в деревне знали эту историю и тихонько посмеивались. Дед  в мою сторону даже не посмотрел.  Только утром за свое «чернички-то свои помыла бы». На том и закончилась та история. 

То, что у нас одинакового цвета глаза, я поняла много-много лет после, когда выросла и просматривала фотографии. Из всех его внучат глаза   - черные –бусинки как у него – только у меня. Да и не было никакого Противостояния, была слишком большая схожесть, потому отталкивались как одинаковые заряды, и нежность ко мне внутри него была, вот просто проявлять ее он не умел.  Да и Дед знал, видимо, что мне будет ой как не просто в миру с таким характером и пытался меня усмирить как мог.
 
… Брат родился через полгода после его смерти. Назвали его Мишей в честь Дедушки, но если кто и взял все сокровища духа Деда то только я, та, что с глазами-бусиками и вечно непокорной и растрепанной головой.  Несгибаемая  воля, бесовские искорки в глазах,  упертость переходящая в упорность, жажда жизни, умение подниматься столько раз, сколько упал и никогда-никогда не сдаваться – все это во мне от него. 

Умирал он  также тяжело, как и  жил, одним невыносимо длящимся душным летом,  последним моим летом перед школой.  Ему не хватило воздуха – астма преследовала его с войны. Похоронен он был в одном чудесном  на земле месте.  Там всегда солнечно и ветрено. Всегда. И много воздуха, как он любил,  и шумят деревья. Если и я хочу  быть похороненной на этой земле, то   только там,  рядом  с ним, с которым  крохой каждый день воевала.   

Сейчас он глядит сверху  на меня и  посмеивается, так как только он мог. «А чернички-то свои ты не всегда по утрам умываешь. Все вижу». Да, Дед, не всегда. Не всегда, когда падаю. Но я ведь всегда поднимаюсь. Всегда. Нынешняя Оксана бы открыла чулан, пробуркала «Хва, бузить, Дед», обняла бы крепко-крепко  и сказала бы: «Пойдем уж пить чай с малиной». 

Я больше не противостою тебе, Дед.