Босяцкие кирпичики

Как слезливый пролетарский романс превратился в весёлую песенку грабителей


Где-то в городе, на окраине,
Где стена образует проход,
Из кино вдвоём с модной дамочкой               
Шёл шикарно одетый пижон.

А навстречу им из проулочка
Трое типов каких-то идут:
«Разреши, браток, папиросочку,               
Не сочти ты, товарищ, за труд!

А на дамочке шубка беличья,
А на нём - воротник из бобра;
А как вынул он портсигарчик свой -               
В ём без малого фунт серебра!

Ну, как водится, безработица:
«Скидавайте пальто и пинджак!»
Усадили их на кирпичики               
И велели ботинки сымать.

Кавалер хотел воспротивиться,
Но с бандитом шутить не моги:
Даст кирпичиком по затылочку -               
Разлетятся на части мозги!

Тут заплакала горько дамочка,
Утирая слезу рукавом:
«Как пойдём мы в ночь непроглядную               
В непролазной грязи босиком?!»

И сказал бандит наставительно:
«Выбирайте посуше вы путь -
И по камешкам, по кирпичикам               
Доберётесь домой как-нибудь!»

Жаль, что не было там фотографа,
А то славный бы вышел портрет:
Дама в шляпочке и в сорочечке,               
А на нём даже этого нет!

УГОЛОВНЫЙ ВАРИАНТ ГОРОДСКОГО РОМАНСА «КИРПИЧИКИ» был чрезвычайно популярен в блатной среде и с удовольствием поётся до сих пор. Вообще-то «Кирпичики» - лирическая баллада эпохи нэпа на пролетарскую тему:

На окраине где-то города
Я в рабочей семье родилась,
Горе мыкая, лет пятнадцати
На кирпичный завод нанялась.

Было трудно мне время первое.
Но зато, проработавши год,
За веселый гул, за кирпичики
Полюбила я этот завод.

На заводе том Сеньку встретила...
Лишь, бывало, заслышу гудок –
Руки вымою и бегу к нему
В мастерскую, накинув платок.

Кажду ноченьку мы встречалися,
Где кирпич образует проход.
Вот за Сеньку-то, за кирпичики
Полюбила я этот завод.

Но, как водится, безработица
По заводу ударила вдруг:
Сенька вылетел, а за ним и я,
И еще двести семьдесят штук.

Тут война пошла буржуазная,
Огрубел, обозлился народ,
И по винтику, по кирпичику
Растащили кирпичный завод.

После вольного счастья Смольного
Развернулась рабочая грудь.
Порешили мы вместе с Сенькою
На знакомый завод заглянуть.

Там нашла я вновь счастье старое:
На ремонт поистративши год,
По советскому, по кирпичику
Возродили мы с Сенькой завод.

Запыхтел завод, загудел гудок,
Как бывало, по-прежнему он.
Стал директором, управляющим
На заводе товарищ Семен.

Так любовь моя и семья моя
Укрепилась от всяких невзгод.
За веселый гул, за кирпичики
Полюбила я этот завод.

Текст «Кирпичиков» написал поэт Павел Герман, создавший такие шлягеры, как романс «Только раз бывают в жизни встречи», «Последнее танго» и «Марш авиаторов» («Мы рождены, чтоб сказку сделать былью...»). А вот с мелодией не всё однозначно. Автором музыки сейчас указывается Валентин Кручинин, однако известно, что  композитор использовал мелодию вальса С. Бейлезона «Две собачки» из цикла оркестровых пьес «Цирковые впечатления».

Вот что рассказывает Владимир Бахтин: «19 января 1924 года прошла премьера мейерхольдовской постановки "Леса" по Островскому. Постановка была новаторская, революционная или, точнее, революционно-лубочная. Для нас в данном случае важно лишь одно обстоятельство: в любовной сцене между Петром и Аксюшей звучала гармонь (за сценой играл М. Я. Макаров). Исполнялся вальс "Две собачки". Спектакль имел огромный успех, за десять лет состоялось более 1300 представлений. Но он вызвал и споры. "Для меня глубоко отвратительна постановка "Леса" Мейерхольда при всём колоссальном интересе, который вызывает во мне гармошка, но безотносительно к театру, - сказал Маяковский. - Это не новое искусство, а воскрешение покойников". Именно музыка, как видим, не устроила поэта».

Тогда же, в 1924 году, родилась и «Песня о кирпичном заводе» Павла Германа - как считает Бахтин, после, а, следовательно, в результате мейерхольдовского лубочного спектакля (хотя известно изречение древних: после – не значит вследствие). Любопытно, что в первом нотном издании 1924 года, появившемся вскоре после пре¬мьеры, композитором значится  Б.А. Прозоровский.

По другой версии, песня была написана Германом и Кручининым для инсценировки "Павлиний хвост" в Эстрадном содружестве коршевских актеров. Причём одни театроведы относят её рождение к 1923 году (например, М. И. Зильбербрандт), другие (Д. И. Золотницкий) утверждают, что инсценировка появилась уже после «Леса» в 1924 году.
Третья версия появляется в воспоминаниях киносценариста Алексея Каплера. По его словам, в 1924 году он приехал в Киев и в кругу своих друзей рассказал о мейерхольдовской постановке. Потом зашел разговор о вальсе, который ему понравился. «Музыкальная девушка Ася, также бывшая на спектакле, напела мелодию. Пианист Дмитрий Колесаев тут же подобрал аккомпанемент и сказал с вызовом присутствовавшему при этом поэту-песеннику П. Герману: "Павел, можешь сочинить слова?" Герман к этому времени был уже профессионалом, автором нескольких песен и романсов. Он вышел в другую комнату и вскоре вернулся с "Кирпичиками"».

Как справедливо заметил Сергей Неклюдов, этот рассказ очень смахивает на байку Красавина о том, как он заказал Ядову текст песни «Бублички».
 
Столь же невероятный сюжет предлагают и другие не особенно критически настроенные исследователи – например, Эмиль Пик. Согласно его варианту, Павел Герман написал «Песню про кирпичный завод» для молодой харьковской певицы Клавдии Шульженко, а уже благодаря исполнению Шульженко «Кирпичики» разошлись по всей стране:

«В 1924 году Павел Герман, поэт тогда мало известный, а лучше сказать, вовсе неизвестный во временной столице Украины, предложил поющей в ресторанах девушке с харьковской слободы Москалёвки Клавдии Шульженко несколько песен. Ей понравилась «Песня о кирпичном заводе» на мотив дореволюционного вальса С. Бейлезона "Две собачки". После шульженковского исполнения не было в Харькове ни одного нэпмановского ресторана, где бы песня эта не воспроизводилась. «Кирпичики» долетели до Москвы в три месяца: в феврале 1925 года на юбилейном вечере по случаю 100-летия Малого театра группа молодых актёров впервые пропела эту песенку на капустнике. Во время первомайских торжеств «Кирпичики» уже распевались за Пресненской заставой фабричными девушками».

Однако слава Клавдии Шульженко до 1928 года не выходила за пределы Харькова. Так что вряд ли молодая певица могла способствовать тому, что «Кирпичики» в момент разнеслись по России. Хотя эта песня действительно была в репертуаре певицы; более того, Клавдию Ивановну с Павлом Давыдовичем позже долгое время объединяло творческое сотрудничество, она исполняла много песен на его стихи («Записка», «Никогда» и т.д.).

Сама Клавдия Шульженко вовсе не утверждала, что Герман написал песню именно для неё. Она писала: «Песня о кирпичном заводе» действительно не отличалась ни музыкальными, ни поэтическими достоинствами. Композитор Кручинин обработал для неё мелодию известного вальса, который считался чуть ли не народным. Этот вальс можно было услышать в цирке, в балагане, его играли шарманщики. Я слыхала эту мелодию в детстве. У нас был граммофон, и среди многочисленных пластинок к нему были и вальс «Две собачки», который я сразу вспомнила, услышав новую песню В. Кручинина. Не нужно думать, что речь идёт о непреднамеренном плагиате. Нет, Павел Герман рассказывал мне позже, что они с Кручининым долго искали мелодию, которая легко бы узнавалась, легко бы запоминалась, была бы доступна. Таким же доступным был и текст песни, который мало чем отличался от тех, прямо скажем, примитивных песен городских окраин, которые широко бытовали в начале века, а некоторые, как, например, «Маруся отравилась», распевались еще и в 20-е годы».

НО ФАКТ ОСТАЁТСЯ ФАКТОМ: В 1925 ГОДУ «ПЕСНЮ О КИРПИЧНОМ ЗАВОДЕ» поёт уже вся страна. Тогда же выходят и первые пластинки с записями «Кирпичиков». Одна из них сохранилась, о ней рассказал Глеб Скороходов в своей книге «Тайны граммофона»:
«Этикетка музпредовская… на Северном полюсе, там, где сходятся меридианы красного земного шара, стоит рабочий, стриженный по-крестьянски “под котелок”, в подпоясанной рубахе навыпуск, рукава засучены, брюки вправлены в сапоги, в одной руке молот с длинным древком, молотом рабочий упирается аккурат в полюс, в другой — граммофонная труба. На ней, как известно, не играют, но рабочий поднес ее к открытому рту, и из раструба граммофонного колокольчика несутся слова: “Пролетарии всех стран, соединяйтесь!”. А позади, не на земном шаре, а на горизонте — силуэты доброго десятка заводских труб, конечно, дымящих… Записан на этом “тяни-толкае” народный хор под управлением Федора Алёхина. С одной стороны — “Пошла Маша за водицей”, с другой — русская песня “Кирпичики”…

Судьба её весьма примечательна. Пожалуй, другого такого фаворита у “Музпреда” не было. Запись “Кирпичиков” появилась на пластинках с той же оперативностью, что и фрагменты из “Баядеры” — на следующий день после премьеры. Но одним исполнителем дело не ограничилось. Через несколько месяцев “Музпред” повторяет запись — на этот раз “Кирпичики” представляет одна из популярных исполнительниц цыганского жанра Нина Дулькевич…Мало того, “Музпред” выпускает инструментальный вариант фаворита, записанный известным трио баянистов театра Мейерхольда, со сцены которого “Кирпичики” прозвучали в современном “Лесе” Островского, как своеобразное знамение дня нынешнего».

На «Кирпичики» обрушивались с критикой, их считали признаком пошлости и мещанства. Это отразили в своём романе «Золотой телёнок» Илья Ильф и Евгений Петров: «В большом мире изобретен дизель-мотор, написаны “Мёртвые души”, построена Днепровская гидростанция и совершён перелет вокруг света. В маленьком мире изобретён кричащий пузырь “уйди-уйди”, написана песенка  “Кирпичики” и построены брюки фасона “полпред”».

Но популярность «Песни о кирпичном заводе» была неимоверной. Уже в 1925 году появляется спектакль «Кирпичики» и кинофильм с тем же названием и на тот же сюжет режиссёров Леонида Оболенского и Михаила Доллера. В главных ролях — звезда «великого немого» Пётр Бакшеев и молодая актриса вахтанговской студии Варвара Попова. Сюжет прост. На кирпичном заводе провинциального города перед революцией работает девушка Маруся. Она любит молодого революционера-рабочего Семёна. Приказчик Пашка, влюблённый в Марусю, доносит на Семёна в полицию. Затем – побег, встреча, расставание… В дни Октябрьской революции Семён - в рядах штурмующих Зимний дворец. А через несколько лет, став директором кирпичного завода в родном городке, главный герой вновь встречает Марусю.

В качестве рекламы перед входом в кинотеатры распевались куплеты на мотив той же баллады:

На окраине где-то города,
Где всегда непролазная грязь,
Про кирпичики фильма новая
В «Межрабпроме-Руси» родилась.
В ней, как в песенке, вы увидите,
Как влюбился в Марусю Семён,
И Поповою и Бакшеевым
В ней наш подлинный быт отражён!

Стали возникать варианты, посвящённые злободневным темам: растратчикам, алиментам и проч. Куплетист Каминский выступал даже с номером «Кирпичиада», где показывал, как эту песню исполняли бы в опере, в русском хоре, на цыганский манер и т.д. Появились "Гаечки", "Шестерёночки" и т.д.

РАЗУМЕЕТСЯ, НЕ ОБОШЛОСЬ И БЕЗ «КРИМИНАЛЬНЫХ» ТЕМ. Вот для примера отрывок из переработки, где повествуется о фальшивомонетчиках:

На окраине, в Роще Марьиной,
В буржуазной семейке он жил,
И, не мешкая, лет семнадцати
Свой червонный завод он открыл.

Было трудно жить время первое,
Но потом, проработавши год,
За кустарный труд, за червончики
Полюбил Сенька этот завод…

Но, как водится, из Губрозыска
По заводу ударило вдруг:
Сеньку сцапали вместе с Катею
(И червончиков тысячу штук).


А вот другой - о грабителях:


Времени шесть часов, дело к вечеру,
Собрался на бульвар я погулять,
В серой кепочке, брюки в дудочку,
Нарядился я, парень, на "ять".

Прихожу туда, кругом музыка,
Сел на лавочку я отдохнуть,
Вижу, девочка, словно белочка,
Ну, конечно, я ей подмигнул…

Кино кончилось, все домой пошли,
Стал я девочку тут провожать.
Я спросил ее: "Где живете вы?"
«На Павловской, кварталов за пять».

Вот квартал прошли, вот второй прошли,
Стали к кладбищу мы подходить,
Вижу, девочка изменилася,
Из ограды кого-то кричит.

Из ограды-то вышли четверо,
Да такие четыре орла!
Сбили с ног меня и ограбили,
Я остался совсем без белья…

Но эти варианты как-то не прижились. Зато в памяти народной по сей день остался так называемый «босяцкий» вариант «Кирпичиков».

Не случайно «Босяцкие Кирпичики» появились именно в разгар «новой экономической политики» - нэпа, когда Советская власть была вынуждена временно отступить от своих принципов и развязать руки частному собственнику: без этого восстановить страну, разрушенную революциями и войнами, было невозможно.

Одновременно советские идеологи продолжали гнуть свою линию, ясно давая понять: «частник» для государства – лицо второго, а то и третьего сорта. Как откровенно это сформулировано в приказе по московской милиции № 89 от 6 сентября 1924 года: «Советская милиция в первую очередь охраняет собственность и интересы общенародные -  рабочего класса и беднейшего крестьянства. Частные интересы и частная собственность охраняются только потому, что в этой охране заинтересованы рабочие и беднейшие крестьяне, ибо она, эта частная собственность, в конечном счёте, целиком принадлежит им».

Написано с предельным цинизмом: речь идёт даже не о защите самого частника, но лишь о защите его имущества, которое, «в конечном счёте», всё равно принадлежит рабочим и крестьянам и может быть отнято поэтому в любой момент… Так что милиции следует заботиться о сохранности «барахла», а насчёт того, кто его нажил –ну, как карта ляжет.

 В обществе насаждалось активное неприятие «нэпманов» - прослойки новых собственников, мелких предпринимателей, зажиточной части населения. Пресса того времени, даже печатая криминальную хронику, выполняла чёткую идеологическую задачу: пробудить чувство злорадства по отношению к потерпевшим из числа новой буржуазии. Действительно, жертвами краж и ограблений часто были имущие граждане. В Питере 1922-1923 годов громкую известность получили дела, связанные с ограблением квартир меховщика Богачёва на улице Плеханова, ювелира Аникеева в Чернышёвом переулке, убийство семьи мясоторговца Розенберга с Охты, жены владельца мучного лабаза... Одновременно исподволь проводилась мысль, что уж работяг, мелких советских служащих власть защитит, а «буржуи», «нэпманы» пусть защищаются сами. То есть уголовникам ненавязчиво указывалось направление, в котором можно было действовать относительно безопасно.

В стихотворении «Стоящим на посту» Владимира Маяковского, обращённом к милиционерам, поэт прямо проводит эту мысль:

Если выудят
            миллион
               из кассы скряжьей,
новый
    с рабочих
         сдерёт задарма.
На мелочь глаз!
       На мелкие кражи,
потрошащие
               тощий
                рабочий карман!

Преступления против «буржуев» служили в средствах массовой информации чуть ли не объектом любования, подробности таких дел смаковались, по отношению к потерпевшим сочувствия практически не высказывалось, скорее, наоборот. Доктор исторических наук Наталья Лебина справедливо замечает, что всё это «можно объяснить влиянием не только традиций городских обывательских легенд, но и политической конъюнктуры, требовавшей изображение нэпа явлением совершенно чуждым и враждебным маленькому человеку». Потому людям и вбивалась в головы мысль: грабить богатого позволительно.

Правда, пролетарский поэт, натравливая «урок» на «нэпманов», всё-таки призывает защищать «тощий пролетарский карман».

Сама же власть особо о «тощем кармане» не заботилась (в новом УК карманные, равно как и квартирные кражи наказывались очень мягко; нередко «крадунов» даже не водворяли в места лишения свободы. Но если и «закрывали», то обычно не более чем на полгода, в крайнем случае - на год). Для неё главным было, чтобы уголовники «трясли пузатых», но не замахивались на государство. По отношению к потерпевшим сочувствия практически не высказывалось, скорее, наоборот, - плохо скрытое злорадство... Не вызывает поэтому удивления то, что в 20-е годы в городском фольклоре возникают и культивируются истории и легенды о «благородных разбойниках».

Один из них -  легендарный Лёнька Пантелеев.

А любопытно всё-таки порою открывать для себя удивительные параллели, уловить странную перекличку разных эпох! В "лихие 90-е" широкой известностьюпользовался иронический шлягер шансонье Александра Кальянова о капитане Каталкине (по аналогии с героем популярного итальянского сериала «Спрут» комиссаром Каттани):

Капитан Каталкин,
Мафии гроза,
Капитан Каталкин,
Серые глаза!

А теперь сравните с отрывком из поэмы поэтессы Елизаветы Полонской «В петле», опубликованной в 1925 году на страницах питерского альманаха «Ковш». В произведении рисуется «героический» образ налётчика Лёньки Пантелеева:

Лёнька Пантелеев,
Сыщиков гроза:
На руке браслетка,
Синие глаза...

Кто ещё так ловок?
Посуди сама:
Сходят все девчонки
От него с ума!

Нараспашку ворот
В стужу и мороз.
Говорить не надо –
Видно, что матрос.

Насчёт матроса - тут Полонская лишку хватила. Матросом Лёнька никогда не был. Чекистом одно время служил - было дело. Однако причисление бандита к матросам не случайно. Для многих в то время образ «человека в бушлате» ассоциировался прежде всего с непримиримостью к врагам революции.

Кстати, подобного рода легенды поддерживали и сами чекисты. Лев Шейнин, служивший в то время следователем Ленинградского областного суда, приписывал Пантелееву «бандитское молодечество и щегольство», «возвышенную любовь».  А непосредственный участник ликвидации пантелеевской банды - комиссар милиции И.В.Бодунов вообще рисует образ чуть ли не «рыцаря без страха и упрёка». Он пишет, что питерский налётчик «очень отличался от обычного бандита, он не пил, не жил той грязной недостойной жизнью, которой обычно живут преступники, он любил одну женщину и был ей верен». Думается, в этой связи справедливо замечание доктора исторических наук Натальи Левиной о том, что подобные утверждения «можно объяснить влиянием не только традиций городских обывательских легенд, но и политической конъюнктуры, требовавшей изображение нэпа явлением совершенно чуждым и враждебным маленькому человеку» («Лёнька Пантелеев - сыщиков гроза...», журнал «Родина» №1, 1995 г.). В то далёкое время людям упорно вбивалась в головы мысль:  грабить богатого позволительно.

Что касается бандита Пантёлкина, он не был российским Робин Гудом и стрелял, не задумываясь о классовой принадлежности жертвы. Так, убегая с места очередного убийства, питерский налётчик застрелил мимоходом старушку, шедшую с рынка, а также водителя, который под дулом пистолета вывез его с места преступления. В другой раз, спасаясь бегством во время налёта оперативников на притон, Лёнька по пути убил дворника, подметавшего улицу.

Пантелеев был не единственным мифологическим «героем-уголовником». Например, почти в каждом районе Петрограда  имелся свой «защитник обездоленных». Многие из них, в отличие от Лёньки, в действительности не существовали, были плодом народной фантазии. В Коломне ходили слухи о Моте Беспалом, «короле скопского двора» - бесхозного здания, служившего притоном для уголовного сброда. Поэт В.Шефнер  рассказывает в своих воспоминаниях о легенде, согласно которой Мотя «советской власти вреда не причинял, грабил только «нэпманов-буржуев», бедным же оставлял подарки с записками: «Где Бог не может - там Мотя поможет». На Васильевском острове якобы гулял Граф Панельный со своей подругой Нюхой Гопницей, девахой редкостной красоты. Граф, разумеется, ни в коем разе не позволял себе грабить пролетариев.

Особо хотелось бы заострить внимание читателя на упоминании шубы как объекта разбоя. Помните – «А на дамочке шубка беличья»… В первые годы Советской власти шубы представляли особую ценность. Да и у многих старорежимных «буржуев» и взять было больше нечего. «Бывшим» надо было как-то выживать, они продавали всё дорогое, что оставалось из старой жизни, а вот шуба была уже не роскошью, а предметом первой необходимости (топить комнаты в зимнюю стужу было нечем), поэтому за неё держались.
Впрочем, чуть позже шубы вернулись в разряд предметов роскоши. В главе «Подземное царство» романа «Золотой телёнок, действие которой относится к 1922 году, Ильф и Петров пишут:

«А в Москве в ту пору уже бегали новые моторы с хрустальными фонарями, двигались по улицам скоробогачи в котиковых ермолочках и в шубках,  подбитых узорным мехом "лира"».

У тех же Ильфа и Петрова в фельетоне «Как делается весна» (1929) встречается и указание на воротник из бобра как на признак особого достатка:

«Долго стоит широкий потребитель у кооперативного окна и пускает слюни. Тогда приходит узкий потребитель в пальто с воротничком из польского бобра и, уплатив за огурец полтора рубля, съедает его».

Бытовала известная уркаганская поговорка: «Граждане, до десяти часов шубы ваши, после - наши». Поэтому в городском фольклоре тех лет было немало историй, связанных именно с шубами. Некоторые из них приводит Георгий Андреевский в исследовании «Повседневная жизнь Москвы в сталинскую эпоху. 1920-1930-е»:

«О новых формах работы с людьми свидетельствовали следующие истории: бандит снял с девушки шубу, а также платье и туфли, а потом проводил до дома, передал родственникам и только после этого ушёл. Или такой случай. Он произошёл на Ордынке. К мужчине подошли два бандита с пистолетом и потребовали снять шубу или отдать десять тысяч. Иван Иванович (назовем так потерпевшего) возвращался из гостей, где выиграл в карты приличную сумму. Её-то он и отдал грабителям, а те ему расписочку в получении денег. Иван Иванович удивился, но расписку взял. Вскоре к нему подошли другие бандиты и потребовали шубу или деньги. Он им квитанцию показал, сказал, что его только что ограбили. Бандиты посмотрели квитанцию и отпустили его».

В «Босяцких Кирпичиках» скептически пародируются подобные легенды о «галантности» и «благородстве» бандитов.
 
Уголовный мир прекрасно понял, что от него требуется. Так, в 20-е годы в Москве издавался журнал «Тюрьма». Там была опубликована стихотворная «Исповедь» бандита по кличке «Культяпый», который возглавлял банду «ткачей» и был выдан своим подельником по прозвищу «Архиерей». Вот что писал автор «Исповеди»:

Я – молодой бандит народа,
Я им остался навсегда.
Мой идеал – любить свободу,
Буржуев бить всех, не щадя.

Меня учила мать-природа,
И вырос я среди воров.
И для преступного народа
Я всем пожертвовать готов.

Я рос и ждал, копились силы
И дух вражды кипел сильней.
И поклялся я до могилы
Бороться с игом нэпмачей.

Вот эта питательная среда презрения, зависти и ненависти к состоятельным людям и породила тему для новых «Кирпичиков». Хотя сюжет песни абсолютно не имеет отношения к Сеньке и пролетариям, легко заметить, что отдельные строки перекочевали из оригинала в уркаганскую версию.

Наиболее ранний из дошедших до нас вариантов – «питерский». Его приводит Владимир Бахтин в своём очерке «Кирпичики»:

Эту песенку про кирпичики
В Ленинграде поет каждый дом.
В переулочке с милой дамочкой
Шел прилично одетый пижон.

А навстречу им в переулочке
Трое типов каких-то идут.
«Разрешите-ка папиросочку,
Не считайте, товарищ, за труд».

А на ней была шубка беличья,
Воротник на ней был из бобра,
А как вынул он портсигарчик-то –
В нем без малого фунт серебра.

У налетчиков глаза мутные.
Так они отдавали приказ:
«Вы присядьте-ка на кирпичики,
Расшнуруем ботиночки с вас».

Кавалер хотел воспротивиться,
Но с блатными шутить ведь нельзя.
Даст кирпичиком по затылочку –
Разлетится в куски голова.

 Жалко, не было здесь фотографа,
А то б вышел прекрасный портрет
Дама в шапочке, без рубашечки,
А на нем и кальсончиков нет.

Такая деталь, как использование «кирпичика» в качестве орудия для нападения, появилась, видимо, под влиянием другой «творческой переработки» «Кирпичиков»:

Но вот стукнуло мне пятнадцать лет,
Поступил во вторую ступень,
Там я встретился с Муркой девкою
И влюбился в нее, как тюлень.

И как водится, стали ссориться,
И узнал я, к несчастию, вдруг,
Что у Мурки есть Ванька с Петькою
И еще двести семьдесят штук.

Заревел тут я, потемнел тут я.
И решился я стать палачом:
Свою милочку по затылочку
Шандарахнул слегка кирпичом.

Перекочевала эта подробность и в классический вариант «Босяцких кирпичиков». А вот куплет про «мутные глаза», как справедливо замечает Бахтин, вряд ли мог понравиться уголовникам, поэтому и не сохранился в широком исполнении.

Таким образом, лихой грабёж «буржуев» становился предметом любования, поводом для злорадства, для издевательства.