подслушанное

И нет тоски, а выпить хочется,
но не с кем . Жаль, пропадают зря
такие сумерки!
один на Невском где-то топчется,
другой - в штатах на ПМЖ,
остальные, как я -, женаты,
или умерли уже.
А здесь, на двенадцатом этаже,-
боже мой, неужели уже полжизни?
И так коротко, как литературное эссе,
а казалось, - должен в трёхтомник не уложиться.
Что там было загадано? Тридцать лет тому -
мечталось о мотоцикле, хорошей гитаре,
жениться хотел на соседской Тане,
водил корыстную дружбу с её собакой,
как-то выпил портвейна с её отцом,
и впервые увидел, как взрослый мужчина плакал,
уткнувшись мне в грудь побелевшим лицом.
Потом - меня в разведчики, она - замуж,
собаку выхаживали соседи,
потому, что отца подобрал инфаркт
на московском вокзале,
а мать немного потосковала, -
и  пошла за ним  следом.
Но я уже вырос из Таниных писем грустных,
И города другие меня ласкали,
и много было блондинок, брюнеток, русых,
и все наивно счастья со мной искали.
Сменил эпоху, машину, прописку и гардероб,
на виски - пойло, на Амстердам отцовскую дачу,
ремень стал тесен, не таким долгожданным стал
Новый год, но всегда казалось после третей, -
завтра проснусь, и будет уже иначе.
В сумерки, - Герман всё-таки не права, -
не счастья хочется, не любви, не женщину,
а одиночества, спелого, как августовская трава,
и в собеседники - друга старинного с щетиной белой.
Того, кто помнит первый наш мотоцикл,
позор моей юности - взрослую проституку,
от которой сбежал о всякой жажде забыв,
едва она расстегнула молнию на моей куртке.
Который знает, кому я действительно был отцом,
помнит имена всех моих детей, и одно - любимой,
с которым мы вместе ездили топить кольцо
обручальное моё где-то на побережье Крыма.
Который может часами со мной молчать
и пить о том, о чём говорить не принято.
Какие сумерки!.. И некого в них позвать.
Вот так и маяться до утра теперь  в этом сумраке...