Стихоград. Бабушка

Валентина Александровна Осеева
Бабка
_________________________________

   Бабка была тучная, широкая, с мягким, певучим голосом. В старой вязаной кофте, с подоткнутой за пояс юбкой расхаживала она по комнатам, неожиданно появляясь перед глазами как большая тень.
   — Всю квартиру собой заполонила!.. — ворчал Борькин отец.
   А мать робко возражала ему:
   — Старый человек... Куда же ей деться?
   — Зажилась на свете... — вздыхал отец. — В инвалидном доме ей место — вот где!
   Все в доме, не исключая и Борьки, смотрели на бабку как на совершенно лишнего человека.
* * *
   Бабка спала на сундуке. Всю ночь она тяжело ворочалась с боку на бок, а утром вставала раньше всех и гремела в кухне посудой. Потом будила зятя и дочь:
   — Самовар поспел. Вставайте! Попейте горяченького-то на дорожку...
   Подходила к Борьке:
   — Вставай, батюшка мой, в школу пора!
   — Зачем? — сонным голосом спрашивал Борька.
   — В школу зачем? Темный человек глух и нем — вот зачем!
   Борька прятал голову под одеяло:
   — Иди ты, бабка...
   — Я-то пойду, да мне не к спеху, а вот тебе к спеху.
   — Мама! — кричал Борька. — Чего она тут гудит над ухом, как шмель?
   — Боря, вставай! — стучал в стенку отец. — А вы, мать, отойдите от него, не надоедайте с утра.
   Но бабка не уходила. Она натягивала на Борьку чулки, фуфайку. Грузным телом колыхалась перед его кроватью, мягко шлепала туфлями по комнатам, гремела тазом и все что-то приговаривала.
   В сенях отец шаркал веником.
   — А куда вы, мать, галоши дели? Каждый раз во все углы тыкаешься из-за них!
   Бабка торопилась к нему на помощь.
   — Да вот они, Петруша, на самом виду. Вчерась уж очень грязны были, я их обмыла и поставила.
   Отец хлопал дверью. За ним торопливо выбегал Борька. На лестнице бабка совала ему в сумку яблоко или конфету, а в карман чистый носовой платок.
   — Да ну тебя! — отмахивался Борька. — Раньше не могла дать! Опоздаю вот...
   Потом уходила на работу мать. Она оставляла бабке продукты и уговаривала ее не тратить лишнего:
   — Поэкономней, мама. Петя и так сердится: у него ведь четыре рта на шее.
   — Чей род — того и рот, — вздыхала бабка.
   — Да я не о вас говорю! — смягчалась дочь. — Вообще расходы большие... Поаккуратнее, мама, с жирами. Боре пожирней, Пете пожирней...
   Потом сыпались на бабку другие наставления. Бабка принимала их молча, без возражений.
   Когда дочь уходила, она начинала хозяйничать. Чистила, мыла, варила, потом вынимала из сундука спицы и вязала. Спицы двигались в бабкиных пальцах то быстро, то медленно — по ходу ее мыслей. Иногда совсем останавливались, падали на колени, и бабка качала головой:
   — Так-то, голубчики мои... Не просто, не просто жить на свете!
   Приходил из школы Борька, сбрасывал на руки бабке пальто и шапку, швырял на стул сумку с книгами и кричал:
   — Бабка, поесть!
   Бабка прятала вязанье, торопливо накрывала на стол и, скрестив на животе руки, следила, как Борька ест. В эти часы как-то невольно Борька чувствовал бабку своим, близким человеком. Он охотно рассказывал ей об уроках, товарищах.
   Бабка слушала его любовно, с большим вниманием, приговаривая:
   — Все хорошо, Борюшка: и плохое и хорошее хорошо. От плохого человек крепче делается, от хорошего душа у него зацветает.
   Иногда Борька жаловался на родителей:
   — Обещал отец портфель. Все пятиклассники с портфелями ходят!
   Бабка обещала поговорить с матерью и выговаривала Борьке портфель.
   Наевшись, Борька отодвигал от себя тарелку:
   — Вкусный кисель сегодня! Ты ела, бабка?
   — Ела, ела, — кивала головой бабка. — Не заботься обо мне, Борюшка, я, спасибо, сыта и здрава.
   Потом вдруг, глядя на Борьку выцветшими глазами, долго жевала она беззубым ртом какие-то слова. Щеки ее покрывались рябью, и голос понижался до шепота:
   — Вырастешь, Борюшка, не бросай мать, заботься о матери. Старое что малое. В старину говаривали: трудней всего три вещи в жизни — богу молиться, долги платить да родителей кормить. Так-то, Борюшка, голубчик!
   — Я мать не брошу. Это в старину, может, такие люди были, а я не такой!
   — Вот и хорошо, Борюшка! Будешь поить-кормить да подавать с ласкою? А уж бабка твоя на это с того света радоваться будет.
   — Ладно. Только мертвой не приходи, — говорил Борька.
   После обеда, если Борька оставался дома, бабка подавала ему газету и, присаживаясь рядом, просила:
   — Почитай что-нибудь из газеты, Борюшка: кто живет, а кто мается на белом свете.
   — «Почитай»! — ворчал Борька. — Сама не маленькая!
   — Да что ж, коли не умею я.
   Борька засовывал руки в карманы и становился похожим на отца.
   — Ленишься! Сколько я тебя учил? Давай тетрадку!
   Бабка доставала из сундука тетрадку, карандаш, очки.
   — Да зачем тебе очки? Все равно ты буквы не знаешь.
   — Все как-то явственней в них, Борюшка.
   Начинался урок. Бабка старательно выводила буквы: «ш» и «т» не давались ей никак.
   — Опять лишнюю палку приставила! — сердился Борька.
   — Ох! — пугалась бабка. — Не сосчитаю никак.
   — Хорошо, ты при Советской власти живешь, а то в царское время знаешь как тебя драли бы за это? Мое почтение!
   — Верно, верно, Борюшка. Бог — судья, солдат — свидетель. Жаловаться было некому.
   Со двора доносился визг ребят.
   — Давай пальто, бабка, скорей, некогда мне!
   Бабка опять оставалась одна. Поправив на носу очки, она осторожно развертывала газету, подходила к окну и долго, мучительно вглядывалась в черные строки. Буквы, как жучки, то расползались перед глазами, то, натыкаясь друг на дружку, сбивались в кучу. Неожиданно выпрыгивала откуда-то знакомая трудная буква. Бабка поспешно зажимала ее толстым пальцем и торопилась к столу.
   — Три палки... три палки... — радовалась она.
* * *
   Досаждали бабке забавы внука. То летали по комнате белые, как голуби, вырезанные из бумаги самолеты. Описав под потолком круг, они застревали в масленке, падали на бабкину голову. То являлся Борька с новой игрой — в «чеканочку». Завязав в тряпочку пятак, он бешено прыгал по комнате, подбрасывая его ногой. При этом, охваченный азартом игры, он натыкался на все окружающие предметы. А бабка бегала за ним и растерянно повторяла:
   — Батюшки, батюшки... Да что же это за игра такая? Да ведь ты все в доме переколотишь!
   — Бабка, не мешай! — задыхался Борька.
   — Да ногами-то зачем, голубчик? Руками-то безопасней ведь.
   — Отстань, бабка! Что ты понимаешь? Ногами надо.
* * *
   Пришел к Борьке товарищ. Товарищ сказал:
   — Здравствуйте, бабушка!
   Борька весело подтолкнул его локтем:
   — Идем, идем! Можешь с ней не здороваться. Она у нас старая старушенция.
   Бабка одернула кофту, поправила платок и тихо пошевелила губами:
   — Обидеть — что ударить, приласкать — надо слова искать.
   А в соседней комнате товарищ говорил Борьке:
   — А с нашей бабушкой всегда здороваются. И свои, и чужие. Она у нас главная.
   — Как это — главная? — заинтересовался Борька.
   — Ну, старенькая... всех вырастила. Ее нельзя обижать. А что же ты со своей-то так? Смотри, отец взгреет за это.
   — Не взгреет! — нахмурился Борька. — Он сам с ней не здоровается.
   Товарищ покачал головой.
   — Чудно! Теперь старых все уважают. Советская власть знаешь как за них заступается! Вот у одних в нашем дворе старичку плохо жилось, так ему теперь они платят. Суд постановил. А стыдно-то как перед всеми, жуть!
   — Да мы свою бабку не обижаем, — покраснел Борька. — Она у нас... сыта и здрава.
   Прощаясь с товарищем, Борька задержал его у дверей.
   — Бабка, — нетерпеливо крикнул он, — иди сюда!
   — Иду, иду! — заковыляла из кухни бабка.
   — Вот, — сказал товарищу Борька, — попрощайся с моей бабушкой.
   После этого разговора Борька часто ни с того ни с сего спрашивал бабку:
   — Обижаем мы тебя?
   А родителям говорил:
   — Наша бабка лучше всех, а живет хуже всех — никто о ней не заботится.
   Мать удивлялась, а отец сердился:
   — Кто это тебя научил родителей осуждать? Смотри у меня — мал еще!
   И, разволновавшись, набрасывался на бабку:
   — Вы, что ли, мамаша, ребенка учите? Если недовольны нами, могли бы сами сказать.
   Бабка, мягко улыбаясь, качала головой:
   — Не я учу — жизнь учит. А вам бы, глупые, радоваться надо. Для вас сын растет! Я свое отжила на свете, а ваша старость впереди. Что убьете, то не вернете.
* * *
   Перед праздником возилась бабка до полуночи в кухне. Гладила, чистила, пекла. Утром поздравляла домашних, подавала чистое глаженое белье, дарила носки, шарфы, платочки.
   Отец, примеряя носки, кряхтел от удовольствия:
   — Угодили вы мне, мамаша! Очень хорошо, спасибо вам, мамаша!
   Борька удивлялся:
   — Когда это ты навязала, бабка? Ведь у тебя глаза старые — еще ослепнешь!
   Бабка улыбалась морщинистым лицом.
   Около носа у нее была большая бородавка. Борьку эта бородавка забавляла.
   — Какой петух тебя клюнул? — смеялся он.
   — Да вот выросла, что поделаешь!
   Борьку вообще интересовало бабкино лицо.
   Были на этом лице разные морщины: глубокие, мелкие, тонкие, как ниточки, и широкие, вырытые годами.
   — Чего это ты такая разрисованная? Старая очень? — спрашивал он.
   Бабка задумывалась.
   — По морщинам, голубчик, жизнь человеческую, как по книге, можно читать.
   — Как же это? Маршрут, что ли?
   — Какой маршрут? Просто горе и нужда здесь расписались. Детей хоронила, плакала — ложились на лицо морщины. Нужду терпела, билась — опять морщины. Мужа на войне убили — много слез было, много и морщин осталось. Большой дождь и тот в земле ямки роет.
   Слушал Борька и со страхом глядел в зеркало: мало ли он поревел в своей жизни — неужели все лицо такими нитками затянется?
   — Иди ты, бабка! — ворчал он. — Наговоришь всегда глупостей...
* * *
   Когда в доме бывали гости, наряжалась бабка в чистую ситцевую кофту, белую с красными полосками, и чинно сидела за столом. При этом следила она в оба глаза за Борькой, а тот, делая ей гримасы, таскал со стола конфеты. У бабки лицо покрывалось пятнами, но сказать при гостях она не могла. Подавали на стол дочь и зять и делали вид, что мамаша занимает в доме почетное место, чтобы люди плохого не сказали. Зато после ухода гостей бабке доставалось за все: и за почетное место, и за Борькины конфеты.
   — Я вам, мамаша, не мальчик, чтобы за столом подавать, — сердился Борькин отец.
   — И если уж сидите, мамаша, сложа руки, то хоть за мальчишкой приглядели бы: ведь все конфеты потаскал! — добавляла мать.
   — Да что же я с ним сделаю-то, милые мои, когда он при гостях вольным делается? Что спил, что съел — царь коленом не выдавит, — плакалась бабка.
   В Борьке шевелилось раздражение против родителей, и он думал про себя: «Вот будете старыми, я вам покажу тогда!»
* * *
   Была у бабки заветная шкатулка с двумя замками; никто из домашних не интересовался этой шкатулкой. И дочь и зять хорошо знали, что денег у бабки нет. Прятала в ней бабка какие-то вещицы «на смерть». Борьку одолевало любопытство.
   — Что у тебя там, бабка?
   — Вот помру — все ваше будет! — сердилась она. — Оставь ты меня в покое, не лезу я к твоим-то вещам!
   Раз Борька застал бабку спящей в кресле. Он открыл сундук, взял шкатулку и заперся в своей комнате. Бабка проснулась, увидала открытый сундук, охнула и припала к двери.
 Борька дразнился, гремя замками:
   — Все равно открою!..
   Бабка заплакала, отошла в свой угол, легла на сундук.
   Тогда Борька испугался, открыл дверь, бросил ей шкатулку и убежал.
   — Все равно возьму у тебя, мне как раз такая нужна, — дразнился он потом.

* * *
   За последнее время бабка вдруг сгорбилась, спина у нее стала круглая, ходила она тише и все присаживалась.
   — В землю врастает, — шутил отец.
   — Не смейся ты над старым человеком, — обижалась мать.
   А бабке в кухне говорила:
   — Что это вы, мама, как черепаха, по комнате двигаетесь? Пошлешь вас за чем-нибудь и назад не дождешься.

* * *
   Умерла бабка перед майским праздником. Умерла одна, сидя в кресле с вязаньем в руках: лежал на коленях недоконченный носок, на полу — клубок ниток. Ждала, видно, Борьку. Стоял на столе готовый прибор. Но обедать Борька не стал. Он долго глядел на мертвую бабку и вдруг опрометью бросился из комнаты. Бегал по улицам и боялся вернуться домой. А когда осторожно открыл дверь, отец и мать были уже дома.
   Бабка, наряженная, как для гостей, — в белой кофте с красными полосками, лежала на столе. Мать плакала, а отец вполголоса утешал ее:
   — Что же делать? Пожила, и довольно. Мы ее не обижали, терпели и неудобства и расход.

* * *
   В комнату набились соседи. Борька стоял у бабки в ногах и с любопытством рассматривал ее. Лицо у бабки было обыкновенное, только бородавка побелела, а морщин стало меньше.
   Ночью Борьке было страшно: он боялся, что бабка слезет со стола и подойдет к его постели. «Хоть бы унесли ее скорее!» — думал он.
   На другой день бабку схоронили. Когда шли на кладбище, Борька беспокоился, что уронят гроб, а когда заглянул в глубокую яму, то поспешно спрятался за спину отца.
   Домой шли медленно. Провожали соседи. Борька забежал вперед, открыл свою дверь и на цыпочках прошел мимо бабкиного кресла. Тяжелый сундук, обитый железом, выпирал на середину комнаты; теплое лоскутное одеяло и подушка были сложены в углу.
   Борька постоял у окна, поковырял пальцем прошлогоднюю замазку и открыл дверь в кухню. Под умывальником отец, засучив рукава, мыл галоши; вода затекала на подкладку, брызгала на стены. Мать гремела посудой. Борька вышел на лестницу, сел на перила и съехал вниз.
   Вернувшись со двора, он застал мать сидящей перед раскрытым сундуком. На полу была свалена всякая рухлядь. Пахло залежавшимися вещами.
   Мать вынула смятый рыжий башмачок и осторожно расправила его пальцами.
   — Мой еще, — сказала она и низко наклонилась над сундуком. — Мой...
   На самом дне загремела шкатулка. Борька присел на корточки. Отец потрепал его по плечу:
   — Ну что же, наследник, разбогатеем сейчас!
   Борька искоса взглянул на него.
   — Без ключей не открыть, — сказал он и отвернулся.
   Ключей долго не могли найти: они были спрятаны в кармане бабкиной кофты. Когда отец встряхнул кофту и ключи со звоном упали на пол, у Борьки отчего-то сжалось сердце.
   Шкатулку открыли. Отец вынул тугой сверток: в нем были теплые варежки для Борьки, носки для зятя и безрукавка для дочери. За ними следовала вышитая рубашка из старинного выцветшего шелка — тоже для Борьки. В самом углу лежал пакетик с леденцами, перевязанный красной ленточкой. На пакетике что-то было написано большими печатными буквами. Отец повертел его в руках, прищурился и громко прочел:
   — «Внуку моему Борюшке».
   Борька вдруг побледнел, вырвал у него пакет и убежал на улицу. Там, присев у чужих ворот, долго вглядывался он в бабкины каракули: «Внуку моему Борюшке».
   В букве «ш» было четыре палочки.
   «Не научилась!» — подумал Борька. И вдруг, как живая, встала перед ним бабка — тихая, виноватая, не выучившая урока.
   Борька растерянно оглянулся на свой дом и, зажав в руке пакетик, побрел по улице вдоль чужого длинного забора...
   Домой он пришел поздно вечером; глаза у него распухли от слез, к коленкам пристала свежая глина.
   Бабкин пакетик он положил к себе под подушку и, закрывшись с головой одеялом, подумал: «Не придет утром бабка!»



***КАРТИНА - ЮРИЙ КЛАПОУХ.
http://www.liveinternet.ru/users/2518198/post92112088/








НА ЕЁ КОТЛЕТАХ ХОТЕЛОСЬ ЖЕНИТЬСЯ

В шестом классе меня подрядили на общественно-полезные работы. Я занималась русским с Юлькой Тумановой. В переводе с языка школьных эвфемизмов это означало, что я пишу за Юльку сочинения и пытаюсь вдолбить ей правила, которых не знаю сама. Дважды в неделю я переступала порог тумановской квартиры и оказывалась среди клонированных берёзовых стволов, ровных, как единицы в тумановской тетради. Родители Юльки очень любили фотообои.

И дважды в неделю меня встречала бабушка Тома Ивановна.
Она была не настоящая бабушка, а чья-то дальняя родственница. Очень толстая, с покатыми, как на портрете Гончаровой, плечами, производившая впечатление тяжеловесной бесшумности. Парадоксальное сочетание, но я не знаю, как объяснить это иначе. Когда Тома Ивановна появлялась в прихожей, казалось, тебе навстречу выплыл приветливый холм.
Холм брал меня за руку и вел на кухню.
В семье Тумановых у Томы Ивановны было лишь одно занятие: она готовила.
Господи, как она готовила!
На её котлетах хотелось жениться. Борщ было стыдно есть: он во всём, абсолютно во всём превосходил тебя. Блинчики с грибами могли довести чувствительного человека до депрессии: он понимал, что самое яркое событие в его жизни произошло и ничего прекраснее уже не случится.
Тома Ивановна двигалась по своей кухне как музыкант Дэнни Будман по пароходу "Вирджиния": с легкостью, доступной лишь тому, кто родился и вырос в этих стенах. Однажды мне довелось увидеть, как она печёт яблочный пирог. Печёт? О, нет. Идея совершенного пирога, задуманного где-то в высших сферах, на моих глазах обретала материальное воплощение, а проводником этой идеи выступала Тома Ивановна. Она дирижировала всей кухней, от холодильника до штор, а вокруг нее закручивался безумный вихрь из ароматов, отрывистой перебранки венчика и кастрюли, драконьего жара духовки, блеска сахарных кристаллов... Оркестр не фальшивил ни в единой ноте. Я сидела на табуретке, поджав ноги, и меня омывало волнами увертюры яблочного пирога.
Всё-таки мироздание в проявлениях своего чувства юмора иногда заходит далеко. В семье Тумановых презирали еду. Юлька перебивала аппетит чипсами и маковой соломкой. Ее отец вполне мог довольствоваться покупными пельменями. Мать, садясь за стол, не раз повторяла с очевидным неудовольствием: "Опять на унитаз работаем!" – фраза, смысл который оставался для меня полнейшей загадкой.
Не знаю, что думала об этом Тома Ивановна и думала ли вообще. В детстве я могла бы спесиво назвать ее глупой, если бы уже тогда не ощущала, что категория интеллекта попросту не имеет к Томе отношения. Никто не пытается определить, умна ли плодоносящая яблоня. И какой айкью у холма, на котором она растет.
И вдруг Тома ослепла. Свет ей выключили сразу и навсегда. Никаких подробностей я, конечно, не помню, да и вряд ли они были мне известны. Просто раньше, когда я приходила в гости, на лице Томы сперва появлялось выражение радости, а затем глубокой сосредоточенности: она размышляла, чем меня накормить. А теперь всё стало наоборот. Сначала Тома напряженно сводила брови и наклоняла голову – пыталась по шагам узнать, кто пришел. А затем уже её лицо озарялось улыбкой.
Она упорно выходила встречать гостей в прихожую, и было мучительно видеть, как эта отяжелевшая, громоздкая, до нелепого огромная туша ползёт тебе навстречу по коридору с берёзками: крейсер, застрявший в узком русле реки.
Ее волшебный дар бесшумности исчез. Тома Ивановна задевала полки. Ударялась о шкафы. Роняла стулья. Она была похожа на неуверенный ураган, который несется на тебя, словно в замедленной съёмке.
До тех пор, пока не возвращалась на кухню.
Видя, как она готовит, я начинала подозревать, что Тома Ивановна всех нас дурачит.
Ножи.
Кастрюли.
Ложки.
Венчик.
Дуршлаг.
В кухне не находилось предмета, который не подчинялся бы Томиной воле.
Она доставала из шкафов банки со специями, не задумываясь ни на секунду. Отмеряла стеклянным стаканом муку, и если нужно было взять две трети, отсыпала ровно две трети. Точность и быстрота, с которой она разбивала яйца, резала овощи – точно строчила швейная машинка, – обжаривала мясо или замешивала тесто, ошеломляли. Я и раньше понимала, что Тома творит нечто необыкновенное, но теперь ее возможности обрели явственный оттенок чуда.
Лишь холодильник поначалу вызывал у нее небольшие затруднения, но и с ним они быстро договорились, что и на какой полке он будет хранить. Задержку в коммуникациях я списываю на то, что он был очень молод и, возможно, туповат.
Это, наверное, был первый в моей жизни случай, когда я увидела, как сначала человек создаёт свой мир, а потом мир хранит своего человека. И бережёт его в несчастье, и длит его до-бедственное существование.
Что осталось от плюшек? От драников и борщей? Ничего. Работа на унитаз, как говорила Юлькина мама, любящая фотообои с берёзками.
Ради чего Тома дирижировала своим оркестром? Ради идеального манника и лучшего в мире бульона? Близким было глубоко плевать на то, что она делает. Но мне хочется думать, что рано или поздно эхо каждой песни, пропетой с любовью, возвращается, и мелодия снова звучит вокруг замолчавшего певца.
В начале мая мы с Юлькой провели последнее занятие: она уезжала куда-то на юг, к родне матери. На прощанье Тома Ивановна вручила мне пакет "жаворонков", – мягких тестяных птичек с глазками из изюма. Я бездумно съела их один за другим.
И только на последнем споткнулась, представив, как незрячая Тома выкладывает каждой заготовке глаза.
Впрочем, потом всё равно его съела.
Он был такой вкусный, что хотелось петь.
© Eilin-o-connor