Москаль

На Крещатике кофе по-русски
за полтинник.
Хотелось и в Лавру,
и в музей, дом Тринадцать на Спуске,
и куда-то ещё.
Динозавры
распивают свою «Оболонь»,
а с тобой – бельмонди и делонь,
исполняя капризы на бис.
Я, наверное, жлоб.
Тссс...

Чертовщина.
Метро закрыто.
С Гидропарка до Минской пешком –
эх,
я разделан тобой под орех,
и пою.

Хорошо-то как.

Чуть потише.
Смотри, на кухне
у кого-то зажёгся свет.
От бензола кусты пожухли,
а других, попышнее, нет,
и до Минской как до Китая.
Чуть потише,
я сам вот-вот
заору,
да так, что зажжёт
вся округа на кухнях свет.
Комары, блин.

Ненавижу вокзалы.
Таможни тоже.
Ненавижу.

Расскажи мне, что делает Муня,
и куда он справляет нужду,
за утратой моих босоножек?
У меня всё по-прежнему – жду.
Триста лет до начала июня –
потерплю.
Обнимаю.
Я тоже.
И тебе.
И его от меня.
Потерпи.

пи... пи... пи...
пи... пи... пи...
пи... пи... пи...

Блин.
Вот что этим бабам,
как триндеть – так намазано медом,
не отлипнут.

Нежданно,
нахрапом,
заявиться бы: "здрасьте".
Есть больничный,
и вот оно – счастье,
на неделю,
где совесть,
где принципы –
дозвониться бы.

Доброго ранку!
Извини, что нежданчиком.

Пять,
и по дню на дорогу –
семь.
Я хочу тебя здесь и опять,
я хочу тебя там и совсем,
навсегда,
чтоб спаяться в колокол,
ты – пурпурная медь,
я – олово,
и набатить в державные головы.
Топорами границ расколота
не одна изумленная правда.
Потерпи. Это надо.

Надо?

Подстаканник.
Кроссворды.
Немые.
Сосед подшофе.
«гривны-доллары-дешево!»
Купянск.
Валуйки.
Эр Фэ.

Ненавижу вокзалы.

Знаешь, трудно вот так, за семьсот километров.
Монитор – хоть защупай,
а главное где-то
далеко.

А у нас снег.
Рановато – растает к утру,
Если сам до утра не помру,
то увижу молочные реки.
Их разгонят супруги-узбеки,
наши дворники,
чтоб не здесь, а в соседнем квартале,
эти реки в моря вырастали,
и цунамили южные дали.
Вот, сложу из платежки кораблик,
и пущу.

Потеряется?

Елы-палы,
и сто двадцать ударов в минуту, –
да заткните вы это хлебало,
уберите со сцены!
Нудно,
от пяти до восьми время
проползает.
Опять – новости.
Звук на «тридцать».
Чувак в теме,
всё по честному, всё по совести,
по уму –
бла-бла-бла.

пи... пи... пи...
пи... пи... пи...
пи... пи... пи...
сец...

Ну и дура ты, мать.
Кто ж в толпу с телефоном в кармашке?
Сохранил.
Как тебя обозвать?
«Майдализой»?

Смеешься.

Ты не знаешь, как гадко смотреться
в амальгамную рожу.
Только носишь никчёмные бейцы,
только ноешь в мобилу: «я тоже!», –
от бессилия ноешь.

Та шо ты?
Я-то бык, и с заслуженной грыжей,
тут свои Вольдемары-Ашоты,
и катаешь любого, чтоб выжить, –
я согласен.
А ты?
На войне-то труднее вдвойне
завозить на народной спине
безнародье в народную Раду,
правда?

пи... пи... пи...

Молодой человек,
я вам русским твержу языком:
нет билетов!
И что-то вполголоса,
видно, очень по-русски сказала.

Ненавижу вокзалы.

Чёрт, нельзя же так.
Знаю.
И ты меня тоже.
Не подумал.
Ну, ладно, бывает,
вот, как ляпнешь,
а после и доит, и гложет,
хоть разбейся в лепешку.
Не злись на дебила.
Молодец, что сама позвонила.
Хочешь – завтра же...
пи...
(кончаются деньги)
За неделю едва не сбрендил,
тут и так на короткой цепи...
пи... пи... пи...

Я всамделишный – веришь мне?
Хочешь – так, хочешь – эдак мусоль,
намечтай обо мне, что угодно,
только хрен им на рыло,
и в печень мозоль,
и...
Москаль небогат фантазией.
Это ваши, наверно, сглазили.
Кареглазые.
Щирые.
Тьфу.

Вот, опять.
Я знаю: когда ты плачешь –
мой огромный, подобранный осенью,
беспородный, но гордый Алтай
начинает скулить.

Я не верю
восхитительным мантрам падре,
восхититительным в каждом кадре,
в каждой сцене –
таким восхитительным,
что не верить ему непростительно
и преступно.
Запястья чешутся
генетической памятью.

Лето
подмигнет из-за трех рубежей –
Светлой Пасхи и Майских праздников.
Я не сплю, я рожаю ежей
идиотской надежды – классика,
отдающая дядей Шекспиром;
но у дяденьки, что ни финал –
трупы.
Бррр.

Вот и я, наверное, труп.
Только труп непростительно глуп,
и не видит цветов и различий.
Что ни флаг – да какая разница,
что ни клан – да одни и те же,
так же машется им,
так же фразится,
те же задницы,
те же плеши.
 
Я не знаю счету волосам –
здесь Он прав, хотя не остроумен.
Остается биться в лунный бубен,
чтобы не по дням, а по часам
изменялись фазы.

Воет пёс.
Наверно, на Луну.

Завтра будет не день – денище,
ослепительный,
жаркий,
гордый.
Я смотрел бла-бла-блашное зрелище,
дотянул до прогноза погоды,
и уснул.
Он уткнулся в ноги,
не скуля – просто так уткнулся.
Я предатель. Один из многих,
кто бросает прирученных.
Дуся,
Таня, Маня, Изольда, и прочие –
для двуногих самцов дороже;
а внутри шевельнётся, погложет,
и стыдливо уйдет в многоточие
штампом, чтоб сильно не мучиться:
«а кому сейчас...»

Правда – кому?

Вот, сидишь в третьесортном дыму,
и, уже полтора месяца,
выбираешь причину повеситься,
а причины – опять к одному.
И не хочешь копать старое,
а оно – словно новый пятак,
что ни день, пробивает чердак.
Бац.
И обрывки последнего ди...
монолога, в общем-то,
и собачий скулёж до пяти,
выгребающий дочиста
все попытки уснуть.

Или спал до сих пор?

Почему-то
параллелится жизнь:
нет ни до,
нет ни после.
Какая-то смута,
какой-то фашизм,
и какая-то чёткая линия,
в тридцать три бесконечных таможни,
отделит бытие от былинного:
разве можно так?

Разве можно?

Будьте прокляты, флаги –
любого окраса и колера,
низводящие дух до отваги
убойного бройлера.
Будьте прокляты, сферы,
орбиты и зоны вращения,
где любовь через двери –
уже извращение.
Будьте прокляты, рожи,
костюмы, улыбки и галстуки –
я такой же, я тоже,
ору из-за насыпи
на своем, на москальском:
«пааашли вы!»,
и чешу той же баней, и лесом,
помирать за жратву и спасибо,
погибать за надежду воскреснуть –
вне границ,
вне законов,
вне этих
развеликих, помпезных тряпок.

Я скулю в мелкосопочный Запад,
и сижу на рекламной диете,
задыхаясь от «Примы»,
между темами дня и прогнозами,
с добавлением Крыма.