Улицей Мандельштама

                УЛИЦЕЙ  МАНДЕЛЬШТАМА. Поэтическое эссе.
               
          
                1.   Утро   акмеизма. Вступление.


Тебя  не  понимали  современники.
Я не согласна с критиками века,
Который мукой был твоей и бременем –
Библейского простого человека.

Шел рядом с  Городецким и Ахматовой,
Разя скупыми красками эпитетов.
А  Гумилев признал достойным – «брата»
И «Камнем» стих назвал, сакрально вылитым.

Слог выбит на библейских основаниях
И выточен на сводах канонических,
Где учимся уму и состраданию,
Покорствуя и  смыслу и приличествам.

Твой акмеизм мне стал дороже классики.
Метафора не кажется безделицей,
А взгляд глубокий, но без всякой накипи
Мне строчкой в сердце и доселе целится!



                2.  Парадоксы  ясновидения.

                «Память моя враждебна всему
                личному».
                О.Мандельштам «Шум времени».            

В империи родиться или в Польше?!
Такую разницу не знали ранее.
Из детства вынес: нет рабства горше –
Свобод фальшивых – лжеподаянья.       

А петербургский еврейский мальчик
Не верил даже в слезу раввина,
Который  чтил престол монарший,
И  презирал изгоя-сына.

В ответ тот станет протестантом –
Свободным и от «тех» и «этих».
Господь обетовал талантом,
Что  перед  Небом –сам в ответе!



                3. Дедовское  просвещение.


                На рижское взморье! Там время застыло
                В молчанье песков  – вековых и унылых.
                Старик седовласый с женою встречал
                Семью петербуржцев, что с радостью ждал.
                Был честным до святости дед-иудей
                И лавку закрыл, как себя, от людей.
                Казалось, суровый и праведный род
                Впитал всю размеренность викингов вод. 
               
                Поэт вспоминал: восемнадцатый век
                В той Риге застыл, где живой человек
                Подобно Спинозе не славил Талмуд,
                А  Лейбница с  Гердером чтил мудрый «зуд».
                И может Амалия - белою леди -
                Глядела на «принца», как в ласковый сон.
                Но сладостно-трепетный миф меж столетья
                Увы, не нарушит пристойности  фон.
 
                На внука взирал с чинной строгостью дед.
                Из  глаз голубых лил спокойствия свет:
                С сановным достоинством жизнь доживал,
                Потомку по крови того же желал.
                Но тот не на шутку сего испугался,
                Тем самым нарушив гармонии лад, -
                Наставник раввином суровым казался
                В мальчишеском мире столичных бравад.
      
                Внук  знал  блеск парада на Марсовом поле,
                Гранитных кварталов имперский размах.
                Сенатскую площадь и бунты о воле,
                Тиски скрытой бездны в нарядных штрихах.      
                А  Дуббельн, меж тем, наслаждался Чайковским.
                В ударе был Штраус. Шопен же молчал.
                (Похоже «песочных часов» не приял.)
                А Скрябин грозил Прометеем московским!

               

                4. Наш  Петербург.
 
              «Весь стройный мираж Петербурга был только сон,
              блистательный покров, накинутый над бездной».
                О. Мандельштам.               

Красота  оплаченная  кровью
Русских безызвестных мастеров.
Но Растрелли знаем. Он с любовью
Взвел дворцы для светских вечеров.
Зимний, что барокко оторочен.
Смольный – жениховства для повес.
Петергофа мраморный проотчий
И  Екатерининский венец.

Так, порою находясь в музее –
Городе,  где каждый экспонат
Возведен в значенье мавзолея
(Именем отмечен и богат!)
Я не забываю про колодцы –
Про дворы, где шарит мелюзга
Скорби человеческого родства,
И «еловая» царит тоска.

Бедных доходяг здесь дух  витает.
И могильной мраморной плитой
Кто-то мое сердце укоряет,
Может быть, сановник молодой.
Город выявляет  «тех» и  «этих».
До сих пор презрительно красив,
Он как «шельму» в нем живущих метит,-
К лаврам, к безысходности спесив.

Думая о «маленьком» в шинеле,
О голодном, что упал как бомж,-
Я дышу как Осип... еле-еле -
Под лепною аркой из рогож.



                5. Движение  чувств.


               
                Весна, что не приемлет позже лета,
                Как исстари  доселе повелось – ЛЮБОВЬ ПОЭТА.
               
                Она вместила несколько эпох:
                Общенья платонического полог…
                Ахматовой ажурный говорок
                Сквозит сквозь строки, оттесняя молох.

                Затем судьба стучится на порог
                И нежностью и клятвенным признаньем.
                К Надежде -  жизнь дающей – не урок!
                Стремится муж всем существом дознанья:

                О растворись, голубка, Лота дочь!
                Вернись, «вернись в смесительное лоно»!
                Где Лии нелюбимой меркнет ночь
                Перед дорогой «солнца Илиона».      
               
                А вот и страсти мстительная высь,
                Теснящая Надежды утешенья.
                Нет лживее «провакселевских» ниш,
                И неуклюжей лести обольщенья.

                И есть средь них изгойства пустота,
                Чей взгляд тяжёл и профиль неприступен:
                Его невоплощённая мечта,
                Что не подспудна, как системы путы.



                6.  Гость Москвы. 
               
                «На страшный полёт крещу вас».
                М.Цветаева.
               

                В дни молодости встретившись нежданно
                С поэта неприкаянным пером,
                Марина вопрошала небо тайно:
                В чём истина стихов  и где их дом?!
               
                На даче у Волошина жил «ромул»
                В общении с одной из русских дев.
                Певец Европы был заметно тронут:               
                И в Риме не знавал таких кружев!

                Тот  путь от Коктебеля был прочерчен
                В Москву – к дарительнице вещих снов,
                Которая  во всём  была далече…
                Но Бог соединил на миг в альков.   
               
                Февраль шестнадцатого. Год до бесовщины.
                Распутинщина царствует в Кремле:
                Пророчит вновь кровавые картины
                Успенья русского на страждущей земле.

                Столетия назад сожжён Лжедмитрий.
                СмутА  ушла под колокольный звон.
                Опять глядит Московия из митры
                Слепцом уставшим из своих окон.

                И Воробьёвых гор снега косые,
                Как гостя необычного слеза
                На длани уходившей в мрак России,
                Браслете, где сияла бирюза.




                7. Время  и  место.


Готические своды Мандельштама
Нам не дадут покоя, ни руки.
Ассоциаций призрачные гаммы -
«Алмазом по стеклу» его тоски.

Так можно написать об Ариосте,
Лишь подлинник усвоив глубиной
Такого же классического роста.
И Данте проплывает как живой.

Пробыв в Европе юные два года,
Поэт постиг не только языки:
Парижских улиц лица и мирки
И  Гейдельбергских диспутов свободу.

Его необычайное богатство
Дополнится Кавказа крутизной.
Армян древнейших глиняное царство
Он воспоёт как отчий край родной.

Унылой Феодосии причалы
И Крымских всхолмий с волнами борьбу
Увидит как законные начала
Для слов – что подарило им судьбу.

Его четырёхмерное пространство
Сливает времена и города,
Являя Рима грозного коварство
И той земли – с которой навсегда!



                8. Авторские вечера.


Пять вечеров. В двух мировых столицах!
Какая роскошь для царя в плененье,
Какая страсть в его святом волненье…
Экстаз на вспугнутых от правды лицах!

Два-три часа из жерла заклинанья
Шли,  исторгаясь грозовою тучей.
Стоял над  миром патриарх могучий  -
Огонь, что прорывался сквозь терзанья!

Свободою кипел как сладострастьем.
Горел чужим и первозданным светом.
Он знал судьбу свою и путь  ПОЭТА:
Восстать из ада БОЖЕСКИМ  ПРИЧАСТЬЕМ!!!



               9. Неопалимая  купина.

                "Что не казнь у него – то малина".
                О.Мандельштам.


Ты горел словно куст,
Где Господь только бдел.
Моисеева грусть –
Как квартирный придел.

              Ублажали тебя,
              Зная яростный нрав.
              Окормили сполна, -
              Ордер временный дав?!

Нет! Пером-топором
Зарубил миф «отца».
А квартирный облом
Вывел в «свет» подлеца!



                10. Чистилище.


Арест. И ссылка в пахотный Воронеж.
(Там жил когда-то  «рындинский» мой род.)
Господь нарек певцу: не проворонишь!
Стихам   размах и рифм полет.

Читаю их и думаю с пристрастьем:
Тебя, брат Осип, к берегу несло,
Который одарил золой причастья –
Любви сакральной  -  всем «углам» назло!

Пел очищение души зимою
И снежный плат растянутых полей -
Равнин,  дышащих чудной простотою
Под солнечный прищур в молчанье дней.

Еще ты воспевал дитя улыбку.
И женщину, которой луч зажег,
Не принимая времени ошибку –
Запечатлеть лишь миг – ее шажок.

Играл с морозцем, рвался к вольным долам,
Чтоб мертвый воздух делался живым…
Ты припадал к небесным черноземам,
И тем прославил край, где был гоним.



                11. Преданное сердце.
                Притча.
               
                «Я поставлен в положение собаки, пса…
                Меня нет. Я – тень. У меня только  право
                умереть.»
                Из письма  О.Мандельштама  К.И.
                Чуковскому. 1937 год.


Для всякой верности нужна рука,
Которая безмолвно прикоснется
К глазам. И затаенная тоска
О глубину доверья разобьется!

Бежит по улице бездомный пес,
И не дворняжка, но он так запущен!
Дурацкой шубы вздыбореный ворс
Свидетельствует: навсегда отпущен.

А если приручить его к себе?
Взять, прописав  в жилище бедолагу.
Да поздно! Цепка память о вреде
Хозяина, который «сдал» беднягу.

И глаз остекленевших пустота,
И отрешенной мины паранойя -
Прохожих лишь пугают: неспроста,
За нрав дурной, знать, превращен в изгоя.

Пес лучше всех знал – просто надоел!
И  «друг» прогнал его как сбрасывают платье.
А, верности утраченной придел
Обрек собачье сердце на распятье.



                12. Жажда  выхода.
               
Ты так любил читать стихи -               
Свои, которые рождал, порою муча
За чьи-то неизвестные грехи
Близ окружавших, чтоб узнать получше.

Через себя…понять?! Какая малость!
Той лакмусовой пленки не достать,
И лишь стихам позволено все знать…
Но все ж жалею, что она стиралась!

Я б записала странный разговор
Со следователем, что пыхтел надзором.
И вдруг, по телефону, - скорбный звон
Стихов отчаянья, сбитого позором!

Позором поднадзора! Мандельштам звонил
В  НКВД не палачу, а брату.
Стихи свои читал: как не дышал, но был
В цепях воронежских с рассвета до заката.

Сейчас я отдала б, казалось, все,
Чтобы услышать запись телефона.
Но ветер беспощадный унесет
Великий голос века мегафона.

Оставив лишь бессмертные стихи
О том, как надрывалась вновь  Россия.
За чьи-то неоплатные грехи
Поэт опальный жил в ней как мессия.

Порой мне кажется, и я живу –
Заложницей – уже другого века:
Все тайное пророчу наяву
И чую поступь зверя-человека.



                13.  Богодухновенье.
               

Как их много – излишне способных,
Уловивших карьерный присвист.
Один бытием ломит модным,
Другой не умен, но речист.

Настоящий талант плодоносен.
Но белеют от гнева зрачки,
Когда бездарь, хвальбами  несносен,
Руку жмет, а готовит  -  силки.

Ну, а гений – каких единицы –
Что живет на комете своей,
Пролетает причудливой птицей
Под беспомощный визг лопарей.


Духом  Божеским оный отмечен.
Между адом и раем паря,
Он  - сам Дух , хоть и очеловечен.
А для мира – виток и Заря!



                14.  Поверка временем.

                «Богат Осип, богат».
                Анна  Ахматова.

Я, на примере строчек Мандельштама, -
Злосчастной критики не дам ни грамма.
Тот мало Пушкина хвалил,
Чем Анну всуе огорчил,
А чтя её – Ахматовой – лишь имя,
Не разглядел Московии твердыню –
Цветаеву, приняв за «рукоделье»
Размах стиха и смелость откровенья.
(Предпочитал Цветаевой Адалис,
Следы которой в прошлом затерялись).
Стих Пастернака, что поныне в силе,
Считал и старомодным и бесстильным.

Спасибо, что писал добро о Блоке,
(А то бы было столько вслед мороки!)
Что на Есенина рука не замахнулась,
На Клюева… Но проза всё ж проснулась
Не в критике мыслителя, о нет!
Здесь Петербург, Москва творят обет,
«Шум времени» заслышав о себе
Зиянии высот в слепой борьбе.
 
Ты так сумел бытописать столицы
И показать свой век в различных лицах;
И Крым и дух Армении постиг,
Замуровав их в акмеизма стих,
Что я прощаю отблески хульбы
Как рецидив на рубище судьбы.



                15.   Последний  этап.

                "Заблудился я в небе – что делать?"
                О. Мандельштам.


Чем   Сталину он помешал –
Поэт – болезненно тщедушный?
Всем духом влившийся в астрал,
С умом  - к мирскому равнодушным.      

Но остро ощущавшим век –
Подлогов, казней  и доносов:
Не-гражданин, не-человек…
А  «винтик» жил в стране отбросов!

Поэт не здешних связей аппарат,
А  ПРОВОДНИК  далекого расчета!
Глаза посланца  Вечности глядят,
Улавливая мира обороты:

Тончайших линий хрупкие черты,
Что в судьбах развернулись как в плакатах.
И тайн не захороненных холсты,
Где миражи деталями богаты.

Но вождь так и не понял ничего,
Определив певцу конец изгнанья.
А край Земли восславит песнь его
Чрез лагерный раструб и поруганье!



                16. Поскриптум.


Ты был пророком.  Рим и Иудея
Цивилизаций блики помогли
Увидеть с болью ту, что есть Россея
В пространстве исстрадавшейся Земли.

Двадцатый  век стихами был предсказан
Всей кровью зверя и его жнивьем:
Здесь каждый был по-своему наказан,
Гордясь за место, где умрем.

Завещанную флейту тщетно ищем,
Скрепляя "двух столетий позвонки".
Мы снова строим храм на пепелище
Под дирижерство Бога и «руки».



                *    *     *


Слепой московский дождик прошагал
Сквозь муравейник лиц. Ты не стоял
Среди толпы словно в тени дубрав,
В которых жил душой – без всяких прав!
А Небо диктовало все слова,
Которыми болела голова.
И я, что не в толпе, а так… ничья –
Тебя узнала в проблеске луча!

               
                2010.


______________________________

Примечания к главам читатель по желанию может посмотреть по э.а. http://www.stihi.ru/2012/01/15/617 и другим.