Лёха Никонов - Политика для меня это вопрос стиля

Русский поэт, автор песен и вокалист панк-группы «Последние танки в Париже» Лёха Никонов приезжал в Великий Новгород, чтобы представить последний сборник своих стихов «Медея». Интернет-изданию Прямая речь он рассказал, почему стало пошлым читать антипутинские стихи, и как оставить своё имя в истории на 200 лет.


ПР: Я перед нашей встречей прочитала твоё «Интервью с двумя неизвестными» и сразу же почувствовала себя на месте того журналиста. Ты же вроде сам был журналистом когда-то.

ЛН: Был, поэтому и написал такого рода стихотворение. Я его написал 10-12 лет назад. Для меня это настолько старое произведение. Оно переломило многое в моей биографии, в моём стиле. Если ты почитаешь стихи до «Техники быстрого письма», ты поймешь, что я занимался совсем другими вещами. Это был слом моего поэтического дискурса, как «Медея». Только «Медея» более законченное произведение, но «Техника быстрого письма» более живая, я написал её за полгода, и это люди чувствовали. Я его выпустил на аудио, тогда этого никто не делал. Люди когда это услышали, они были в шоке. Я не хотел этого, записал просто от нечего делать. Однажды Тропилло ( российский продюсер Андрей Тропилло, примеч. редакции) пришёл на студию и говорит: это надо издавать. Сейчас я понимаю, насколько он был прав, в этом гениальность Андрея Владимировича. Он в этом смысле гениальный продюсер, потому что все русские музыканты, от Бориса Гребенщикова до современных, многим обязаны ему.

ПР: Ну и что, ты таким же был как твой герой, журналист?

ЛН: Я был ещё хуже. Я брал интервью у Битова, это отличный русский писатель. Когда я пришёл к главному редактору, оказалось, что меня там в четыре раза больше, чем Битова. Он спросил, мол, что это такое. Я говорю: это гонзо-журналистика. Так мы разошлись. Через две недели я уже там не работал.

ПР: Ты много интервью давал. О чем ты хотел говорить, но тебя ни разу не спрашивали мои коллеги?

ЛН: Я бы хотел, чтобы спросили про мои песни, про их историю. Почему бас в песне звучит коряво. Я мог бы объяснить, например, что мы это специально сделали, у нас были мотивы для этого. Для меня интересны вопросы, касающиеся творчества. Песен у нас не мало, 150, но ни в одном из 150 интервью я вопросов о песнях не услышал. Везде были вопросы: а с кем ты спал, а правда ли, что у тебя эпилепсия. Музыкальная журналистика в России потерпела фиаско после того, как интернет появился.

ПР: А ты с группой ездишь сейчас?

ЛН: Пока нет, мы сейчас репетируем, у нас альбом выйдет в этом году. Нас не приглашают во многие города, во-первых, это мало окупаемо, во-вторых, как сказал какой-то человек с «Нашего радио», мы ПТВП не позовём, они слишком непредсказуемые. Но мы вообще-то и не просились, если бы они нас позвали, мы бы их послали. Мы бы не стали этого делать, в отличие от многих бывших панк-героев, которые матюгали «Наше радио» 10 лет назад, а теперь в программе «Живые» под их флагами поют песни «социальные». Это черти. Это даже не мелкобуржуазно. С такими бы я точно в разведку не пошёл. Вот Шнур, например, никогда не городил чушь, к нему какие могут быть претензии. Отличный музыкант, умнейший человек. Он говорит, да, давайте деньги, он никогда не корчил из себя борца с системой.

ПР: А ты хочешь деньги?

ЛН: Деньги это грязь, они вторичны. Если есть что-то, то деньги всегда будут. А если ничего нет, то денег не будет по жизни. Я живу за счёт своего творчества. Я бы не был поэтом, если бы работал кочегаром.

ПР: Значит на «зарплату» поэта можно жить сейчас? Поэтов много вообще?

ЛН: Лёха Никонов может прожить на то, что зарабатывает своим творчеством, не знаю, как другие поэты. Тех, кто называет себя поэтами очень много, но поэтов всегда немного было. За исключением начала прошлого века в России. Хотя, мне больше нравятся поэты советского периода, Смеляков, Корнилов, Мартынов. Мне малоинтересен тот же Блок или Анненский. Для меня это пошлость.

ПР: Когда я пыталась рассказать про тебя, про то, как ты выступаешь, как преподносишь свои стихи, всплывало сравнение с Маяковским.

ЛН: Это взгляд дилетанта, хотя бы потому, что Маяковский не писал ямбом. А у меня две трети стихов написаны шестистопным, «пушкинским» ямбом. К тому же, я слушал, как читает Маяковский, он читал как Шаляпин. Как я, читал только Есенин. Мне все говорят постоянно, что я читаю и ору. Послушайте, как читали поэты Серебряного века, они все орали, как черти резаные, как будто пятки им поджигают.

ПР: Если такое эмоциональное наполнение, глупо стоять и тарабанить...

ЛН: Да не в этом дело. Просто стоит какой-то рядом чёрт и рассказывает другу анекдот. Тебе приходится его перекрикивать. Всё гораздо прозаичнее. Иногда я, бывает, могу дать ему с ноги, но если я читаю стихотворение о любви, это выглядит, по крайней мере, нелепо.

ПР: А ты часто ездишь по провинциальным городам? Как в маленьких городах тебя принимают?

ЛН: Публика разная. Вот мы ехали сегодня и говорили о том, что всё непредсказуемо, неизвестно, сколько народу придёт.

ПР: Обычно это кто, подростки протестные или как-то выросла публика?

ЛН: Я не знаю, кто такие подростки протестные. Когда я начинал, все очень любили Путина. Все говорили мне, что я идиот. Это было в 2001. Тогда эти подростки были детьми. Я их называю подростками поколения Путина. Это обычный юношеский максимализм, это не осознанный политический протест. Но пускай лучше так, молодёжь всегда права.

ПР: А сейчас изменился политический тренд?

ЛН: Сейчас неуместно читать антипутинские стихи, это просто пошло.

ПР: Ты знаешь, что сейчас в России идёт год культуры?

ЛН: Нет, не знаю. Это смешно вообще звучит. Государство какое вообще отношение к культуре имеет? У него наоборот, антикультурная миссия. Оно из людей делает уродов.

ПР: А по-другому не может быть? Государство в принципе может что- то для культуры сделать?

ЛН: Оно не может, оно не должно это делать. Этим должны заниматься поэты и художники. Это не дело государства, диктовать, например, какие спектакли ставить, а какие нет. Помогать, давать бабок, это не его миссия, но оно этим занимается. «Медея» была на бюджетные деньги частично поставлена. Но когда они увидели, что мы натворили, они перестали давать бабки. Соответственно, мы себя таким образом поставили в зависимость от этих людей, от государства, а это неправильный ход. Правда, я это понял уже задним числом. Тем более, все зависит не от меня, это театральные замесы. Я как поэт очень далёк от них, мне это не важно. Но факт остаётся фактом.

ПР: Ты себя считаешь частью современного искусства?

ЛН: В России это слово неприемлемо вообще. Искусство в России обречено на отношения с государством. Поэтому человек, стоящий в маргинальной позиции, как я, никому ничего не должен и имеет свободу. В этом смысле свободы всегда было в России больше для поэтов, чем в любой Голландии или Англии. Поэтому как поэт русский я себя в России чувствую очень комфортно.

ПР: Политика есть в твоих текстах.

ЛН: Политика для меня — это чисто вопрос стиля. Никакого это отношения не имеет к моим истинным политическим взглядам. То, что я говорю в стихах, может меняться. Глупо думать, что я сейчас думаю так же, как 10 лет назад. Неважно вообще, на какой политической платформе стоит герой моего стихотворения. Важно, хорошее это стихотворение или нет. Я не говорю, что героем моего стихотворения, в положительном смысле, может быть фашист. Но это чисто из моих личных убеждений, потому что я — антифашист. Но это единственное исключение. Ну и вопрос христианства я стараюсь не трогать, но в «Медее» он выявился. Я думал, что этого не заметят. Обычно не замечают самого важного. Но, на одном из моих чтений я был в неудобном положении, потому что мне пришлось ответить на эти вопросы. Сама «Медея» это книга, отсылающая к раннехристианским трудам, не в меньшей степени, чем Умберто Эко. В какой-то степени это постмодернистский бестселлер, только в стихах. А прозу, которую я оттуда вычеркнул, можно сейчас наблюдать своими глазами на Украине.

ПР: Есть говорить о связи искусства и политики, сейчас в массовую культуру вышел акционизм.

ЛН: Это началось ещё с Марата Гельмана, это было лет 20 назад. Тер-Оганьян рубил иконы тогда, и в Прагу соскочил. Разве это не было актуальным искусством тогда? Вопрос в пиаре. В данный момент это искусство распиарено. К примеру, Pussy Riot или другие не менее одиозные фигуры. А раньше это было менее распиарено и было в среде искусства. Но люди также страдали, как тот же Тер-Оганьян, он вынужден был иммигрировать в 90-е года. Ничего не меняется сейчас, просто больше информации у людей. Про все эти репрессии знают больше, чем раньше.

ПР: Pussy Riot стали звёздами мировой величины. То, что они делают, это искусство?

ЛН: Ещё вопрос, искусство ли это. Но это акционизм в чистом виде, точно не музыка. Слово искусство в наше время потеряло свой смысл. Но, по крайней мере, если даже оно имеет какой-то смысл, то совсем не тот, который в него вкладывали люди 19 или даже 20 века. Раньше искусством мог заниматься только высший класс, аристократы, дворяне, на худой конец, богатые купцы. Глупо равнять искусство прошлого и акции того человека, который прибил себе гвоздями член, или Pussy Riot. Тем не менее, это реакция общества на невозможность диалога друг с другом. Все сидят дома, у каждого свой интернет. Они думают, что они общаются друг с другом, а на самом деле все сидят по домам, если записать на видео, уставившись в какой-то ящик на протяжении всего дня, и думают, что их никто не видит, кроме бога и провайдера. Но это не так.

ПР: Ты же сам читаешь свои стихи, значит это перфоманс тоже.

ЛН: Я просто их читаю, я не думаю, что это перфоманс. Я, конечно, учился как любой другой оратор. Я учился на чтениях. Когда я начинал читать, не знал куда руки деть. Сейчас-то я знаю, что мне делать. В каком месте быстро читать, в каком медленно, в каком гласную тянуть, в каком не тянуть.

ПР: Это что, механизировано?

ЛН: Нет. Это на подсознании скорее. Все зависит от публики. Бывает даже, что публика настроена негативно, а мне от этого только лучше. А бывает, что наоборот, позитивно, а я впадаю в депрессняк. Это тайна творчества.

ПР: Кто-то может вместо тебя читать твои стихи?

ЛН: Илона же читала "Медею"(Илона Макарова — актриса, примеч.редакции). Но она репетировала полгода. Лучше неё мои стихи вряд ли кто-то читал. Хотя, на записи получилось несколько скованно, надо было, наверно, записывать во время спектакля. И я не могу представить ни одной актрисы пока, которая могла бы повторить такое, хотя я буду очень рад, если такие появятся.

ПР: Есть прелесть в том, что ты сам читаешь.

ЛН: Поэта слушать вживую всегда лучше. Вы можете меня слушать, вы мои современники. Ваши внуки будут завидовать.

ПР: То есть ты правда, осознал уже своё величие?

ЛН: Никакого величия в этом нет. Я говорю с тобой серьёзно. Ты же Маршака знаешь, вот примерно так же и будет. Какой-то Никонов, где-то там, но пойми, через двести лет они скажут, ни ... себе, она с ним разговаривала. Я останусь через книги. Я всё равно уже остался, мне плевать, я в истории зафиксирован.

ПР: Я это разделяю. Просто любопытно, что ты в своей голове так это позиционируешь. Ты сомневаешься хоть чуть-чуть в себе?

ЛН: Я не сомневаюсь нисколько в своей миссии. Другой базар, что я могу показаться нескромным, и это меня выводит из себя. Больше всего ненавижу на свете тщеславие. Корчить из себя гения нелепо.

ПР: Это опасно в плане развития. Как развиваться, если ты решил, что всё, цель достигнута?

ЛН: Пушкин понимал, что он гений, и это ему нисколько не мешало. Вопрос не в этом. Вопрос именно в характере. Я не считаю себя гением, я просто хороший поэт, это я точно знаю. Этого достаточно, чтобы остаться в истории на 200 лет, как говорит сама же история.