Воспоминания. Помоги нам, Творец...

Лариса Хромова


(На фото отец Ларисы Хромовой Николай Филиппович)
 

Статья была опубликована
в литературно-художественном публицистическом журнале
"Ассоциации русских писателей Республики Молдова"
               

Между «Кошкой на раскаленной крыше»
и «Барабанщицей»,
между плачем, что Бог один   слышит, -
судьбой-обманщицей,
между плеском аплодисментов,
забвеньем, смирением
                Ученичества,
между самых счастливых  и  ярких
в жизни моментов
  и сиротством  её  величества
Женщины,  Актрисы
        яростного XX века –
Путь  неподкупной
Ларисы              Хромовой               
       русского человека!

01.11.10
                Олеся Рудягина

 
ВОСПОМИНАН. "ПОМОГИ НАМ, ТВОРЕЦ"...


Я волжанка...  Родилась и выросла в старинном рус­ском городе на Волге – Саратове – в июне 1940 года. Поскольку родители мои были геологи, то уже через год я оказалась в Баш­кирии. Война застала нас в Уфе, где мы и прожили это лихолетье.
Бомбежками война не дошла до нас. Дома наши не были разрушены, но детство, все земное естество наше было на­рушено, мы были все годы как бы под «при­целом войны», и навсегда остались «родом не из детства – из войны». Первые и самые сильные впечатления от жизни – оттуда.
В наших дворах не было мужчин, тогда это казалось нормальным. Всех детей объединяло одно – «мой папа на фронте». Это было нечто вроде родства, если у соседки Вики «папа тоже на фронте». Почти все дошкольное детство прошло взаперти в одной комнате – мама сутками была на работе, и соседка тетя Дуся стучала нам с братом в дверь, когда надо есть, когда ложиться спать... Геодезические книги и карты мы рассматривали целыми днями, они были нашими первыми учебниками. «Художественной литературой» была книга о Сталине и его дочке Светлане. Их фотографии были для нас как бы выходом в другую реальность.
Когда темнело, можно было «смотреть кино», потому что от светящихся фар проезжающих машин по стенам и потолку пробегали фантастические тени, которые вызывали у нас с братом восторг – ведь они двигались, двигались в запертом, неподвижном и замкнутом пространстве на­шей обители!
Жизнь исподволь приучала нас к одиночеству...
Однажды ночью мы проснулись от того, что за стенкой, у маленькой соседки Вики, вдруг стало очень шумно и весело – все что-то кричали, пели, смеялись – и так до утра! Такого в нашей жизни еще никогда не было – там было весело!!! Мы с братом, прильнув к стенке, пытались по­стичь это наваждение, понять, что бы это значило. Так и уснули на полу под это веселье, ничего не поняв.
Утром, когда с работы пришла мама, мы узнали, что к Вике с фронта приехал папа. От ра­дости мы что-то верещали, прыгали вокруг мамы, кричали «Ура!» – значит, и к нам скоро прие­дет папа!.. Но мама молчала...
На следующий день мы видели из окна нашей комнаты, как так же шумно и весело Вика с папой, на грузовике, полном всяких вещей и мебели, уехали куда-то навсегда.
С тех пор я каждую ночь стала ждать чуда – как придет с войны мой папа, как он постучит к нам в дверь и как у нас тоже станет шумно и весело...
Но мой папа не вернется с войны ни тогда,   ни потом – никогда! И мама никогда больше не выйдет замуж.
От отца остались его письма с фронта. Такие письма мог писать только человек, который в душе был поэт... Кроме всего, они были написаны аккуратным, красивым почерком. Просил и маму писать так же: «Здесь эго очень важно...». В одном из писем он сообщил маме, что послал письмо Сталину, уверенный, что ОН многого не знает о том, что творится на фронте…  Страдал за не­обученных юнцов, которые тысячами гибли в первом же бою...
«Я убит подо Ржевом...»
Последнее письмо заканчивалось: «...Завтра иду в бой. Вернусь – напишу...» И подпись: «Твой до могилы, которой не будет, и после нее. Николай».
Как в воду глядел… «Я убит подо Ржевом...»
Для меня от него тоже сохранилось письмецо с фронта.
Небольшой листочек меловой бумаги, на котором ярким красным карандашом летящим почерком написано: «Лара! Расти быстрей! Всегда слушайся маму! Твой папа на войне бьет вра­гов Родины. Николай».
Подпись «Николай» воспринималась мной, как высшая степень равенства и товарищества с отцом... Маму слушалась не всегда, но всегда верила, что отец придет с фронта, вернется, и у нас станет шумно и радостно!
Совсем взрослой еще писала куда-то, надеялась...
Однажды, уже в Кишиневе, мы сумерничали с семьей на кухне. Вдруг из своей комнаты с громким плачем и криками выбегает мама и пытается нам что-то сообщить, но ничего сказать не получается – захлебываясь слезами, она сильно заикается ...
Как потом выяснилось, она смотрела по телевизору документальную передачу о войне, показывали кадры, где бойцы, взяв какую-то высоту, на радостях братались... И вдруг, из-за бугра, на экране крупным планом появился наш отец... Радуясь, он обнимал и целовал кого-то, смеялся... Эго длилось, видимо, довольно долго. Во всяком случае, столько, что мама успела рассмотреть даже детали.
Он все-таки пришел к нам, в наш дом... Николай мой Филиппыч, отец...
В послевоенном детстве бытовало понятие «безотцовщина»... Говорят, у китайцев самое страшное проклятие звучит так: «Чтоб тебе вечно ждать и никогда не дождаться». Что-то похожее случилось со мной в детстве... Жизнь потихоньку преподносила мне Уроки Судьбы.
Жажда отца, любовь к нему, тоска по отцу позже вылились у меня стихами:

Я росла без отца,*
Потому – до конца –
Жизнь живу – изживу без отца.
Без отца – в декабре,
Без отца – во дворе,
Без отца – я училась,
Вез отца – я влюбилась.
В жизнь вошла – без отца,
И она – до конца –
Не во всем у меня получилась,
Потому что всегда 
Я была – без отца!
Но всегда – до конца! – 
Я любила отца.
И – гнала я гонца,
Ожидая отца.
И – искала отца, 
И – молилась о нем ...
И – искала Творца
Я – всегда и – во всем.

Николай мой Филиппыч, отец...
Подо Ржевом погиб мой творец.
Подо Ржевом погиб мой творец – Никогда не сказала «отец»...
Почему так случилось, Творец, –  Почему из ребят тех годов –
Наших душ – выбивали отцов?..

Нам за что та беда?..
И опять я одна –
Моя дочь – без отца...
И – не видно конца
Когда ВСЁ –  без Отца.
Пусть не будет войны.
Пусть не будет беды –
Сохрани всех отцов!
И – храни всех юнцов.
Так! В конце-то концов!
Помоги нам, Творец –
Наш Единый Отец...

      Порой жизнь подавала мне и добрые знаки – Театр... Впервые я попала в театр во время войны. Это было в Уфе. Мне было года три-четыре. Одна из наших соседок, артистка кукольно­го театра, устроила нас в первом ряду своего театра. Шла сказка, где хитрая, красивая лиса обдуривала белого, пушистого зайчика. Помню только, что я с этого первого ряда так рьяно помогала зайчику в его трудностях, так бесстрашно руководила его действиями на сцене, что мама, в конце концов, была вынуждена, несмотря на мой рев, унести меня из зала. Первое знакомство с театром как-то не заладилось.
Потом был Новый Год, и соседка-артистка принесла мне из театра Серебряную Куклу. Так я с первого взгляда окрестила ее. Принесла ее мне поиграть, видимо, хотела порадовать, загладить огорчение от первой встречи с театром. Она почему-то не раз спрашивала меня: «Хочешь, я возьму тебя в дочки?», на что я бесстрашно отвечала: «Хочу!» Соседка с мамой многозначительно пе­реглядывались, а она продолжала: «Я не шучу». Я отвечала: «Я тоже». На этом, правда, процесс моего «удочерения» заканчивался...
Так вот, кукла та была неописуемой красоты: платье, волосы, ресницы – все серебрилось и сверкало, мистически завораживая меня. Позже я ни за что на свете не хотела с ней расстаться. Я просто не могла остаться без нее. Наконец, меня убедили, что на столике у зеркала ей будет лучше видно меня, а мне – ее. И платье не помнется... С этим под ее взглядом я и уснула, изредка про­сыпаясь взглянуть на Серебряную Куклу: она не спала и преданно смотрела на меня широко рас­пахнутыми глазами... Это было счастье.
______________
*Много лет назад в одной из поездок по Республике в рамках Дней Славянской письменности и Культуры (у каждого была своя работа – я выступала с моноспектаклем по произведениям С. Есенина «Дорогие мои, хорошие…») Игорь Васильев вел разговор с Валентином Ткачевым о выпуске очередного номера литературного журнала «Ларец». Неожиданно В. Ткачев поворачивается ко мне с вопросом: «Ларис! А ты заешь, что твои стихи об отце – гениальны?» Повисла долгая пауза… Затем добавил: «Я давно хотел написать стихи о своем отце в таком ключе – вселенском… Не случилось…» И как бы благословил на дальнейшее: «Чаще читай их со сцены».


   
  ...Утром «счастья» на месте не оказалось... Я не верила своим глазам... Я ни о чем нико­го не спрашивала... Не плакала. Просто надолго замолчала. Так я впервые узнала боль, боль где-то внутри... Боль, которую, как я прочту потом, Анатоль Франс называл самой страшной болью –  «зубной болью в сердце»…
А серебряный цвет в любых проявлениях по сей последний день тревожит меня и завораживает...
Шло время, и мы с братом стали выходить на улицу. Помню, как меня поразили снежные сугробы – горы серебряного пушистого снега!.. Жесткое, замороженное белье, которое, если ломалось, то потом были дырки...
Время было лютое, и нам строго-настрого запрещалось выходить за ворота. Слухи пугали всех – исчезали дети. Сегодняшний юмор – «судью на мыло» – имел тогда страшный и вполне реальный смысл... Но дети есть дети. И детвора «балдела» по-своему: Вырывали у ворот по дорож­ке между сугробами ямы, так называемые «обманы». Снега были огромные. Яма прикрывалась легкой фанеркой и присыпалась снегом.
Однажды старшими ребятами мне было разрешено стоять у ворот и издали смотреть на происходящее... Что было дальше, я увидела очень скоро.
Ватага ребят терпеливо ждала, пока вдали покажется очередная парочка. Зачем все выстраивались около «обмана» так, что «парочка» никак не могла не попасть в него. И в результате, один из них, обязательно проваливался в яму. Это был случай, когда в яму уходила «она», а «он» бежал... Вот такой был «юмор». Потом дворовые олухи и их «водилы» сами помогали «ей» выби­раться из ямы, сопровождая спасательную операцию нравоучениями в адрес ухажера, который, поняв, что серьезной опасности нет, все же вернулся и попытался приобщиться к «спасателям». Вокруг стоял победоносный гогот, когда «она», выбравшись, наконец, из ямы, накинулась на «предателя» с кулаками, а «он», как мог, защищался...
Вот такие были «герои» наших обманов. Больше меня на «обманы» не брали, т.к. я своим окриком чуть не выдала всех и тем чуть не сорвала этот «поучительный» спектакль.


«Я росла без отца...»

Случалось всякое и в нашей тогдашней жизни, иногда могло случиться и большее, но Бог в такие минуты хранил нас.
Пурга. Темнеет... Мама везет меня на санках. Мы возвращаемся откуда-то через огромный пустырь. Вдруг вдалеке на горизонте появились (черные на снегу) силуэты... Они стремительно надвигались на нас. Мама, повернувшись ко мне, коротко бросает: «Если что, кричи громче!» Но черные силуэты, окружившие нас, были любезны с мамой, спрашивая, откуда мы, да куда такие, в таком берете... И я никак не могла понять, почему мама кричит на них: «У нее отец на фронте, а вы...» Вдруг, хватает меня с санок на руки, резко отталкивает ногой в их сторону – типа «подави­тесь!» И – мне в ухо: «Реви, реви громче! Ну же!..» А у меня от непонимания происходящего не очень-то получается, но хорошая затрещина приводит меня в нужное состояние, и я уже реву «по-честному»... Вблизи «черные силуэты» оказались взрослыми детинами, которых интересовали, конечно, не санки... Но мама сумела перевести психологические стрелки с «берета» на «санки», и мы бросились бежать. Вьюга была как бы в помощь – подхватила и понесла нас к дому. Они еще долго кричали нам вслед что-то про санки («раз отец на фронте»), но нам было не до них.
Летом на этом пустыре мы ждали самолетов. Малышня поближе ко двору, а пацаны уходи­ли подальше – встречать самолеты... Когда раздавался гул, мы падали на землю, замирали и жда­ли «команды» от старших, а иногда с криком «кресты-ы-ы», они бежали к нам. Нарастающий гул самолетов со страшной силой гнал нас домой. «Крестами» называли немецкие самолеты со свастикой. Иногда самолеты пролетали над нами низко-низко, и мы почти не боялись. Мы махали им руками и неистово кричали: «Наши, наши!», и чувствовали себя героями. Было весело! Мне было весело редко. Я почему-то всегда чувствовала себя взрослой и ответственной за брата, хотя он был старше меня почти на 3 года. Видимо, его улыбчивая открытость, ямочки на пухлых щечках делали его симпатичную мордашку наивнее своих лет, в отличие от моей серь­езности не по годам и худобы... Не смотря на это, кличка его в нашем дворе была «генерал». Так прозвали его за то, что зимой он ходил в белой мужской дубленке, очень похожей по крою на взрослую, генеральскую, доставшейся ему из американской гуманитарии.
А однажды, в одну из первых зим, наше с братом замкнутое «общество» пополнилось при­сутствием экзотического экспоната.
Среди бела дня неожиданно появилась мама. Она в спешке что-то занесла в комнату и поставила в угол у окна. Мы получили строгое указание не подходить, не трогать, даже не смотреть на это «что-то» до ее возвращения. Мы никак не могли понять, что это за покрытое снегом чудо-юдо появилось у нас в комнате. Мы только хорошо поняли, что оно нам не опасно, потому что замо­рожено. Дальше – больше, осмелели, подошли ближе и стали трогать, поглаживать черные куд­ряшки неведомого существа, заигрывая с ним... И вдруг –  о, ужас! –  глаза его резко открылись! Мы с воплями бросились к двери, но она была, как всегда, заперта. Мы стали неистово тарабанить в дверь, звать на помощь, боясь даже оглянуться на страшный угол.
Наша спасительница тетя Дуся через дверь успокаивала нас, как могла, советовала накрыть это пугало чем-нибудь – как потом выяснилось, голову замороженного барашка... Постепенно собравшись с духом, мы осторожно сделали это: издали набросили какое-то покрывало на ужас­ные, блестящие, черные глаза...
Стало не так жутко... Мы прильнули к двери, по ту сторону которой была наша тетя Дуся, и просили, чтобы она не уходила и разговаривала с нами о чем-нибудь... Она рассказывала нам что-то, сколько могла, придумывала, а потом уговорила нас лечь спать... Но когда мы обернулись, то увидели, что в углу из-под нашего покрывала появилась огромная лужа – значит, под ним кто-то живой! И весь ужас вернулся снова!..
Уже в Саратове у нас во дворе была традиция – под вечер, в ожидании взрослых с работы, собираться всей ребятней на «дровах» и поочередно рассказывать страшные сказки. Чем страш­нее, тем лучше. Одна я не любила эти посиделки и не только не рассказывала, но никогда не слу­шала эти сказки, если они были и правда страшные.
Моей любимой сказкой оставалась «Золушка».
А потом была Победа. Она ворвалась к нам ранним утром, барабанным боем в дверь нашей тетей Дусей, билась криками радости: «Победа! Победа! Слышишь, Клава – Победа! Сейчас передали!» «Мам! Победа! Мам!» – мы с братом спросонья, всполошенные... Мама не спала, молча сиде­ла на своей кровати, спустив ноги на пол.
Тетя Дуся продолжала отчаянно стучать... Когда мама все же пошла открывать дверь, она уже не стучала, но сразу бросилась к ней – «Клав! Радуйся! Победа!» Мама тихо: «А я и радуюсь…»
Тогда, в День Победы, мы с братом впервые узнали, что у нас больше нет папы (он погиб подо Ржевом в 1942 году). И я никак не могла взять в толк, как может быть Победа, если нет больше папы, или как может не быть папы, если есть Победа...
Теперь у нас во дворе стали чаще появляться те, о которых ребетня, захлебываясь от восторга, сообщала: «Пришел с фронта». Но почему-то не было уже так шумно и весело, как у сосед­ской девочки Вики, когда за ней приехал «папа с фронта»... Конечно, шумели на радостях встре­чи, накрывали столы у крыльца, пили и пели, а потом, случалось со слезами, громко ссорились. Раньше у нас во дворе такого не было. Мы немного пугались этого, потому что не могли понять, почему взрослые не радуются, не смеются, а плачут... Почему не шумят весело, а ругаются... Почему дядя Миша, который с одной только ногой пришел с войны, был больше похож на деда, чем на «папу с фронта». Он постоянно пел одну и ту же песню «Калинка-малинка моя, в саду ягода-малинка моя». Пел он всегда стыдно – пьяненький, с каким-то вызовом, и мы думали, что песенка эта – «матная» и нам петь ее нельзя. Старшим ребятам мы верили...
А через год мы вернулись в Саратов и стали жить в доме недалеко от Волги, где из окна нашей с тетей Катей комнаты (будущей моей крестной), была видна красивая старинная церковь, она была совсем рядом. Ворота нашего двора были напротив знаменитого «Пешего базара» –  «Пешки».
В Саратове мне все было как-то по душе, и я поутру, пока все спали, выбегала к воротам, садилась «на корточки», чтобы было потеплее, закрывала глаза и слушала утро, вдыхая его запахи: с «Пешки» тянуло сладким запахом дынь и свежестью арбузов, как-то спокойно гудел базар, зво­нили колокола... И на душе становилось светло. Моя новая жизнь будет проходить теперь не только во дворе, но и около церкви...
Так судьба определила контуры моего внутреннего существования. Первые актерские шаги мною были сделаны в нашем многолюдном дворе под гомон «Пешего базара», под звон церковных колоколов...
Я придумывала всякие концерты с приглашением взрослых в качестве зрителей. Из простыней мастерили занавес. Корзина с выбитым дном играла роль кринолина для бального платья Золушки. Мне хотелось, чтобы это платье было похоже на платье моей любимой Серебряной Кук­лы. Репертуар был широк: стихи, песни, танцы, сказка... Все, конечно, на уровне дворовой сце­нографии и драматургии... Режиссер и ведущая актриса, естественно, были в одном лице...
Часто бегали в церковь. Любили смотреть венчания. Для нас это были спектакли, сказочные спектакли. Ходили в церковь и в будние дни, и в праздники. Нас никогда не прогоняли, види­мо, мы вели себя там правильно...
А еще была Волга. Зимой – с катанием на санках, летом – пляжем и купанием. С запахом ры­бы и торфа, гудками пароходов, с запретами ходить на Волгу без взрослых, потому что «опять кто-то утонул». Маленькой я была уверена, что Волга есть у всех.
Потом я поступлю и закончу 9-ую женскую среднюю школу. В старших классах школа перестанет быть женской, но за строгие порядки и «старинных» учителей будет долго иметь «драз­нилку» – «женский монастырь». Наша директор – Вера Васильевна Сидельникова, участница ВОВ, за командирский нрав звалась нами за глаза не иначе, как ВВС (военно-воздушные силы). Не могу сказать, что она всегда была справедлива. Ко мне, во всяком случае. На самом деле наши учителя были редкостной породы, замечательные люди и педагоги.
Одна Анна Александровна Калашникова чего стоила – интеллигентнейший, тончайшей души человек... Не от мира сего (Царствие ей небесное!)... Она вела у нас русский язык и литературу... Была она в прошлом актрисой. И относилась ко мне как-то особенно. Опять мироздание пода­вало мне знаки... На этот раз они были просто «судьбоносными». Анна Александровна во многом определила мой путь – по окончании школы я поступила и закончила театральную студию при театре имени Карла Маркса (ныне театр имени Слонова). В школе на литературном вечере я сыг­рала у Анны Александровны Марину Мнишек в сцене у фонтана («Борис Годунов» Пушкина).
Прошли годы после окончания школы, и я получила письмо от дочери нашей ВВС, написанное черными чернилами каллиграфическим почерком: она исполнила последнюю волю своей матери – сообщила мне о ее кончине, о том, что Вера Васильевна нежно любила нас и хотела, что­бы мы это знали... Да, мы о многом не догадывались, но мы всё равно любили их – своих учите­лей... Теперь мы узнали еще и то, что она считала наш выпуск лучшим, самым талантливым... Внешняя суровость не предполагала лирики в наших отношениях, но мы всегда любили свою школу, свой десятый «А»... И по мере взросления эти чувства только крепли и остались с нами навсегда.


«Новые были и сказки...»

А пока перед школой судьба одарила меня невиданным подарком: путешествием, можно сказать, через всю страну – в Казахстан. На «семейном совете» было решено «подкормить» меня перед школой и отправить на лето в теплые края, к брату мамы, куда забросила его профессия гео­лога. Бледная и худая я была настолько, что мамаша одной моей подружки любила спрашивать меня: «Лора, ты растение или человек?» Ее внимание постоянно притягивали голубые венки на моих висках.
Поехали мы вдвоем с тетей Катей. Ей тоже нужно было поднабраться сил после больницы – у нее был бруцеллёз. Она была геологом тоже, но на этом поприще пострадала, испив в одной из экспедиций сырого молока, оставшись, по сути, инвалидом на всю жизнь. Уговор был суров – пол­ное послушание и аскетизм, денег было в обрез, только на проезд.
Мы почти всегда жили впроголодь, но такой голодухи, какая была в этом путешествии, я даже не представляла. Помню, как просила я тетю на каком-то вокзале купить мне пшенную лепешку, но она спокойно мне объяснила, что «или лепешка, или едем дальше». Конечно, мы поехали дальше. Но когда мы добрались до Самарканда (осталось только доехать до села-аула, где жил в своем доме мой дядя с редким именем Асколон) и тетя бесстрашно смогла купить мне эту лепешку, съесть ее я не смогла – она оказалась очень сухой и не глоталась.
Ехали мы долго, чаще при закрытых окнах и дверях тамбура, медленно, почти без остановки, но случались места, через которые поезд мчался со страшной скоростью. Пассажиры шепта­лись: бандиты тут орудуют. Иногда окна даже заколачивали – значит, эпидемия. Дисциплина в ва­гоне была, что называется, военной – иначе не выжить.
И вот однажды проводники открыли все окна и двери тамбура. Все столпились поды­шать свежим воздухом. Там оказались и мы с тетей. Поезд шел в гору, шел так медленно, что ка­залось – ползет... Продвинувшись поближе к воздуху, я увидела непредставимое: по всему гори­зонту, сколько хватало глаз – легко и красиво полыхал огонь, но это никого не пугало... Я закри­чала: «Огонь!!!» Почему-то все засмеялись, а какой-то парень неожиданно соскочил с подножки и бросился в этот «огонь». Вот тут все ахнули! Неожиданно поезд стал набирать скорость. Все быстрей и быстрей стучали колеса... Все вокруг кричали, протягивали парню руки, который бежал за поездом... с букетом ярко-красных тюльпанов. А он никак не мог ухватиться одной рукой за по­ручень... «Брось, брось цветы», – кричали ему, а он все бежал и бежал из последних сил... Но цветы так и не бросил. И когда все-таки заскочил на ходу в вагон, протянул их мне с улыбкой: «Вот он, огонь какой!» Всем вокруг было уже не до цветов и не до улыбок. Кто-то стал ругать парня, а тетя Катя – меня: «Зачем закричала, ведь он мог остаться там и тогда погиб бы, наверняка».
Цветы остались в тамбуре. А когда парень настойчиво принес их нам, тетя так глянула на меня, что я не посмела их взять и расплакалась от всего пережитого. Сама же тетя решительно отвернулась к окну. До сих пор помню выражение лица парнишки... Видно эти цветы предназнача­лись не мне...
Ночь настигла нас раньше, чем мы добрались до места. Тетя оставила меня сторожить «вещи», строжайше наказав не спать, а сама пошла искать то ли попутку, то ли встречающих. Но сон и голод буквально свалили меня с ног, и я упала в какое-то странное забытье: слышала, как меня хотели ограбить, но я не могла пошевелить ни рукой, ни ногой, ни языком. Женский голос уговаривал кого-то не трогать меня, так как «и воровать-то, наверное, нечего, а если что и есть – тетка наверняка унесла с собой, да и не спит она, наверное, а в голодном обмороке…» Меня не тронули, и очень скоро уже тетя тормошила меня: «Лара! Поехали дальше...» И мы куда-то поехали, а я «вырубилась» окончательно. Больше ничего не помню. Очнулась уже в теплой постели, в незнакомой комнате.
Был яркий день. Солнце буквально лилось из окна. Взглянув туда, я замерла от счастья – вдали сверкала, переливаясь тысячами солнц Серебряная Гора… Чудо из чудес! Это был привет от моей Серебряной Куклы!
С тех пор я ни о чем не могла думать, кроме одного – скорее туда! Моя тетя-геолог убеждала меня в том, что вблизи эта гора совсем не серебряная… «Просто в этой горной породе есть что-то типа слюды, – пыталась объяснить она мне доступным языком, – которая отражает солнце и появляется эффект, который ты видишь» и т.д.
Слова были бессильны... Меня тянуло туда неодолимо. Рано или поздно мы с тетей и мо­ей ровесницей – дочкой дяди Асколона – все-таки отправились на Серебряную Гору.
Путешествие было достаточно долгим – чем дольше мы шли, тем дальше от нас уходила Гора… И чем ближе мы подходили к ней, тем отчетливей умолкала в душе радость… Вблизи гора оказалась действительно не Серебряной – некрасивой, черной и приземистой. Я не пошла на гору «за камнями на память», а тетя с сестренкой Валей набрали целую сумку. Камни были разные, но одинаково плоские, с отчетливыми отпечатками веточек, трав, каких-то насекомых… Тетя подробно рассказывала об истории возникновения таких «захоронений» в плоских камнях, но я не слушала ее. ЭТО мне было не интересно... Старалась не показать виду, но этот «обман» заставил меня долго страдать и замкнуться в себе... Никто не понимал, почему я уже не радуюсь больше, ежедневно глядя из своего «далека» на Серебряную Гору.
Это был Урок. Урок на будущее.
А в настоящем еще случались и чудеса – однажды Победа опять пришла к нам... Это было ночью... Кто-то постучал в окно. Мы испугались (в аулах тогда случалось всякое). Дядя подошел к окну – полная темень (ночи там были кромешные, часто под вой шакалов). Потом взял ружье и вышел из комнаты. Мы замерли. Мы – это две тети Кати, я и сестренка Валя... В сенях послышались глухие обрывки слов – переговоров через дверь... Потом – крики, шум падения, затем на ка­кое-то мгновение все замерло... Сердце выскакивало – мы приготовились к худшему... И вдруг в комнату ввалились, вцепившись друг в друга, два мужских силуэта... Все кричали... С трудом, немного успокоившись, мы, наконец, уяснили, что мой дядя держит в объятиях своего родного брата Сергея. Так вернулся с войны дядя Сережа, так и не вернулся другой – младший – Саша. По­гиб младшенький, всеобщий любимец Шурка... Вот такой у нас была Победа.
На радостях встречи и приближающейся Пасхи во дворе резали барашка. Собрался народ – взрослые и дети... Это был «ритуальный барашек». Мне было жаль его и я ушла со двора, но его истошное блеянье преследовало меня всюду, и я долго не могла избавиться от этого наваждения... Всем было непонятно, почему я не стала есть ни тогда, ни потом... Меня почему-то тошнило…
Немного позже я неожиданно заболела. Никто не мог определить мою болезнь. Особенно испугалась моя тетя Катя – мама предупредила ее, что я могу заболеть и заболеть опасно – так ей давно предсказала старушка, когда мы пароходом возвращались из Уфы в Саратов: «Это должно произойти в семь лет». Сроки исполнились! На всякий случай сообщили маме в Саратов...
Но как неожиданно я заболела, так неожиданно и выздоровела, пришла в себя, но не помнила, что было со мной... Местные решили, что это был, видимо, укус ядовитого тарантула... Теперь дядя перестал меня сильно воспитывать и даже стал реже ставить в пример сестренку Валю, послушанием которой все восхищались. И я тоже...
Мы засобирались домой. Надо было возвращаться. В Саратове меня ждала мама, брат Боря и новая жизнь – школа.
После приезда домой, перед школой, тетя Катя срочно покрестила меня в красивой церкви напротив. Предупредила – в школе об этом не говорить.


«Не только бессмертное, но и живое»
                Наша Шутова


  «Интересные взаимоотношения сложились у Ливии Ва­сильевны с выпускницей Саратовской театральной сту­дии, где, кстати, училась она сама, Ларисой Хромовой.
           После учебы Лариса была принята в труппу актеров те­атра имени Карла         Маркса, именно в то время, когда главным режиссером был назначен Н. А. Бондарев.
          Однако работать им вместе довелось не в Саратове, а в Кишиневе, и, хотя разница в возрасте была довольно значительной, они становятся друзьями, не теряя друг друга из виду... С Ларисой Хромовой знакомство не прерывается до сих пор»

«Театр – Храм», Раиса Кравцова,
Саратов, Приволжское издательство, 2012 г.

На вопрос Серафимы Яковлевны, моей первой учительницы, «Кто родители?», я ответила: «Отец погиб на фронте, мама – министр газа». Никто не смеялся.
Сегодня мы переезжаем в новый Дом (мама, старший брат и я). «Министру газа» выдали в конторе «Саргоргаз», где она работает завкадрами, комнату. Уже темно. По лестницам, по этажам движутся фантастические тени. Люди плывут по стенам – большие и маленькие, смешные и страшные (в руках то фонарики, то свечи, керосиновые лампы, то просто спички). На языке послевоенного детства эго называется «смотрю кино». Кажется, что этот театр теней будет длиться вечно...
«Лара, иди сюда», – голос мамы откуда-то сверху и более приглушенно: «Я познакомлю те­бя с настоящей артисткой». У нас в старом дворе – я главная артистка, правда, ненастоящая. Почти на ощупь поднимаюсь наверх. В крохотном кружочке желтого света стоят возбужденные саратовские новоселки. Сильно стучит сердце – где же артистка? «Вот, Лара, запомни: эта тетя – настоящая актриса». Все: «Это наша Шутова». Hедоверчиво смотрю вокруг, но никакой артистки не вижу. На голубой хала­тик в белый горошек, на который мне кивнула мама, смотрю с недоумением: Актриса в нашем послевоенном понятии, составленном по трофейным фильмам, это Дива, не просто Дива, маги­ческое сверкание глаз, губ, одежд – словом, сказочный звездопад. Помню под эту категорию ак­трис-див у нас подходила и наша Тамара Макарова в роли хозяйки Медной Горы: «Что, Данила-мастер, не выходит у тебя чаша?» – говорит она и все обрывается в сознании, дальше – тайна.
Этого чуда здесь явно не было. Но было другое: от нее исходила необъяснимая нежность и ясность – у нас в старом дворе раньше таких не было. Это немного утешило и – запомнилось.
Как это у Есенина?
«Лицом к лицу лица не увидать, большое видится на расстоянии...»
«...Лица не увидать...» – да, но почувствовать нечто, быть пронзенной духовным посы­лом на всю жизнь, все понять, еще ничего не ведая, – можно. Знание без знания... Это когда исти­на делается доступной чувству без посредства рассудка. Мне было лет 12, когда я впервые пере­жила такое потрясение и оно не оставило меня уже никогда...
«Большое видится на расстоянии...»
Расстояние сегодня уже такое большое – длиною в жизнь, что можно попытаться увидеть «ЛИЦО» на этом расстоянии жизни, дающем право на духовное зрение. (Недавно 80-летие народной артистки России и Республики Молдова были отмечены и в Москве, и в Саратове.)
Саратов послевоенный... Суровое, жесткое время. Хмурые лица людей. Холодно, да и голодно (вечно голодающее Поволжье)…
В центре города в витринах магазинов, аптек, библиотеки выставлены фотографии артистов из спектаклей драматического театра имени Карла Маркса (ныне имени Слонова), театра Юного зрителя (ныне имени Кисилева), театра Оперы и Балета имени Чернышевского. Ежедневные прогулки после школы по Кировскому проспекту (местный Бродвей) – единственное тогда мое развлечение... Толпы идущих навстречу людей, говорящих-поющих по са-ра-тов-ски... Обхожу город, просматриваю витрины, как перелистываю любимую книгу...
Всех артистов знаю уже по фамилиям: Шутова, Каюров, Стенурина, Быстряков, Спирина, Сагьянц, Ермакова, Колобаев, Гурская, Адашевский... Простаиваю у витрин с фотографиями все вечера – при вечернем освещении ОНИ другие... Всматриваюсь в лица, угадываю, что они за люди за «образом»... Вот так и хожу к ним в гости каждый день... Из гастролеров больше всех запомнилась московская актриса Викланд...
У нас в доме часто не было хлеба, но в театры мы ходили всегда (это мамина заслуга): детьми – в кукольный, подростками – в ТЮЗ, юными – уже во взрослый театр (в «Карла Маркса» – так все говорили тогда). Это был торжественный, зримый переход во взрослую жизнь – почти ИНАГУРАЦИЯ...
Как тепло и многолюдно в театре!
Смягченные улыбками лица людей... Уютно гудит зал...
Балкон... Я далеко от сцены, поэтому стараюсь все увидеть, все услышать, за­помнить...
Но чем больше стараюсь, тем больше все ускользает от меня... Вокруг как-то шумно... Обрывками долетает до сознания музыка стихов Яна Райниса... Спектакль смотрю – скорее, как немое кино с редкими титрами. На сцене девочка-девушка, удивительно нежная, ясная, красивая, как в сказке, погибает из-за любви. Погибает по-правдашнему. И жаль ее тоже по правде, как в жизни. Стыдно, но плачу, почти реву (где-то я ее уже видела)…
Спектакль закончился. Теперь в театре как-то торжественно грустно... Редкий шепот. Все расходятся, как бы пристыженные. (Уже будучи студенткой театральной студии «при Карле Марксе», я прочту в журнале «Театр»: «Байба Шутовой привлекала внутренней чистотой, одухотворенностью, женственностью...»)
А меня она тогда просто проняла своей «нездешностью» и искренностью. Она была как бы из других миров. Видимо, я ревела от этого – открытия чего-то неведомого, доступно­го чувству без участия рассудка...
Предзнание знания...
Я опять в театре. Уже на галерке. Идет «Дядя Ваня» Чехова. Весь спектакль наблюдаю в основном за Соней (разгадываю!). Как-то точно знаю, что только Соня – всамделишная, а все остальное – спектакль... Спектакль, который очень хочется, чтобы не кончался...
Почему-то нестерпимо больно за Соню, и когда я слышу: «Мы, дядя Ваня, будем жить... будем терпеливо сносить испытания... Будем трудиться для других... Мы увидим все небо в алмазах... Я верую, верую... Мы отдохнем... мы отдохнем...», не могу больше сдерживать слез и плачу, плачу от любви и жалости к ней, к себе, ко всему человечеству, ко всему миру, еще от чего-то, плачу, уткнувшись лицом в красный бархат галерки... Позже кто-то принесет мне сумочку, которую я упустила с руки в партер... Билетерша будет успокаивать меня, думая, что плачу из-за сумочки...
Спектакль давно закончился, но я все еще не могу оторваться от бархатного парапета, не могу уйти из театра – остаться без него...
Как-то еще раз прихожу на «Дядю Ваню», еще... Но мое тайное желание не сбывается – ДАЛЬШЕ ничего не происходит. «Мы отдохнем... мы отдохнем...» – и все. Занавес закрывается. Грустно, но уже как-то по-другому...
Здесь мне хочется, что называется, остановиться, оглянуться... Что это было? Что это за плач? Плач-потрясение?! Потрясение от соприкосновения с сокровенным, несказуемым... без посредства рассудка... Будто актриса обладала каким-то тайным знанием, которым интуитивно пользовалась в актерской работе. Она ЭТО не играла – ДЕЛИЛАСЬ с нами сокровенным. Великий французский актер Коклен писал: «Материал актерского искусства – это его лицо, его тело, его жизнь... (Его жизнь! – Л.Х.) В нем одно я – творящее, а другое служит ему материалом».
Весь актерский аппарат актрисы был совершенен плюс еще что-то высшее – духовно бессмертное, одаренное светлым разумом и бесстрашной волей (для Даля душа – это бессмертное, духовное существо, одаренное разумом и волей).
В минуты творческого вдохновения с актрисой случалось ЭТО, работало все вместе и происходило Чудо! Соня Шутовой словами необъяснимое ЯВЛЕНИЕ. Может быть, и не надо до конца до всего докапываться. Ведь чудо оно и есть чудо, пусть ИМ и будет.
Остается добавить не менее удивительное – это потрясение осталось жить во мне на всю жизнь. Поныне. Время не притупило его. До сих пор слова Сони в финале, в любой форме – читаю или слышу, или произношу их сама, работая с учениками – вызывают во мне такую волну «содрогающегося сочувствия», исключающего всякую иронию, насмешку, издевку... И когда я вижу спектакли, где ЭТО ТАЙНОЕ ЗНАНИЕ Чехова изуродовано мерзкими подтекстами современного сознания, во мне оскорблено все святое на свете. Я воспринимаю это как кощунство, которое сродни святотатству новомодных блудниц в Храме Христа Спасителя.
Чехов в чистом виде становится недоступен нам.
SOS!!!  Спасите наши души!..
«Во всей русской и мировой классике, – говорит Ливия Васильевна, – нет художника, который был бы так близок мне постижением глубинной сущности человека. Его вера в торжество луч­шего, что есть на земле – в красоту человеческой души – чиста и незыблема. Он одержим этой ве­рой, и заражает ею всегда, когда соприкасаешься с его творчеством». Теоретически, мне думается, и сама Ливия Васильевна по полочкам не разложит ЕГО ТАЙНЫ. И своей тоже. Она просто живет в ней.
«Если бы знать... Если бы знать...»
Почти сорок лет назад (в 1974 году) в Кишиневе в русском театре имени Чехова был поставлен «Вишневый сад». Поставлен молодым режиссером Гукленковым. Это была его первая ра­бота. Неожиданно на спектакль отозвалась большой, эмоциональной статьей знаменитая молдав­ская певица Мария Биешу, ставшая впоследствии Баттерфляй Мира (к сожалению, ушедшая в вечность летом 2012-го). Ее статья называлась «Не только бессмертное, но и живое». Позволю себе под­робные цитаты из ее замечательной статьи.
«Признаться, идя на спектакль, я не только волновалась, но и чуть тревожилась: состоится ли встреча с теми чеховскими героями, которые дороги мне давно, дороги тонкостью, изяществом чувств, богатством и сложностью характеров? Когда же я вернулась из театра домой, мне захотелось снять с полки томик чеховских пьес. Читала до самого утра...
Однажды по пути на конкурс в Японию, прилетев из Москвы на Сахалин, я узнала там, что Чехов, этот великий труженик, оставивший нам огромное литературное наследие, врач, лечивший многих людей, сам серьезно больной человек, добирался до Сахалина три месяца... Чтобы написать свой «Остров Сахалин». Я была потрясена! Потрясена масштабностью намерений, целеуст­ремленностью этого Человека! И когда? В пору телег, бездорожья, темноты, неизлечимых болез­ней! (Кто-то из зарубежных писателей впоследствии соотнесет этот подвиг Чехова с хождением Христа – Л. X.)
Эти мысли о самоотдаче творчеству, об умении проникнуть вглубь человеческой души, эти мысли не покидают меня...
Есть произведения не только бессмертные, но и живые. Я поняла это на спектакле «Вишневый сад». Театр отнесся к Чехову не только с уважением, но и любовью.
Речь, конечно, не о сюжете. Он остался неизменным. А вот живые люди, их чувства, их ха­рактеры, их стремление сохранить в окружающей жизни красоту, попытаться вернуться к пре­красному – это все волнует... Режиссер извлек все самые добрые чеховские мысли, ОН АППЕЛИРУЕТ К ЛУЧШЕМУ, ЧТО ЗАЛОЖЕНО В ЧЕЛОВЕКЕ... И это не все. Он идет дальше, к главно­му: зовет нас, зрителей, быть чуткими к внутреннему миру тех, кто рядом с нами!..
Я могла бы назвать много замечательных сцен из спектакля, сцен, по-настоящему волную­щих. Спектакль пробуждает в нас начало, без которого человек беден, если хотите – мертв. Осо­бенно активно несет эти мысли Раневская в прекрасном исполнении Л. Шутовой... Я, актриса, по-доброму завидую моим коллегам, сумевшим так взволновать зрительный зал...
Я радуюсь за них, за Чехова.
Чехов слишком сложен, чтобы можно было даже при самом искреннем стремлении сказать
все...
Ну, и что? Чехов мудр и прекрасен, а спектакль дарит зрителю ЭСТЕТИЧЕСКОЕ НАСЛАЖДЕНИЕ...»
                Мария Биешу,
народная артистка СССР

Видимо, Мария Лукьяновна не была готова к столь сильному впечатлению – просто пришла на спектакль, но в антракте спешно кого-то послала за цветами, и в финале спектакля на сцену вы­несли для артистов огромную корзину роз от Марии.
Дорогого стоит!!! Не правда ли?
Сегодня, по прошествии стольких лег, когда Великой Певицы уже нет с нами, но есть ее искусство, есть Национальный Театр Оперы и балета Республики Молдова имени Марии Биешу, театр – как Памятник Великой Певице, ее слово из давней взволнованной статьи звучит как «Не только бессмертное, но и живое!»
Когда-то я была на гастролях с театром имени Чехова в Ленинграде и там увидела в БДТ «Историю лошади» с Евгением Лебедевым. Это был случай, когда я еще раз, но уже взрослой, са­ма будучи артисткой, испытала потрясение сродни шутовскому. Нет, я не рыдала (внешне), но встать после спектакля не смогла – душа моя разрывалась. И не только у меня. На спектакле ря­дом со мной сидели знаменитые космонавты, а они – народ мужественный...
Лебедевское, вселенское «И-ГО-ГО-ГО!» преследовало меня годы... Это была тоже космического звучания (знания) работа. На другом материале, другое время, другая форма суще­ствования актеров на сцене, но это было про ТО – наше ВСЕЛЕНСКОЕ бытие...
«Смерть – это форма расплаты с космосом за чудесную роскошь побыть живым» (Р. Бредбери).
Я не сравниваю ни спектакли, ни актеров, я только свидетельствую, что театр может тво­рить НЕВОЗМОЖНОЕ, когда на сцене работают Божьи помазанники – Великие Актеры Великой Русской Театральной Школы. «Все потряслось снизу доверху, превратилось в одно чувство, в один миг, в одного человека, все люди встретились как братья в одном душевном движении: это такая кафедра, с которой можно сказать миру много добра» (Н. В. Гоголь).
Ливия Васильевна Шутова как актриса выросла в таком театре. Унаследовала лучшие черты русской национальной театральной школы. Это был ЕЕ театр. И на период работы в этом Хра­ме (Сегодня – имени Слонова. Как символично! Ведь именно он в прошлом предрек ее будущее!), ОНА ОСТАВАЛАСЬ ВСЕГДА ЕДИНСТВЕННОЙ И НЕПОВТОРИМОЙ.
И уже останется!.. «Душа – это бессмертное, духовное существо, одаренное разумом и волею».
Эстетическое отношение к миру, стремление к красоте и гармонии предполагает не только любование красивым, но и создание красоты...
В 2005 году он «вернулся в мой город, знакомый до слез...» Он – это Олег Павлович Табаков, город – Саратов! Все рвались к нему: он решил порадовать земляков, в связи с собственным юбилеем, гастролями обоих руководимых им театров: МХТ имени Чехова и популярной Табакерки.
Он приземлился точно в положенное время и спускался по трапу вместе с Мироно­вым, М. Зудиной...
Журналисты «закидали» народного артиста СССР, почетного гражданина Саратова, самыми неожиданными вопросами. Кто-то спросил его даже о том, что для него красота.
«Марина Зудина, – без промедления ответил Табаков, – моя мама и популярная в Саратове в свое время артистка Шутова...»
Он помнит ЭТО даже сегодня! ЧЕРЕЗ ВСЮ ЖИЗНЬ!
О том, что остается в жизни таких актеров на «невидимом фронте», можно только догадываться. Мне думается, что лучше всех об этом «догадался» Н. В. Гоголь:

«Призваны мы в мир во­все не для праздников и пирований – на битву сюда мы призваны... А потому мы не на миг не должны позабыть, что вышли на битву и нечего тут выбирать, где поменьше опасностей: как доб­рый воин должен бросаться каждый из нас всякий раз туда, где пожарче битва.
Всех нас озирает свыше Небесный полководец, и не малейшее его дело не ускользнет от Его взора. Не уклоняйся же от поля сражения. Вперед же, прекрасный мой воин! С Богом, добрый Товарищ! С Богом, прекрасный друг мой» («Исповедь»).

У меня сохранилась довольно обширная переписка с Ливией Васильевной за всю жизнь. Эти письма – живые свидетели «не праздников и пирований», а «жарких битв на поле брани»... И ее комментарии – жизненные, философские, вселенские – порой просятся на всеобщее обозрение, прочтение, осмысление... Но это уже другая сторона личности Актрисы, другая, как говорится, история...
           Когда-то, много лет назад, я, будучи уже заслуженной артисткой Республики Молдова, успешной актрисой, в репертуаре которой были (идущие) такие спектакли, как «Барабанщица» – Ни­ла Спежко, «Кошка на раскаленной крыше» – Мэгги, «Каменный гость» – Лаура и т.д., я поехала в Москву и поступила в ГИТИС имени Луначарского на театроведческий факультет. Хотела на режиссерский, но в тот год режиссерского заочного отделения не было («Случай, донна Анна...»). Попала я на курс известного театрально критика профессора Н. И. Эльяша. Помню, на собеседова­нии он задал мне только один вопрос: «Зачем Вам это надо, ведь Вы – играющая актриса?»
А у меня был период какой-то собственной недостаточности, и я искала себя. И в этом меня очень поддержала Ливия Васильевна. Помню свою первую сессию – приехала с чемоданом книг и связкой учебников... Меня встречали и помогли поселиться в гостинице «Москва» Натали с му­жем (дочь Ливии Васильевны). Потом мы смеялись – великовозрастный Ломоносов за знаниями приехал в Москву...
И то, что я окончила институт, что этот период жизни в свое время открыл мне новый мир,
в котором я живу и поныне – это в дальнейшем просто спасло меня – тогда, после успешного выступления с театром имени Чехова на международном театральном фестивале Румынской драма­тургии (в спектакле «Титаник – вальс» я играла главную женскую роль), и я была отмечена высшими категориями оценки актерского мастерства, но мне пришлось уйти из театра.
Ученики станут не новым, но главным смыслом моей жизни. И я смогу успешно поучаствовать в организации Театрального лицея в городе Кишиневе, «родить» Республиканский Детский Центр Культуры имени Елены Рерих, стать художественным руководителем детского театра-студии и продолжать выступать с концертными программами – Пушкин, Тютчев, Цветаева, Есе­нин, Эминеску, Бунин, современная поэзия...
Регулярные поездки в Москву на экзаменационные сессии подарили мне «роскошь общения» с Ливией Васильевной – наши посиделки на кухне с разговорами на всю ночь после про­смотров очередной премьеры или посещения репетиций Анатолия Васильевича Эфроса.
Помню, как-то приходит Ливия Васильевна из театра (она работала на Малой Бронной) и говорит, что Анатолий Васильевич выразил желание познакомиться со мной, когда она рассказала ему о моем понимании его спектакля «Три сестры». «Удивительно, – воскликнул он, – она говорит моими словами, будто присутствовала при разборке пьесы».
Нет, конечно, я не воспользовалась столь лестным для меня предложением.
Сохранились и мои работы-рецензии (кстати, среди них и «История лошади» в БДТ, твор­ческие портреты актеров – среди них и творческий портрет Л. В. Шутовой). В дальнейшем пи­сала о театре, об актерах в молдавских журналах, газетах, литературных изданиях... И это все с благословения Ливии Васильевны когда-то.
Черты русской духовности… При более близком знакомстве с Ливией Васильевной поражаешься ее сходству с творче­ским идеалом, который она утверждает на сцене – это, видимо, и дает ей нравственное право дос­тойно нести свою миссию... «Какую Вы взяли на себя великую миссию и как достойно несете ее…» (слово зрителю!) – Чирков, преподаватель, после просмотра спектакля «Избираю мужество».
Жизнь как служение...
И если допустить, что духовное пространство человека – это он сам, его ближайшее окружение: семья, друзья, ученики, его Родина и, наконец, все человечество (причем каждый человек существует в нескольких ипостасях), то в духовном пространстве Ливии Васильевны на первом месте всегда оставалась работа. Этим досказано ВСЁ.
            «С Богом, добрый товарищ!»
«С Богом, прекрасный друг мой!»
Спасибо за все, мой УЧИТЕЛЬ!


«А напоследок я скажу...»

«Я хочу воскресить весь тот мир –
Чтобы все они недаром жили –
И чтобы я недаром жила!»

Марина Цветаева

Недавно, по случаю, мне довелось перечитать письма ко мне Ливии Васильевны – собственно, прочитать их как бы заново. Это чтение вызвало во мне сильнейшие эмоции – перед глазами еще раз промелькнула живая жизнь с ее страстями и тончайшими нюансами... Помню, как и раньше меня всегда трогала добросердечность ее писем, доброе расположение сердца и ее поступков. Эта тональность оказалась созвучной для меня с письмами Натальи Николаевны Гончаровой-Ланской, которыми я в свое время зачитывалась. Помнится, в «прошлой жизни» я говорила ей об этом… И спустя столько лет оказалось очень волнительным вновь окунуться в ее внутренний мир, вновь услышать голос любимой актрисы, вне роли… Конечно письма писались не для всеобщего обозрения. Тем дороже их искренность, сиюминутность во времени и пространстве… Но вот ее поздравительная телеграмма уже в связи с моим юбилеем была как бы открытым обращением ко мне, а посему – озвучена перед почтенной публикой в Органном Зале Кишинева, где в 2010 году проходил мой юбилейный концерт «Я – актриса…»: «Дорогая и любимая Лариса Николаевна (Лорочка!). Я сердечно и от всей души поздравляю тебя со знаменательной юбилейной датой твоего служения искусству. Не перестаю восхищаться разнообразием и объемом твоих талантов. Плодотворно и вдохновенно ты даришь людям счастье, радость, любовь, доброту и все то прекрасное, чем переполнена твоя щедрая творческая душа. Твое неиссякаемое завидное трудолюбие заслуживает высочайшего почтения, уважения и почитания. Ты состоявшийся большой мастер. И еще не все сказала. Лорочка, я желаю тебе крепкого здоровья, счастья и дальнейших больших блистательных успехов в твоем многообразном творчестве. С глубочайшим к тебе уважением и любовью.

Народная артистка РСФСР и Молдавской ССР. Ливия Шутова,
Москва, 31 октября 2010 года».

Эта оценка моих скромных трудов из уст моего Учителя – для меня бесценна.
Один из героев Бредбери ненавязчиво дает понять, в чем главная ценность ушедшего: «Июньские зори, июльские полудни, августовские вечера – все прошло, кончилось, ушло навсегда и осталось только в памяти. Теперь впереди долгая осень, белая зима, прохладная зеленеющая весна и за это время нужно обдумать минувшее лето и подвести итог».

Помоги нам, Творец, – 
Наш Единый Отец!
               

                ***

Ты меня покачай
На качелях земли
Не до сна укачай,
Укачай до Любви!
А потом невзначай
Ты меня Полюби –
Высоко раскачай
На качелях Любви.
И храни Ты меня
Три поры –  до Зимы.
До Зимы –  для Земли
На качелях Любви.
И –  храни меня! –  в день,
И –  храни меня! –  в ночь,
И –  храни меня! – так,
Чтобы было невмочь
Без Любви –  те Дары –
Три поры –  превозмочь.
Так –  Люби! –  три поры.
Три поры –  до Зимы.
А в студеную ночь
Помоги мне Ты смочь
Притяженье Земли
И Зимы превозмочь.
И –  с разлету –  Любя!
С тех качелей меня –
В небо! –
Ввысь! –
Без «авось»! –
Навсегда! –
В звезды сбрось!