Зима

Ты подарил мне свободу.
Ты отдала мне любовь.
Смотрю в замёрзлую воду,
теперь холодная кровь
уже бурлит, фонарея
к непренуждённости крыл.
Я видел - в одури плыл
смущённо вряд ли лик феи.

Я сам как рыба в воде,
таркан довольный в помойке,
трушу маслины в хуле,
струю пускаю под койку,
и рыболовную сеть
тащу, не мало плутая
в ячейках боли, сплавляю
узоры быта на медь.

Всё позабыл. Всё что было,
чего не будет опять.
Судья ошибся из тира.
Река тут мылила вспять
все не прошедшие годы
в китайский сад рождество..
Вослед грохочет: ну что,
иного думал погоды?

На что я мирно склонил
и покачал. И, забывшись,
родившись, вас окропил,
родивших голос не лишний.
И зашагал никуда
втыкая в грудь повороты.
И замелькали под гнётом
тревожных зим провода.

Пишу, дрочу, как обычно,
стираю где-то там грань.
Не важно лишний, но лично
меня волнует герань,
взгляд богомола прозрачный,
избитый в сладостном сне
товарищ в нижнем белье,
татушка в теле на прачной.

Вутрат иссохшей груди,
вумат себе продолжаю
взалкать акульей ухи,
внимать слуге-ворожаю,
наукой в морду учить
себя любимого жаться
к стене, где тени роятся
и водят круг лишаи.

Довольно трогать кого-то,
теплом искомая длань.
Где цифра времени - порта
стекла волоконно ткань.
Как будто время осталось
забытым там впереди,
на сны ушли бигуди,
и на траве не лежалось.

Утрачен срачен мотив,
где смысла было дождаться.
На грудь гул улиц затих
вовнутырь круга палаццо.
Лишь осень красит ваш дом,
короткой сумкой улыбка,
ни разу будет открытка,
ни разу лето вдвоём.

 Спотык порога. Ступени
не зря невидимы. Хор
в пером заснеженных елях
лиса в загоне бугор.
Блуд истворяется вчуже
принять предельный объём.
Нельзя покурим вдвоём,
детяти плещатся в луже.

Скупа сирота строка
без связки песни сертаки.
Забора надпись скупа
в анфас рифмованной сраки.
Спит собакевич, ложа
на лапы руки, лажает,
ложится бедный и лает
в обломов пасть из ножа.

И потому снова утро
колышет жизнь на беду.
Не рукоблудствуя мудро,
зима ебашит в бреду,
где сон метро забывая.
Там юлик, там был маман..
там облака из цунам..
осколок пули из рая..

Я ведал вас, что ещё?
Конешно-нечно не знаю,
вас нечто-лето должно
слагать надгробия в мае.
Я вас люблю ничего.
Ни слова вударь, ни слова,
волокна нэта - полова
над наслажденьем его.

Теперь в троллейбусе тени
не говорю "подожди".
К ху)ям забыты мигрени,
сухие вежды дожди.
Пускай кораблики смело
по жерлу падкой души,
остервенело туши,
смотри как песенка спела.

Теплом загаженный шар,
теплом похожее солнце.
Куда не крикнуть пожар
ушло вагоном в оконце,
в киберрезиновый мозг -
 - задачи части частицы,
известной, впрочем, сестрицы
из глаз выдавливать воск.

И жизнь прекрасна настолько,
насколько нет вообще
вокруг больничная койка
шаманом жать воплоще..
Мороз заутренней в стёкла,
бессонной ночи вода.
Плывут цари города,
подсветка чудом поблёкла.

 Но то без нас и простим.
Мокроты пестуют горло.
С остатком видно сгорим,
из кегля выдадим порно.
И что-то греет наш дом,
горы рассыпчатой уголь,
иль упомянутый угорь, -
нам возродиться углом.

Так ветер спит, убивая
зимы разгульную шаль,
в узкоколейку ныряет:
тревожным светится даль:
немного пошлости - пыли
тепличных всуе существ -
людей опущенных в квест,
их изувеченной были.

За что холщёвая нить
изящной песни - работы
от корня к небу творить -
протёрлась хером в задроты?
По что за стройностью дня
и ночи ветреной сменой
не рассчитать зов вселенной
на лоне жарком огня?

Вопрос-ответ: Междуречье
и сладко пулей ныряй,
порок бери за предплечье,
из дыр построен Синай.
Перекорёженным чувством
до дна испитой вины
кончай на гребне волны
искусство мёртвым лангустом.

 Всё в том же русле родной
прибой девиц за забором,
возня на гальке морской
под чаек пристальным взором.
Всё тот же дом кутерьмы,
раздоров, ссор, примирений,
разутых слёз, самомнений
в окно раздутой луны.

Звонки коллектора, звоны
братков цепями в ночи,
пока снимаю с пилона
я танцовщицу. Тащи
вершить - о нет, не умы и
не настроения - дни.
Сжимаю мусор в горсти
и ем, любуясь на выи.

Нет ни изжоги, ни сна,
ни чистоты изверженья,
ни психотропного дна,
с рожденья выучен тленью
внимать.. Надтреснутый гул
забытой напрочь квартиры,
где музы ветошью с лиры
стирали боли нагул.

Теперь одно одеяло
тепла замёрзших веков.
Уснуло всё. Фортепьяно
гуглит закинутых снов -
как хитроломкая помпа
качает имя добра.
Ещё хрипит та домбра,
что во степи. Лузит домра.

Нам никогда умирать.
Нам никогда не остаться.
Всегда не будем дышать.
Продолжим тупо е-баться.
Всё велеречие тех,
кто не достоин и слова,
сводимо к скупости зёва,
наружу выкрика: снег!

 Зима! Зима! И свобода!
Из уст в уста поцелуй
летит, чтоб времени года
понахватать аллилуй,
чтобы психея в анализ
не расчленяла тела.
Слезою первой с письма
идёт привычек катализ.

С письма от вас.. О, весна!
Не жду тебя и, как гаер,
в лицо целую с крыльца
тобою пущенный флаер
и улыбаюсь.. Постой,
но где же нюни, где сопли,
где бесконечные вопли
про быстровечный отстой?

За ширмой, други, где тлею,
перечеркнувши легко
весь груз болезней. За нею,
где так заразно влекло
и так волшебно, что степи..
размыто дале.. размы..
чтобы корпели умы,
умам не должно без снеди.

Довольно. Храп, стоны, чмок
во сне: могильная нега;
любовь на нужный крючок
надета: всё для побега
готово: вытащен болт,
снята прозрачная с петель.
Кобыла ждёт в полусвете
огней, разлившихся в порт.

Всё тот же: тёплый немного,
немного злой, никогда
непреходящий, немого
закона пиз)дить врага,
весь неизменно бредовый,
попеременно святой,
ряд кораблей стиховой,
стихов плеск бочек портовый.

Всё это, право, пишу
я вам, мои дорогие,
без лиц труднее дышу
(по что мне души нагие),
пью по утрам каркаде,
в объятьях сплю африканки,
стираю нежно портянки -
забочусь о реноме.

 Ведь облака захлебнулись
в потоке нежных кончин.
Без рифмостройности улиц
столб атмосферы - влачим.
И часовщик за работой
из года в год при часах,
ни разу времени в пах
не даст, не вызовет рвоты.

А те идут: заводи,
не заводи. Молчаливо
перебирают. Поди
в них разберись. Что за диво
про них забыть, перегнать
их? Чувство спешки такая
собака, что догоняя
его, одно - отставать.

Примерно так же со скукой.
Но ей дана похвала.
Философической мукой
листы падут со стола
в объём объёма объёмов,
перечеркнут объектив
и, на удачу забив,
покинут жир почтальонов.

А там, глядишь, голубей
и не покажется вовсе.
Остаток чувства сильней
затрепыхается в прозе,
разложит песенкой дичь
(бельё, монеты, могилы),
слетятся роем вампиры
на виноградный кирпич.

За штор окном валентинок
пустых плывут лепестки.
Огонь прошедших ботинок
след затянули пески.
Шумят леса про дороги,
болота хлюпают свят,
ночной фонарь опиат,
лояльны ватные боги.

Ах, всё же как коротка
скуковеселия доза.
Наружу тащит строка -
 - Минервы метаморфоза -
 - и в слизь зелёную льёт
прозрачных вод копошенье.
И пусть похож на шипенье,
Восток вам правду поёт.

Там где колеблется небо
плоть ждёт известно чего:
культурно выжрать посева
дары, ввернуться в дупло.
Болюче древнее стало,
в звездах которое. Холст
предубеждений нарост
сотрёт - и будет не мало.

Не мало будет стены:
вглубь плоскость сдвинется то есть,
причём в глазах пелены
ничья не выищет совесть.
И свиньи будут кричать
синюшных стен урным матом,
но я, облитый закатом,
в аркаде буду стоять.

Я буду петь вам свободу,
дарить вам буду любовь.
В себя как талую воду
впитаю вашу я кровь.
Весенним струпным светилом
замажу линии. Ниц
сорвусь ватагой синиц,
заверещу, что есть силы.

Есть силы шлёпать, водой
алмазной резать туманы,
запанибрата с бедой
по-обсуждать гонорары,
жать руку снегу, на "ты"
быть с господином ушедшим,
улыбке, толики меньшей,
навстречу сыпать цветы.