Киев пахнет

Киев пахнет жареной мойвой,
А казалось бы: город-пряник.
 - Чей этот в ссадинах?
 - Мой... Мой!
 - Муж что ли?
 - Скорее: племянник.

Не коситесь - их там двое,
Один другому не даёт спуску.
Который улыбается - самое дорогое, 
А тот, что икает - в нагрузку.

Конечно, привыкла, но надоели полосы -
Попахивает чертовщинкой.
Глядишь: то под нимбом приминаются волосы,
То волк просыпается под овчинкой.

Врут, что у целого две половинки –
Цельность неполовинчата.
Кровинка, моя, слезинка моя.
Жабка моя пупырчатая.

Слабая я, казалось: сможется,
Сладится, склеится, соединится.
Смогла лишь ссохнуться и скукожиться,
Чтоб со всей дури потом распрямиться.

 - Ты - алкоголик!
 - Сама ты курица!
И ноги не бреешь...
 - Мужик называется...
Один из двоих трусовато щурится,
Другой всё понял и обувается.

Обоих - с лестницы, гора - в море.
Женщина я или как-то иначе?
То же мне: горе…
Пойду поплачу.

Роды не помню, но чую: похоже:
Выныриваю из параллельной.
Морщинистый, мокрый и с красною рожей.
Сердце прикрыто рубашкой нательной.

А он мне:
 - Мне плохо...
А я ему:
 - Вижу...
 - Свари мне гороху,
Только пожиже.

Из гастронома, в карманах буль:
«К кому бы, - думаю, - прислониться?»
 - Тпру-у-у! – рядом тормозит «Жигуль»,
За рулём симпатичная девица.

 - Как мне проехать?.. - И замолчала,
Молча поправила рыжую прядку.
Рот пересох, в животе заурчало.
 - Слава, - представился я для порядку.

 - Прям, как в кино - даже в пот бросило,
Знала: такое со мной невозможно.
Но... помните, как в детстве?.. Словно руку занозила...
Ну, поцелуйте меня. Можно.

И сразу закончилась жизнь моя прежняя,
Криворукая, через пень колоду.
Илистая, левобережная.
Снял с себя судьбу свою - и в воду.

Нет, было. С утра ушёл, пока не проснулась.
Дышал глубоко, запоминая.
Душу застывшую разминая,
Душа не то, чтоб ожила, но очнулась.

Вот так и бывает, довольно просто:
За суетой, пересудами
Душа к душе подошла по росту,
Сердца переплелись сосудами.

В дневнике, когда плохо -
Жирный прочерк.
Во мне, что цвело - засохло.
Изменился даже почерк.

С год протянулось: "ашаны", аптеки,
Вынеси мусор, хочу "Мицубиси".
Радостные питекантропитеки:
Широкие бёдра, могучие сиси.

И вдруг оглянулся - как это? Киев?
И снова запах жареной мойвы.
Был уверен, что помер, но говорят: жив.
И на сегодня я твой. Твой!

Ты не признала, имеешь право.
 - Бросил. Бог с ним. Давай: жили, как жили.
Мне - налево, тебе направо.
Или...

...Давай, сначала. Мы не знакомы.
Я на машине, мне херово.
Ты великан - вокруг гномы.
Не смогла мимо:
 - Здорово...

...Куда тебе?
Задираю башку:
 - На Марс, - отвечаю, - ближе не примут.
 - Хватил, - говорит, - ты, паря, лишку.
Присаживайся, твоего не отымут.

Стою, руки в брюки, звездой осиян,
Подмигиваю белокостною:
 - Принимаешь, - спрашиваю, - на постой марсиян?
 - А какой пищей тебя кормить?
 - Постною.

 - Мы, марсиане, не человеки,
Нам людоедство незнамо.
 - А много ли вас?
 - Всего две калеки.
Хошь: будешь третьего мамой?

Водка в меня, как пчёлы - в улей'.
 - Ты не смотри: я - командировочный.
 - Совсем ослаб! - говорит, - налей,
Для полной уверенности один страховочный.

Р-раз! По глазам полоснуло знание,
Чуть дуба ‘не дал.
Чтоб не потерять сознание
Сходил пообедал.

 - Вот… - говорю и руку на грудь, -
…вдвоём во мне больше не уместиться.
Пойдём, выпьем чего-нибудь,
А после надо будет проститься.

 - Нету мне жизни. Ни с тобой, ни возле.
 - Понимаю. Ты - инопланетянин.
 - Ты скажи мне "спасибо". Хорошо: после...
 - Собери мне покушать... Землянин...

У всех провожающих на лицах сухо,
Малыш какой-то только вздрагивает.
Чую от робости подвело брюхо.
У кого-то железная челюсть позвякивает.

К ногам подтолкнули ступеньки трапа:
"Лети, мол, никто не удерживает..."
Тот самый мальчонка в толпе: "Папа!
Обкакиваюсь! Попа не выдерживает!"

Присел. Подожду. Потрогаю землю.
Как бы хотелось и тебя потрогать.
Я суету не люблю. Не приемлю.
Зацепился, порвал ноготь.