6. Преображение

6. ПРЕОБРАЖЕНИЕ

1.
Стоит, как мальчик без ботинок,
июньский полдень голубой.
Снуют стрекозы над водой,
над белой нежностью кувшинок.
А жизнь... Не стоит!.. Бог с тобой!
Ну, что ты скажешь? Мол, разруха,
бардак, чиновники, война,
болеет бедная жена,
и деньги... чёртова непруха!
А жизнь... стесняться нахрена?
Жизнь остаётся страшной, странной,
невероятной и почти
чудесной, сбившейся с пути,
неповторимой, чемоданной...
А человек... его прости
душой простой и благодарной.

2.
Коляску в такие глубокие мхи
с тобой закатил, что по самые оси
она провалилась. — Со мной за грехи, —
спросила, — связался?..
                — Э, нет, не дождёшьс-с-си,
сначала поесть бы… Я вытащил хлеб,
сложил костерок, но, ах Господи, всхлипы:
— Серёжа, ты просто… ты просто ослеп,
ведь я… я — развалина. — Ну, не взыщи ты,
сейчас ты согреешься. Вместе подсев
к огню, мы чаёк заварили, а дыма
клубы уходили в еловый подсед.
Я думал: «Судьба. И не всё ли едино —
другой-то не будет». Над лесом вставал
неистовый месяц, раздвинув рогами
тяжёлые тучи, и где-то сова
задумчиво ухала. Сосны корнями
вонзились в блаженную землю, а сам
я палкой нодью пошевеливал: — Плачешь?
Смотри, это небо распахнуто настежь —
ни смеху не внемлет оно, ни слезам,
пока ты судьбой за любовь не заплатишь.

3.
И белая цветущая нимфея
у берега озёрного, и рдест,
и кажется, уже из этих мест
я не уеду. С юга вдруг повеял
холодный ветер. Шумные осины
простым заговорили языком:
«Ты хочешь заграницу?» — «Вы о ком?
Подумаешь, фонтаны, апельсины
и этот их порядок…». А над ёлкой
повисла туча — первые круги
пошли, и вдруг сильнее, и шаги
дождя по тенту зачастили долгой
музЫкою… — Так за каким же бесом, —
вдруг вырвалось, — я плачу? Боже ж мой
Всевидящий, спасибо, что живой!
И эхо мне ответило над лесом:
— Всеви-сибо-товой-товой-товой!..

Так сердце вдруг, объятья открывая,
вместило мир от края и до края:
и озеро с водою торфяною,
и чагу на берёзовых стволах,
и всё, что было мёртвое и прах, —
всё-всё, что стало истиной живою:
безлюдный дол с некошеной травою,
и рыбу с оттопыренной губою,
и дерзкое моленье на устах…

А небо надо мною, угоревшим,
вдруг треснуло, и хлынуло из трещин!

4.
Стоял июль. Краснела кровохлёбка,
и густо на лугу белела сныть.
Как ты тогда застенчиво и робко
смотрела на меня! И «пить-пить-пить»
свистел щегол, и реяли стрекозы
над серебристым озером. Но слёзы
блестели на глазах твоих, когда
я говорил, что будем неразлучны,
как музыка и ясная звезда.
А полоз, неподвижный и беззвучный,
лежал на мшистом, чёрном валуне.
И ты, вздыхая, так шепнула мне:
— Скажи, а если слово — только шорох,
как если бы листвы осенней ворох
распался под ногами? Я молчал,
и только ветер, с юга налетевший,
густых ветвей смолистые качал
рукопожатья. — Чем тебя утешить?
Есть нечто, чем не можем пренебречь.
Что выдаёт в нас душу? Только речь!

5.
Я в нехоженом царстве бабы-яги,
в буреломе, в зарослях таволги,
мятлик долго вертел в зубах.
Бор качался, грибами пах,
и пылала нодья трёхствольная.
Котелок уже закипел, но я
в чай добавил сухой чистяк,
сам себя подбодрил: «Всё так!»

Вот спустился к ручью холодному,
подивился мирту болотному,
и протёр котелок травой:
— Боже мой, спасибо — живой!..
А в ответ в самой чаще сумрачной
крик раздался совы полуночной,
что-то ухнуло, затряслось,
вышел чёрный, огромный лось —
вдруг потёрся рогами влажными,
посмотрел глазами бесстрашными
и пропал. Только ель тряхнул.
Лес шатнулся, скрипнул, вздохнул.
Я задумался — взгляд к Медведице
покатился, словно по лестнице,
по сосне рукастой — к мирам.
Лес мой, лес,
           деревянный храм!

6.
Жаркое лето стоит на страже,
пахнет брусникой, сырыми мхами.
Сон навевающий, ветер влажный
сосен смурных просквозил верхами.

В эту землицу и лягу, аще
не утону. Так пускай же тело
черви съедят и зверьё растащит —
лишь бы душа, прощена, не тлела!

Лишь бы смиренно земные муки
все приняла, что Господь судил мне:
выборгской чащи ночные звуки,
долгое горе в моей пустыне.

7.
Комариного звона озёрно-сосновое царство.
Как чухонская девушка, прячется солнце — ау! —
но, очнувшись, душа тишины выпивает лекарство,
чтобы лечь у болота и пёструю слушать сову.

И не то чтобы жутко, а как-то, скорее, волшебно.
Если Бунину верить — а этот старик не соврёт —
человек с головой погружается в чистое небо
и звезду из колодца в озябшие руки берёт.

Что же станет потом?.. Вероятно, такие же точно
разговоры с тобой над пугающим тьму очагом,
и глубокая чаша лесной, осторожной, проточной,
тихоструйной воды, и уснувшие сосны кругом.