3. Небесный свет осени

3. НЕБЕСНЫЙ СВЕТ ОСЕНИ

1.
Зеленоглазый лес, лес-долгомошник,
брусничник алый, золотой морошник
и сыроежек розовых семья.
Терпение, и щедрая земля
вознаградит чудесными дарами.
Жаль, этот мир так мало понят нами:
благоухающий багульник, и ольха
печальная, как музыка стиха,
и вдумчивая птица куропатка.
Я думаю, что жить на свете сладко,
пока природа с нами заодно
(хотя и горько тоже). Но оно,
таинственное счастье, нам даётся
почти за так, за пустячок, за солнце,
светившее сквозь ветки, за тоску
любовную, за то, что нас к соску
прикладывала мать, скорбя, когда-то,
за то, что смерть ни в чём не виновата,
и, наконец, за то, что над тайгой
густое небо залито такой
зарёй простоволосой цвета вишни.
И мы, смущаясь, говорим: — Всевышний
всё это создавал или само,
но таинство сие завершено.

2.
Из-под чёрных гниющих коряг
бледно-синие лезут поганки,
и густой оперился орляк
за ручьём возле нашей стоянки.

Пахнет рыбой, подвешен котёл,
и нодья коротка, прогорая,
но взошёл на высокий престол
лик луны для тебя, дорогая.

Пусть уже рогозЫ отцвели
и холодные близятся ночи,
никакой нам не надо земли,
кроме этой болотистой почвы,

кроме этих целебных, сырых,
капель крови заката — брусники,
и воды, отразившей миры
в голубых Волосах Береники.

3.
Благоухал багульник, стерегла
сосна столетний холмик муравьиный.
Закатный луч пронзил до сердцевины
болотный мрак, подрагивала мгла.
А ёжик вышел, фыркая устало,
и засопел: — Ну-ну, здорово, брат!
Я сел на пень, и вынул хлеб и сало:
— Колючкин, ешь! Известно, чем богат.
Так мы сидели — зверь и человек —
и говорили важное друг другу.
Земля дышала, хлеб ложился в руку,
лес шелестел, надёжный, как ночлег.

4.
Красный лист опускается тихо-тихо
на лицо мне, и мученик-муравей,
в бороде заплутавший, находит выход:
— Ну, куда же ты, маленький, лезешь, эй!..

Может статься, я сам для него — так надо —
половина вселенной — тепла рука.
За вершины цепляются облака —
забежавшее в небо овечье стадо,
подо мной земляная течёт прохлада.
Всё слышнее — ах! — музыка листопада.

Хорошо, что Господь отмеряет щедро
это золото терпкое, как вино,
и высокие травы дыханье ветра
чуть колышет, как медленное руно!

5.
Как дохнёт холодным склепом,
ты вокруг себя взгляни-ка:
сосны, пахнущие небом,
ярко-алая брусника.

Ты стоишь непорушимый,
все ветра переборовший,
словно старая сушина
возле просеки заросшей.

Луч за тучею свинцовой
    угасает, но утешит
лес осенний — лист пунцовый,
           папоротник пожелтевший.

6.
Здесь на берёзе чернеет целебная чага,
красных во мху сыроежек таится ватага,
ёжик бежит по ежиным делам непростым.
То-то и хочется крикнуть в сосновую стынь:

— Э-ге-ге-гей! Человек! Или зверь! Или птица!

Только какая-то тень за кустом колготится,
хлопает тента брезент на промозглом ветру.
Разве отсюда, допустим, за море — в Перу —
можно бежать,
                если строгая финская радует осень?

Вот и пишу я в блокноте: «Уже сорок восемь.
Жил я балбесом и, верно, умру как балбес».

Что же добавить?.. Проглянуло солнце с небес,
белка махнула с вершины на нижнюю ветку.
Медную я на ладони подбросил монетку:

«Белое облако, белая птица, вода
на перекате речная и нежная тяжесть плода.

Будет ли счастье? Конечно же, будет, о да!»

7.
Что за счастье этот осенний воздух —
умирание, чтобы в лесную тишь
заходило, как небо в лиловых звёздах,
всё, о чём ты думаешь, но молчишь.

Хмурый ветер прянул в сырую чащу,
лось о дерево сонную морду трёт.
Коротышка-груздь обратился в чашу,
из которой напился лесной народ.

Шелохнулась рябина, и лёгкий волос
крестовик подвесил — и замер вдруг.
На замшелом граните пригрелся полоз,
лист увядший сорвался и сделал круг.

На поляну выбежал ёжик Ромка,
чуть понюхал зачем-то красивый гриб.
— Тише, тише живите, друзья! —
                негромко
дождик мелкий, капая, говорит.

8.
Крадётся дождик, осторожный, обложной,
в траве поникшей вдоль по просеке и через,
в сосновых иглах звонких путаясь и сеясь.
Шишигой хмурой околдован, слюдяной
лес пахнет белыми грибами, тишиной
и хвойной свежестью, настоянной на звёздах.
Он весь в рябиновых горящих ярко гроздьях,
он погружён в раздумья, в шорох камыша.
А под ногами восхитительно шуршат
сырые бабочки осеннего ненастья,
и боровик во мху — моей охоты счастье —
у валуна стоит, валежиной прижат.
Упругий корень я подрежу, постою,
держа в руках почти немыслимое диво.
Мгновенной лодочкой спускается красиво
багряный лист, кружась,
на голову
мою!

9.
По телевизору стрельба — боевики
исламские и санкции. Мы двое,
с тобою, на куски боровики
разрезав, сушим. Близится глухое,
холодное молчание — снега
от Балтики печальной до Чукотки.
На них моя отёкшая нога
оттиснет след завьюженный нечёткий.
А ты, моя печальница, грибным
до мая будешь супчиком согрета.
Всё заметает снегом голубым!
Хоронит всё! А мы сидим и света
не зажигаем вовсе — кожуру
испанскую мы ценим в мандарине.
Как? Декабря мы чёрную дыру
в небесный плащ одели синий-синий?

Как хорошо, соскабливая иней,
смотреть в окно задумчиво и, был
какой удачный год припоминая,
     учуять запах: белые грибы —
            сырая плесень, тёплая, земная.

10.
Осенние, упав, уснули в почве зёрна,
уснули рыбы в чёрных омутах озёрных,
полёвки от зимы ушли поглубже в норы,
лишь кое-где стоят красавцы-мухоморы.
Лес околдован лупоглазыми сычами.
Над головой моей горит звезда печали,
зато в груди стучит железный молоточек —
податливая медь, узор внезапных строчек:
«Я повелитель птиц, я всеми языками
молчу со звёздами, цветами и жуками.
Хоть сам я — пыль, ничто,
но власть непобедима
всему присваивать
таинственное
имя!»

11.
Эко нашу грязюку всего лишь за ночь
прихватил железный Мороз Иваныч.
Как легко шагается к роднику!
По дороге песенку напеваешь,
сам себе говоришь: — Ты пока летаешь.
Далеко до горя, когда ку-ку.

Молчаливые сосны стоят, как финны.
Человек идёт по дороге длинной —
впереди болото и чёрт-те что.
Скоро снега ляжет седая накипь,
        в небесах горят голубые знаки.
                И никто не знает, зачем. Никто.