Фантазия о родителях. Поэма-призрак

Я думал о родителях спокойно,
Живя в тумане снежном, как в пелёнках,
Неясный отблеск будущего света,
Неверный отзвук будущих сомнений
Мельчайший атом в пляске мирозданья.
Не ведал я, что два огня сольются,
Чтобы меня зачать в январский холод.
Но я уже их знал в лицо,
И в мыслях
Летел за ними в маленький посёлок.
Который стал на время
Странным центром
Еврейского присутствия в тайге.
Я видел долговязого, худого,
Бредущего в метельном перехлёсте
Мужчину, даже мальчика скорее,
С лицом еврейских горестных пророков.
В пальто потёртом,
В старых сапогах,
Которые давно не знали шила
И дратвы,
Только синие чернила
Закрашивали мелкую погрешность
В их зимнем возбуждении,
В их боли
От медленной портяночной возни.
В глазах мужчины. словно кинокадры,
Обманные картинки проносились,
То были иллюстрации из книг,
Что он отважно прочитал запоем
За годы удивлённого взросленья,
Он жил в каком-то нереальном мире
Майн-Рида, капитана Марриета,
И  Купера, и  Ната Пинкертона,
Лишь отрываясь на учёбу в вузе,
А также, в неугаданном азарте,
На комсомольский искренний порыв,
Внезапно, как в мечтах и сновиденьях,
Его пронёсший через всю державу
И выбросивший под метельный посвист
В посёлок под названием Бира,
Где я его увидел,  и признал,
И отличил от всех,
И крикнул:
- Папа!
Но ветра гул мой голос заглушил,
И судьбы шли неведомой дорогой.
Тут мне впервые в бездне стало страшно,
Поскольку папу догонял другой,
С безумным взглядом,
С наглостью повадок.
Сначала я подумал:
- Это Бабель.
Похож неимоверно,
Как двойник
Из инкубатора 
Жестокого еврейства,
Рожавшего таких неясных типов.
Тот человек кричал:
- Послушай, Сруль,
Не торопись,
Нам надо объясниться!
Мой папа вздрогнул,
Сапоги споткнулись
О крутизну и воспаленнность снега.
- Что нужно вам опять, товарищ Гойхман?
- А всё того же, Сруль.
Ты согласишься,
Поскольку спор с чекистом невозможен.
Я жду твоих конкретных донесений
О том, чем дышит круг интеллигентов,
Где притаились скрытые враги.
Я крикнуть захотел:
- Не надо, папа,
Не слушай Гойхмана,
Тебя он тянет в пропасть.
Но тут осекся,
И дыханье сбилось,
Я угадал в морозной дымке маму,
Она стояла у окна
И молча
Смотрела на мужчин,
Что проходили
В бесцельном споре мимо,
И не знала
О странностях загадочной судьбы.
Мне захотелось ей сказать о том, что
Шёл папа  от неё куда-то вдаль,
В безумие бесед и в непогоду.
Но мама вздрогнула и в страхе обернулась:
В дверях  темно стоял владелец дома,
Где комнату ей снять пришлось в надежде
На тихий быт и маленькую плату,
То был торговец Ван,
Тяжёлый, толстый,
С тройным непобедимым подбородком.
Он посмотрел на маму,
Будто кот,
И облизнулся,
И глотая буквы,
Спросил:
- Надеюсь, Ида, мы поладим?
Я видел мамин взгляд – зверька в капкане,
Мне показалось, что метнулась  змейкой
И кинулась петлёй коса на шею.
А рядом в доме плакала гитара,
Томился голос, треснувший от пьянки,
Он выводил бесцельные рулады:
- О, юнга Билл,
Ты должен верить в Мэри,
Ты должен верить,
Должен вечно верить
И плотно
Ставить паруса.
Что было дальше,
Угадать не смог я,
Ведь это всё случилось до зачатья,
В какой-то генной памяти раздумий.
Хотел потом спросить,
Уже при жизни,
Но так и не успел.
А время длится
Неясностью, и зыбкостью, и тайной.
                Рафаэль-Мендель
                19 февраля 2014г.