Игра одного актёра

Открылся занавес и началась игра,
Сюжет не нов, но очень популярен
Где он как персонаж, должна быть и она,
Иначе замысел был попросту банален

Ну, что-ж, начнём, скажу вам не тая,
Когда ещё во времена Шекспира,
У времени идей, прожитого не зря,
Мы взяли Гамлета иль Короля того же Лира

Да, было время, но' увы,
Сейчас не то, о времена, о нравы
От темы отошёл, о чём я, чёрт возьми?
Вернёмся так сказать мы к нашим персонажам

Чуть-чуть интриги я в сюжет пущу,
Ну ' так, чтоб было интересней,
Вот гаснет свет, здесь пауза, молчу,
А вот и реплика событий действий


В одном из городов,  пусть будет-N,
Добраться до него, сказал бы путь не близкий,
Во времена шутов, принцесс и королев,
Прошу простить меня уж за сумбурность мыслей

Поблизости от замка, города того,
На склоне гор, верхушками касаясь неба,
Там  опьяняли запахи, цветущие лугов,
Там  где закаты нежились с рассветом

И  водопады бурною стеной воды,
Играя радугой, что с высоты роняя,
И утопали, словно в сладкие мечты,
Зеркальной гладью нежно застывая

Ну' вот, лирическую часть прошли,
Теперь изучим с вами персонажей,
Амелия, что из простой семьи,
И не сказать, чтоб очень из богатой

Когда почти уже,  расцвёл цветок,
Ну' так сказать, не до конца ещё раскрылась,
И время жизни, потихонечку клубок,
Решив распутать, как бы та не вилась

Умна скажу я вам, не по годам,
Хитра, расчётлива, весьма тактична,
Не каждая из девушек к её годам,
Приходят с тем, чем можно похвалиться

А как же внешность? Спросите меня,
Скажу вам так, свой эталон на это,
Бывает так, что у горбатых красивей душа,
Чем у красивых и порой лирических поэтов

Так вот о внешности, собою не дурна,
Сказал бы так, что не дурна собою,
Но, чтоб совсем дуреть, тут пауза пошла...
А' в общем всё как у людей, не скрою

Сказать по правде если посмотреть,
Со стороны чужими на себя глазами,
Мы кажемся другим, не теми, кто мы есть,
А кто мы есть уж знаем только сами

Пускай порою потирая нос,
У времени эпох, своя картина,
Так быть или не быть? Вот в чём вопрос,
Порой, трактуя реплику  Шекспира

Порой цепляясь иногда к словам,
Пускай один игрок на сцене этой,
Уж лучше бы не быть, скажу я вам,
Чем быть и сожалеть потом об этом

Закрылся занавес, окончен первый акт,
Сюжет не нов, аншлаг, билеты все продали,
Где он как персонаж, здесь пауза, антракт,
Ведь жизнь пуста, во искушения ради.


---
Одни люди входят в жизнь как гости. Другие являются с блокнотом и готовым сценарием, где тебе уже отведена роль. Но лишь единицы встречают Режиссера.
Он был Режиссером. Он выстраивал дистанцию, дозировал внимание, наблюдал. А она играла. Её партия была безупречна: тонкие намёки, поза хрупкости, ажурная паутина обольщения. Её цель — превратить его из создателя спектакля в партнера, влюбленного статиста. А его интересовал лишь процесс — разгадывать мотивы, предвосхищать ходы. Это был интеллектуальный спорт, шахматная партия, где каждая фигура была законсервированной эмоцией.
Однажды он спросил себя: «Зачем мне это? Ведь у меня всё есть».
Это осознание и стало его силой.Играть с позиции избытка, а не недостатка — значит быть неуязвимым. Опасность же таилась в ней. Актриса, не получив «премии», могла пойти на эскалацию: прямой шантаж, сцены ревности, разрыв, что оказался бы затратнее, чем сама игра.
Он видел её насквозь. Её игра была попыткой заполнить пустоту, его — удовлетворением от наблюдения. Он наслаждался спектаклем, но помнил: даже гениальный актёр может сорваться в импровизацию. Его задача была всегда быть готовым сказать: «Стоп, снято!» — и выйти из кинозала, сохранив главное: внутренний покой и ту самую самодостаточность.
Он был тем, кого называют «ярким». И он знал: для многих обладание таким мужчиной становилось навязчивой идеей, способом подтвердить свою значимость. Для неё он был Вызовом. Завоевать того, на кого смотрят, но кто никому не принадлежит — что могло быть лучшим доказательством её состоятельности? Он стал символом «лучшей жизни»: стиля, интеллекта, статуса. Рядом с ним она чувствовала себя не «серой мышкой», а той женщиной, кем мечтала быть.
Но он перестал быть Режиссером. Он стал Владельцем Галереи, где главным и единственным экспонатом была его личность. Картина, написанная годами, мыслями, стихами. Она — лишь одна из посетительниц, задержавшаяся у полотна. Она пыталась разгадать его секрет, прикоснуться, сделать предложение. Но картина не продавалась. Она принадлежала галерее.
Его сила была в осознании цены своего дара. Это внимание было частью его экосистемы — данностью, как погода за окном. Главная опасность заключалась не в ней, а в нём самом — влюбиться в собственное отражение в её глазах.
И вот он стоит перед её портретом в позолоченной раме, но видит не её, а ту самую «реплику Шекспира», что висела в воздухе между ними с самого начала. Галерея — идеальное место для их игры. Здесь каждая эмоция в рамке, каждое слово отзывается эхом.
Она, как и на картине, «собою не дурна». Но он знал: главное в произведении искусства — не рама, а замысел. И её замысел читался так же ясно, как притча о горбатой душе, которую он когда-то написал, не зная, что она станет прологом.
Их знакомство напоминало не роман, а каталог выставки: он — коллекционер, оценивающий лот; она — картина, жаждущая быть купленной. «Чтоб совсем дуреть, тут пауза пошла…» — мысленно улыбнулся он. Они оба играли роли, зная, что «кажемся другим не теми, кто мы есть». Занавес первого акта закрылся. Он ждал, осмелится ли она на второе действие.
---
Итак, начнём, — подумал он. Фигуры расставлены.
Он играл чёрными.
В чёрных — глубина, недосказанность, выжидательная мощь. Белые всегда начинают, обнажая замысел. Она играла белыми.
Пешка на e4— классическая жалоба на одиночество.
Конь на f3— намёк на нехватку внимания.
Слон на c4— демонстрация независимости.
Он отвечал скупо. «Защита Каро-Канн». Солидно, без блеска. Он не стремился контролировать центр, а наблюдал, как её фигуры занимают пространство, выдавая амбиции. Она думала, что ведёт атаку. Он знал — это лишь подготовка к миттельшпилю, где её намерения вскроются, как трещины в лакированной доске.
И они вскрылись. Её ферзь — тяжёлая фигура соблазна — вышел на d3. Прямой взгляд. Случайное прикосновение. Слово, застрявшее между «другом» и «единственным». Она предлагала темп, жертвуя пешкой репутации.
Он не взял. Отступил конём. Казалось бы, пассивно. Но это был ключевой манёвр. Он не вступал в размен, не поддавался. Он накапливал скрытую энергию. Его позиция была как стих, написанный чёрными чернилами на чёрной бумаге. Казалось бы, ничего нет. Но стоит посмотреть под правильным углом — и проступает вся глубина.
Её атака выдохлась. Она потратила темпы, ресурсы, эмоции. А он лишь переставлял фигуры, сохраняя идеальную гармонию обороны.
---
И тогда наступила развязка.
Она ждала ответа, признания, капитуляции. Он же посмотрел на неё с лёгкой улыбкой и произнёс тихо, как шелест страницы:
«Ваш спектакль был превосходен.Но галерея закрывается».
В её глазах он увидел не боль, а на мгновение — чистое, безжалостное понимание. Она осознала, что всё это время была не актрисой, а зрителем на собственном провале.
Он развернулся и вышел, не оглядываясь. Не из жестокости. Просто искусство не просит зрителя остаться. Картина, даже самая прекрасная, не умоляет быть купленной.
На улице начинался осенний дождь. Каждый шаг по мокрому асфальту отстукивал ритм освобождения. И его осенило.
Она была той самой переливчатой рыбкой из притчи — Золотым Карпом, пойманным в мелководье собственной жизни. Её чешуя искрилась намёками, плавники изгибались в танце соблазна. Она так надеялась, что он станет рыбаком, что бросит её в живые воды его океана, подарит ей течение, бури, смысл.
Но он не был рыбаком.
Он был самим океаном.
И какая разница,сколько жемчужин лежит на твоём дне, если ты — целая вселенная? Какая разница, кто плывёт по поверхности, если твои воды полнятся от луны, а не от случайных капель?
Где-то из открытого окна лился старый блюз — саксофон тянул одну и ту же фразу, словно дождь за окном — одну и ту же мелодию.
Он не чувствовал ни победы, ни поражения. Только лёгкую усталость актёра, сыгравшего свою роль до конца. Он был автором. А автору не нужен трофей, чтобы чувствовать себя целым. Ему нужна лишь тишина, настоянная на блюзе, чтобы услышать следующую строчку.
И в этой тишине, под шум дождя и отголоски саксофона, начиналась его новая глава. Написанная в тональности ля-минор, где каждая пауза была осознанной, а каждая нота — шагом прочь от сыгранного спектакля. Блюз не утешал — он освобождал. Напоминая, что даже самая красивая мелодия одиночества когда-нибудь заканчивается.
И после неё остаётся только чистый, пустой горизонт. Готовый для нового мотива.
---