Нож

        Вернусь несколько назад, чтобы рассказать о другой моей младенческой выходке. И опять это произошло с участием моей тогда ещё живой бабушки.
      Праздники… В моём детстве они очень отличались от будних дней, и были, хоть и бедные, но вкусные, долгожданные. Почему-то особенно в памяти держится запах жареной на сковородке трески с картошкой.
      На столе в узенькой нашей комнатке, кроме сковороды стоит ещё что-то – стол-то праздничный: третий или четвёртый май после войны. В большое окно лезет ещё голая, но уже определённо оживающая ветка черёмухи. Громко орёт чёрная тарелка радио.  На улице всё давно оттаяло. Река через дорогу у дома вышла из берегов, и гонимый сильным течением молевой сплав метров сто ниже под большой бревенчатый мост направляют две длинные боны, на которых дежурят и днём и ночью. Любое вставшее поперёк прохода под мостом бревно может сразу же заломить опасный затор. Мгновенно нагонит массу летящего по стремнине дерева, и могут запросто лопнуть от напора воды и встающего на дыбы леса направляющие боны, может снести даже низко осевший над водой мост. А залом из набитого спрессованного молевого бревна потом будет невозможно разобрать, потому как летящая с верховьев моль непрерывным потоком будет напирать и давить застрявшие зажатые брёвна со всей силой взбесившейся в половодье реки.
     На бонах у моста круглосуточное дежурство. Ну а кому в праздники, что всплывают теперь посреди послевоенной серой жизни светлым пятном всего-то два-три раза в году  так уж хочется дежурить, опасно рискуя то и дело сорваться с бон, метровых всего лишь в ширину, в стылую бездонную стремнину. Пьяному у моста дежурить нельзя… Потому и нанимались в светозарный день бдеть у моста безответные нуждающиеся в приработке женщины. Папа у нас сидел в тюрьме, маме постоянно не хватало её маленькой зарплаты – а тут двойной праздничный расценок, и желающие на такую работу в очередь не стоят.
     Словом, собралась моя мама подзаработать,  а я, её маленький несмышлёный сын, ни в какую: хочу к маме на ручки, и никаких там заработков в светлый день Первое мая. Детское нерассуждающее сознание дождалось праздника, и хотя я уже понимал, что маме надо где-то постоянно работать, но в праздник-то… я знал, она должна быть дома. Знал, что на столе должна шкварчать вкусно пахнущая сковорода, что улыбки лиц, которые и были моей жизнью, должны были создавать некий непонятно откуда идущий звон, в котором, словно тепло от натопленной печки, пряталось счастье.
      А мама, уже одетая и готовая на выход, прятала от меня глаза. Она тоже знала про всё, но у неё уже кончились слова, которыми она меня обманывала, стараясь в фуфайке выскользнуть за двери. Ей и самой не хотелось уходить, но то, чего не хотелось, было отринуто взрослым умом и даже не обсуждалось.
       И тут на её место, оторвавшей от себя раскапризничавшегося сына, заступила бабушка. Бабушке не надо было никуда идти, и она всего лишь заглянула на крик помочь уйти взрослой дочке по обязательному делу. Бабушка была готова сколько угодно слушать истошные капризы. Уютно и нерушимо устроилась в узком проходе между столом со сковородой и большой двуспальной кроватью. Проход был узким. Стул, на который уселась бабушка, запирал проход, надо понимать, надолго занявшемуся со своим визгом внучонку, и мне, порывающемуся вслед за матерью, было никак не обойти этот стул и сидящую на нём бабушку. А она и не намеревалась как-то успокаивать внука. Знала, знала своих внучат - видела насквозь этого. Бабушка была умна и характерна, а потому в сей час спокойна, непоколебима и нерушима.
     Итак, всё было разумно и просто… и безвыходно для малыша. Взрослые, начиная от начальника, вставившего мою маму в график дежурства на мосту в праздник, и до бабушки, сидевшей на стуле монолитом, сделавшим бессмысленным все мои капризы, были безупречно правы и уверены в себе. Все они жили в условиях расписанной до мелочей жизни и заранее знали, что делать, как поступить правильно. Не знал этого я. И что мне было делать?
      Зачем я схватил со стола лежавший рядом с нарезанными краюшками хлеба столовый в меру тупой ножик, не могу объяснить и теперь, через много лет прожитой и много мне объяснившей жизни. Не собирался же я в три-то своих годика зарезать бабушку. Семья у нас была тихая спокойная. Напасти лихого времени мы переживали не с протестом, а, скорее, с тупым смирением. Столько их было после войны? Да ещё ни за что – это потом выяснилось – посадили отца. Словом, бандитских замашек у меня не было, не было примеров потому что, и жизненный опыт у меня в четыре-то неполных годика был с копейку. Но я схватил своей ручонкой большой для меня нож и замахнулся на свою бабушку.
      Она сидела спиной ко мне, спокойно заслонившись от моей назойливости несколько выставленным покатым старческим плечом. Она просто не принимала в расчёт всё то, что я мог бы в своих капризах вытворить. Покричишь, да успокоишься, - было написано всей её позой. А тут!..
     Блеснувший хлеборез и, наверное, то, что я как-то странно затих, а ещё выражение решимости на детском лице заставили её резво развернуться навстречу событиям. Но и здесь моя мудрая бабушка не охнула, не заслонилась рукой, не запричитала. Она смотрела на меня мгновение, другое… серьёзно… молча. Я, конечно, не мог ударить ножом, и она это знала. Она смотрела на меня, замолчавшего, и … наверное, ей хватило совсем немного времени, чтобы понять мою правоту, правоту ребёнка, опровергшего все законы и правила несовершенного взрослого мира. Она не встала, но отодвинулась, освобождая мне проход. Я запомнил навсегда в её глазах не осуждение и страх, а уважение. У меня не было больше ничего, чтобы доказать своё право на маму, на праздник, на радость… ни силенок, ни умения спорить и убеждать, потому я, слабейший всех в этом продуманном и всесильном мире, схватился за нож.  И потом мама ведь уже ушла, и, бросившись за ней, я не догнал её. Ножик откинул сразу же на край стола, и душонка у меня трепетала, и я не чуял ни  ног не рук, догоняя исчезнувшую маму. И хорошо помню, что плакать я перестал сразу, как только схватил нож, и потом, уже выскочив в длинный тёмный коридор, а потом и на улицу, я уже знал, что они, взрослые, меня победили.
      Мы все платим за право решать и совершать поступки, и никто не ругал меня, не показывал потом на меня пальцем. Все в семье тогда промолчали, потому что то, что внучонок кинулся на самого главного в семье человека, на самого почитаемого,  на бабушку с ножом, выходило за пределы обыденного понимания. И важно, что бабушка сама не пожаловалась, не выставила случившееся в обидном для себя свете. Обиды от несмышлёныша не было - скорее всего, он и сам не понял, за что схватился,  чем угрожал. А то, что был безумный порыв маленького ещё только вступающего в бытие существа, наделённого начатками разума, так это было. В своём рывке, не имея ни сил, ни прав, мальчишка решился и преодолел саму беспомощность, полное бессилие. Вот рассуждают: героизм!.. а сколько поступков тесно граничат с героическим, и им не являются.