укрощение венеры

                "...Хвала Господу, наконец-то я импотент!"
                (приписывается 28-летнему И. Канту)
   
Пена морская, семя Ураново, вновь воплощайся Анадиоменой!
Лоно, прогорклое солью, вынашивай прелесть божественной дщери Кастрата!
Дарит убийство: довольствие – Крону, восторги – Аресу и переселенцев – Аиду...
Кроме Прекраснейшей, кто же ещё соблазнит принуждением к воспроизводству!

О, дальновидность! Ведь гостьей, пускай и незваной, пирует на деле одна лишь Эрида –
стать примирителем в суетном споре Красавиц  уже не решится и сам Громовержец.
Славу побед и  величие власти сулите, Соперницы, сластолюбивому сыну Приама, сулите
– он же, виновный ещё до рождения, лишь утвердит: не бывает суда справедливее Рока.


НЕИСПОЛНИМОЕ НАМЕРЕНИЕ

Когда-то писали стихи без причины – на случай, для дам,
все дамы когда-то ходили с большими томами любовных признаний...
А мы не напишем ни строчки, ни слова, ни буквы – прошли
те дни, когда были писатель, читатель и критик, и даже бывало
кому из маркиз, баронесс, виконтесс или даже графинь, герцогинь и принцесс
позировать, например, нагишом для шедевров, к примеру, Веласкеса или Джорджоне –
чего не сказать про любую-другую, пусть даже известную и дорогую,
фотомодель "в наше время",
когда вместо птички из объектива пикирует
Мессершмидт, или Стэлс, или СУ,
и женскую бледную (загорелую) плоть в состоянии оценить
(по достоинству) только прицел или очень богатый старик,
кошмарно уставший (не только от собственной плоти)
в безумии твёрдого – точного! – знания: Боже, всему своё время!


* * *                *...

Это, может быть, странным покажется Вам,
но по мере измены любимым злосчастьям
я хотел бы лишь нравиться Вашим глазам,
переполненный их безогляднейшим счастьем.

Но и более странным, ввиду полноты,
самому мне покажется быть на примете               
и из ложной нескромности выйти на ты,
на тебя, – и при этом остаться в ответе

за опасные вольные чудеса,
на которые так не способен затворник
(это их ведь невольники-небеса –
по небрежности ласково – ставят в укор мне),

и за то, что, отчаянно сунув свой нос –
проверяя простой механизм защемленья,
утаил перепуганный насмерть вопрос,
чем ещё раз сберёг не своё положенье

(эту робость решиться, как встарь, налегке
(вспоминая урок наилучшего в меньшем),
вновь вернуться в края, где не кануть в тоске
можно только с активным присутствием женщин, –

в место, где хулиган, разучившись хамить,
трепетал и сжимался пугливей мимозы,
приближался лишь пятясь, и ум сохранить
мог лишь спятив – сбежав от буквальности прозы)...

Словом, тяжести речи прямой убоясь,
я, наверное, буду местами неловок
в отношении к нам – чтобы кто-то из нас
не привёл к гравитации аэрослово.


***                *...

Не первым встречным шёл я прочь
с умом возвышенно ленивым,
не первую встречая ночь
сообщничеством молчаливым...

– Как много надо здесь мудрить!
Каким?! – из тьмы лукавых стилей...
На скольких водах взять гран-при –
чтоб не спасли, не утопили!..

– О том шептал мой женский стих
(твоя тишайшая строка),
и это всё, что я постиг
из линий на твоих руках.


***

Ты – «некрасавица», но как
за это обольщенье в меру
и женственность исподтишка
не полюбить твою манеру
такой оценке потакать!

Ты всё твердишь о том, что я
достоин счастья Казановы:
предписываешь мне бильярд,
советуешь увлечься новым
и даже пить змеиный яд...

Мы дольше нужного в друзьях
друг друга продержали – вот в чём
наш эротический изъян:
Амур нам не отец, но отчим –
лишь избран нами – суть изъят...

Но не сведён ли тем на нет
как чар любовных недостаток
вкус ложной сладости в вине? –
Ведь я отнюдь не дегустатор,
а горький пьяница – вполне.

И мне ли млеть в хмельной борьбе
за прелесть приторных красоток,
отведав терпкости в тебе?
К чертям их, куколок-кокоток,
что знают цену лишь себе!

Любовь, как всё, не без потерь:
себе же монументом сам я
тобой захваченная твердь:
ты – мой покой, и я теперь
вменён тебе, как ножнам – сабля.


"Судьба, как самой повелительницы сердец, так и двух других олимпийских див, и ранее отдававших предпочтение участию и успехам в иных, гораздо более рискованных, Конкурсах, даёт основания полагать, что идея «инспирированного  Парисом поворота древнейшей истории от героизма к эротизации» – это не более, чем недоразумение. Даже пресловутая «война полов», символически представленная греками в преданиях типа «Геракл против амазонок», «Женщины Лемноса» или «Сын Агамемнона», не может отвлечь мелочной склокой своих, пусть и весьма кровопролитных, перегибов от скуки слишком затянувшейся идиллии межплеменного перемирия. Уместно даже усомниться:  насколько именно войну (интенционально и идеологически – т. е. как «войну против всех и любых возможных врагов», а не как некую избирательную «свою» войну (или, вернее, уже игру) в некоем «чужом» раскладе, но без его, однако, приятия «войны вообще» как, в особых случаях, вполне резонной и желанной, независимо от пола, данности) эти предания представляют? Ведь и основанный, согласно легенде, вслед за троянскими событиями Рим демонстрирует своим развитием просто неизбежность подчинения культуры со всем присущим ей (тем более – скрытно враждебным и регрессивным) очарованием женственности тотальному и безудержному маскулиннизму зрелой цивилизации: услада чувств, богатая душевная жизнь, нежная привязанность (кроме разве что смут «всепоглощающей страсти») допустимы лишь на досуге – только как некий дополнительный трофей или контрибуция, в паузах между боями – как отнюдь не главная модель (и не самая почётная медаль) воздаяния, или – не более чем символическое тыловое прикрытие (с худо-бедно посильной  ему реабилитационной нагрузкой).
Но это – в древности, и в ревизионистских ей подражаниях."


КЛАССИКА

Как рассказать, что делает осень?
"Идёт беда"? "Бесчинствует ревность"?
Глупо и горько, злоба и смех,
но – шапки оземь!
Есть голоса, и прописаны роли,
каждому выходу есть своя дверь:
хочешь – встречай, вольному – воля...
Но всё по порядку теперь.

Сидят вдвоём (давно уже порознь),
он – монументом, она – чуть поодаль:
место – обоим, мысль – об одном,
и покинут не скоро.
По пустякам раскидаться?
Или прямым попаданием в 7?
Выбора нет, разве только придраться:
всё ли понятно и всем – ?

/она:/   
"Давай обсудим: так ли всё мрачно.
Я понимаю, но всё же: в чём дело?
Ты столько пьёшь... Мне за тебя
становится страшно.
Поговорим-разберёмся,
может быть, что-то сумеем понять...
Уж на Луну – коль не на Солнце –
не за что нам пенять.
               
Ты говоришь, что всё пошло прахом,
но жизнь не кончена на половине:
да, нет любви, но – что нам она!
Время – наш знахарь.
Делай своё привычное дело,
новшества здесь уже ни к чему, –
не вспоминай, чего не хотелось
ни мне, ни тебе, никому.

Ведь ты же знал, что всё так и будет...
Я говорила, ты мне не верил, –
поздно терзаться, не умирай –
что скажут люди!
На удивление мало
было тайком, всё – на глазах...
Ты ж как дитя – что с тобой стало!
Так дальше просто нельзя.

Я не отстану, тебе это нужно, –
ты мне ответишь... И, ради бога,
больше не пей, лучше поспи...
Становится скучно.
Правду пытать можно и завтра, –
может, к утру и тебе надоест
сходить с ума – ведь по динозаврам! –
захочется что-нибудь съесть..."

 /он:/   
"От зубоскала и до зубоскала –
какого чёрта! Пойдите все к богу!
Спросите там, сколько ещё
всем нам осталось.
Я, как и прежде, люблю постоянство
и не усну, всё и так как во сне:
снится тоска, снится и пьянство,
снится и всякая снедь...

Насколько проще под наблюденьем!
С самим собой и то с глазу на глаз, –
кто ещё здесь... и  хочет отбыть
последнее бденье?
Где вы теперь, счастье и радость!
Мне, если вдуматься, лишь повезло, –
что б ни стряслось, я не останусь,
им же хотя бы назло.

Вы не поймёте. И не пытайтесь.
Я сам бы рад, но уже не скучаю:
водка и хлеб, всё кувырком...
Я вас прощаю.
Быть безутешным – это так сладко:
кто б ни пришёл, хочет только помочь, –
день виноват, входит украдкой,
топает только ночь...               

На загляденье двери и окна:
во всех одно и то же – терпенье.
Как не понять! – Свет ещё ждёт
...преставленья.
Мир пожелал долгие лета.
Что ему стоит, что с него взять!
Бессонный мрак с каплей рассвета –
чем не седьмая печать!

И час от часу всё ещё рано,
хотя совсем не стало труднее...
Святой Фома трогает вновь
свежую рану.
Хочешь – не верь, хочешь – прячься,
ведь ненароком и унесёт...
Третьему петуху бы напрячься –
что-то, глядишь, и снесёт...

Я опустился? Готов ещё ниже:
"Я пал, чтоб встать!" – словами Шекспира, –
я поднимаюсь – падайте ниц
пред жалким и сирым!
Нет, не догнать уже горизонта,
беглое Солнце, наверно, в слезах...
Впрочем, иссякнет и лунная зона –
прямо на наших глазах!

О сколько можно! Куда же ты делся!
Побагровело солёное сердце!
Извне туда же, то есть навылет –
даже не целься…

Но если всё же до обьяснений –
ты – не Елена, ты – гильотина,
и в палачи нанят тобой
такой же изменник.

Ну, вот он!.. Новенький – ни одна муха
не совершила совокупленья...
От сокровенного и до сих пор
прятал, как муку...

Что предсказать? Что исполнить?
Только сегодня мне всё по плечу –
развеселить и враз кого мне?
Ладно... Пора... Лечу..."

_______________________________
Ну, вот и кончено. Бог ему в судьи,
земля – периной, небо – покровом...
Как и всегда, цел лишь пастух,
но гибнут... коровы.
Вот и весь сказ: волки ли сыты,
овцы ли съедены, и поделом, –
поворожим над убитым,
кинем последний ком...

Креста не надо: в Бога не веря,
молил пощады и, видно, получит –
не по заслугам, а просто так,
из милосердья...

Впору молчать, впору молиться –
мы же забудем, едва помянём:
можем курить, можем напиться,
даже ему нальём.               


РЕКЛАМА

«Одной из самых броских достопримечательностей Вернисажа оказался, как ни странно, дебют – хотя и отнюдь не молодого и далеко не безызвестного в богемных кругах художника. Представленный им «Поцелуй Иуды» – и это пока единственное его произведение, доступное, по крайней мере, широкой, публике – являет собой внушительное сооружение из двух больших парных полотен, вставленных в нечто, вроде плоского стального пинала, лицом друг к другу и при раскрытии образующих между собой правильный прямой угол. На обоих в качестве композиционной основы изображения фигурирует по огромной замочной скважине: тёмная на светлом фоне справа и, соответственно, светлая на тёмном слева; причём, абсолютно одинаковые по форме и расположению на холстах (как, впрочем, и все (или почти все) остальные, подчинённые их зиянию, очертания), они, вместе с неизбежной тревогой, свойственной любопытству к чему-то запретному, пробуждают и озабоченность в связи с необеспеченностью подходящими к ним ключами.
Что именно (в смысле лейтмотива) и откуда (если с надлежащей внимательностью отнестись и к фоновому обрамлению) смог подглядеть через эти скважины наш дебютант в некогда популярном библейском сюжете, теперь можете узнать и Вы, посетив Выставку не ранее первых и не позднее третьих петухов, так как в другое время картины либо ещё закрыты, либо вновь неукоснительно закрываются приставленными к ним двумя одетыми в старинные латы охранниками.
К слову сказать, помимо мощных шарниров центрального скрепления створ, подвижные края последних снабжены ещё и массивными вертикально запирающимися электронными замками, дистанционный пульт управления  которыми у неизменно принимающего собственноручное участие в демонстрационной процедуре автора. Так что пришедшие заблаговременно или дождавшиеся окончания показа смогут стать ещё и свидетелями впечатляющего зрелища вызволения – кстати говоря, первоклассной – живописи из буквально беспросветной тесноты её неприступно надёжного узилища или же её заточения  обратно.
В любом случае разочарованы вы не будете: даже и сам по себе стоящий посреди выставочного зала огромный плоский стальной саркофаг, который представляет из себя диптих в замкнутом виде, производит весьма необычное и интригующее впечатление.»


***
Соперничество по плоти и крови
деяния и – о деянии – грёзы:
в обоих – расчёт, но расчёт не уловит
и этих двоих: счётов – целая россыпь!
– Бредовые дрожжи подавленной злобы...
– Постыдные сладости неразделенья...
– Грехи и геройства мечтательской пробы:
отвага ягнят, трудолюбие лени...
– Таятся и тают миры представлений
от сглаза и яснополянского спроса:
там, где совершилось, – навеки! А бренный
мир так и останется – в теле и с носом.


***
– Так много нетронутых льдов для тушения солнц в феврале!
– От шпилей, решёток и башен щекотно ли полной луне?
– Дарите разряженных кукол невестам кубистов.
– Мир соткан из плоти – пускай пластилиновых, но – Галатей...
   Весной мы не заняты даже подсчётом возможных издержек...
Хотя, как и раньше, известно: в итоге опять дважды два!
Все просто спешат выдавать передышку за некий поступок –
как делал, к земле припадая, коварный Антей...
   Но – правда, что воздух согрет и готов уже взмыть к небесам, –
и, если совсем не удушит, то дух перехватит изрядно!
Трава ожидает листвы, а листва разве только и ждёт,
когда обнаружится вдруг, что она тоже кстати.
   Наверно, никто не расслышит уже, что отпет, –
и будут на это, возможно, пенять городским соловьям...
Но что соловьи! – Если даже петух, этот меченый спец,
и с третьей попытки ещё ничего не накаркал.



ДЕКОРАЦИИ ТЭСЭЮ

Вот – город: вот – его городовой,
вот – горожанин, вот – пришедший в город
с окраин, вот – снующий, кочевой
народ, а вот – притихший, точно мыши в норах...

Вот – город: каждый попадает в переплёт,
вплетающий как ближних, так и дальних
в сеть связей. – Мысли Гордиевой взлёт
здесь служит нитям, названным браздами.

Да – город: связи вплетены в его бразды,
что разветвляются бессчётно, беспредельно –
сквозь всё, ко всем; никто не без узды –
от неба жителей до сирых богадельной...

Здесь древне-критского чудовища инстинкт
становится общественным – суть стадным, –
и даже тем, кто метит входы в лабиринт
узлами нитей некой вечной Ариадны,
по возвращении исхода не найти:
всегда лишь от единорога к минотавру
направлены преображения пути,
и бегство здесь подобно лишь фальстарту...

Так город – весь на самоудержании себя,
в буквальном смысле – Город-Самодержец.
И – Вседержитель, ведь Его призыв трубят
все и ко всем – покойник ты или младенец...
Но также сам он – Город только потому,
что, так удерживая город в поле зренья,
в том поле Город не уступит никому
никто – по праву безраздельного владенья:
всяк держит Город.
                Но и Им же одержим
любой – до полного взаимоодержанья
как тех, кто к Городу лишь ненавистью жив,
так и проникшихся к Нему же обожаньем...

И даже кто ни то ни сё и сам не свой
по городу крадётся татем, тенью, вором –
в руинах, у трущоб, на кладбищах его
не покушается ли он на тот же Город?

(А сам он, город, стоит ли того –
любовного – из похождений многих,
чей след (и вклад) в Историю его –
как пряжа Мойр – лишь спутывает ноги...)
               

* * *

Всё стало хуже. Весь "уклад судьбы"
так скроен, чтобы в доме "постояльца"
всё изменялось, а он сам забыл,
как неизменно это постоянство.

Всё изменяется – вот принцип постоянств!
Привычно время, слишком глухо имя...
Оно – лишь эхо трения пространств,
где изменять себе необходимо,

придётся изменять... Ведь, как всегда,
во что ни верь, лик бога вероломен:
какую форму не займёт вода!
И – прячься от возмездий – мир огромен.

Мир – логово: он всякий раз растёт –
красив, силён, обилен, интересен...
И так им путь былых побегов стёрт,
что и не заподозришь, как он тесен.


***

С приходом осени и холодов
приходят  своевременные мысли
о смерти и обилии долгов,
что накопились в череде бессмыслиц.
И каждая попытка искупить
– фактически или, точней, буквально –
в любом ландшафте, где пришлось ступить,
должна не оставлять на камне камня:
любые кожу и личину – сжечь,
всю шкурность их досужего обмена
в цейтноте оголтелости обречь
на нищету и голод, – пусть надменно
возвысятся лишь мрак и пустота
над огоньком последнего огарка,
и, несмотря на то, что – холода,
пусть на секунду станет даже жарко...

А после... если снова рассветёт,
и жизнь опять исполнится собою,
да будет стужа! А весной – течёт
река забвения без перебоя!



ВСТРЕЧА С ОРФЕЕМ
(из бортового журнала капитана Харона)

"...Он сказал: «Я вообще-то привык к тому, чтобы меня называли маэстро». Мне, наверно, стоило рассмеяться: ну, вот – дожился! Это ведь у меня сейчас пытается выхлопотать себе какие-то привилегии, может быть, даже и покровительство – в любом случае, некое бережное или хотя бы щадящее к себе отношение – сие капризное, соблазнённое собственным чуть ли не девичьи наивным, невиннейшим, нарциссизмом – дитя. Какие же добрые путаники так избаловали тебя, может быть, даже шутя!
«Нет, не советую здесь оставлять при себе надежду. Наоборот: лучше иди вслед за ней». Вот двусмысленность, которой я ему ответил.

(Где-то он теперь, свято веровавший, что обязательно будет – если ещё не – на небесах (иначе они должны бы померкнуть)! А впрочем, что ещё пестует и вообще может иметь за душой этот... артист (раз уж он так себя сам назвал), кроме веры в себя, исповедуя её – пусть и с некоторым кокетством застенчивости, но всё же – прямо в глаза! Это таким, как я, недоверам, надо всегда оправдываться чем-то внешним.)

«Не послать ли на инструктаж его жену?», – осведомился я, сразу же соеднившись с Кем положено по внешней связи...

(позднейшая приписка)
Он высадился вместе со всеми остальными пассажирами. Больше я его не видел. Слухи о нём, по-моему, крайне недостоверны."


***

Все мои словесные паводки –
не Поэзии «дар» уж, а навыки...
Разве лишь, с совершеннейшей дури, Ей
одарить меня «музой» как фурией?
Уж какого греха ни вмени мне! –
пусть попробует стать эвменидней –
втиснуть в Аполлонический лад,
разогнать психопаток-менад...

Всяк не чужд стихотворства азам,
но не всякий продрал глаза –
глядя в кратер «горы» Парнас,
что прожёг в ней мстительный Аз...

Вот какого Младенца уста               
всё по истине здесь окрестят,
вот какое «поэта крещение» –
ни пощады, ни утешения...

Не смирятся чудовища дикие...
Как давно уж не до Эвридики мне!..


***
...Не торопиться  отвечать.
Особенно – когда спросили,
сначала приказав молчать...
Теряясь в многократном или,
здесь всё же лучше отмолчаться.
...Итак, кого теперь пытать,
пытаясь разрывать на части
и каждую – изобличать
во лжи? В спасительнейшей лжи!
...Никто здесь даже не несчастлив,
что вместе части не сложить.


***

Умнику, как и всегда, современнее быть холостым –
в браке, где пусть даже выяснилось кто кому не ровня,
и разводящиеся
                по привычке уже не обходятся без ав-
томатики не оставлять свято место пустым...
Не потому ли так часто приходится и из него выгонять –
если бы лишь торгаша – целый штат всевозможного мелкого беса!

В качестве кладки на будущий храм пристрастившись к сырцу
психологических выкладок, при состыковке податливых и не скупых
местом для росчерков чести, легко расточаемой смолоду,
умник, подумай: не уподобиться бы и тебе лишь слепцу,
запросто обольщающему лишь таких же слепых
в очереди к – в лучшем случае, подслеповатому – офтальмологу.

Не обезумел ли ты, зарекающийся под венцом от сумы и тюрьмы,
вздумав пройти без вреда анфиладу-пролив Харибд-Сцилл –
ради небесного царства ведь и не такие блаженные духом нищают...
К душам, скорбящим в невестах, стремятся ли их холостые умы,
храмовым ли умудрённым матронам пришлись по душе холостые самцы,
что по-другому на них, на матрён, как на самок внимания не обращают, –
будь начеку же ты, умник, коли уже бесовства холостого попал в образцы!


***

Бог есть Дух. Это так же общеизвестно,
как и то, что душа – это чувство меры.
Населив равномерно и повсеместно
небо многими сонмами ветхих божеств,
Орф, в Аду получив лишь крещение Вестой,
поливает печалью, как семенем веры
(наземь лить ведь и сперму не очень-то лестно) –
потускневшие грозди бесчисленных звёзд...

И, когда разольётся рекою молочной
и кисельными, может быть, берегами
то ли Лета, то ли Больших навигаций
меж галактиками разветвлённый канал –
чья лоза или плоть за глаза или очно
вновь восстанет вполне образцовой в Адаме,
чья душа не умеет ещё облекаться
в беспредел притязаний как в свой арсенал – ?


АРГУС

О том, что всё надоело,
после того, как поел он,
мне сообщает желудок,
и я, приобщённый к сытости,
с молчанием в знак согласия
да на нос воздев косоглазие,
вялым мысленным блудом
пытаюсь зачать и вырастить
сон, почти эротический;
но, до тех пор, пока мне
не удаётся вычистить
телесными пустяками
явь, я ещё косоглажу,
скуку почти удвоив –
т. е. приставив стражу
к дрёме уже с обоих
сторон моей переносицы –
и даже сразу по двое! –
стражей моей околесицы, –
но сон недоволен конвоем...

Юный ворюга Гермес
поигрывает на дудочке,
меж прочих коров и овец
приглядываясь к этой дурочке,
втюрившейся в быка,
которому всё позволительно...
Пахнет жаркИм...
– Ну, так как,
спросишь об увольнительном?
Хватит тягаться базаром!
И ночью, не то что днём,
глаз не сомкнуть, и даром,
что уже сто – ни в одном.


* * *

Есть удачные дни, есть критические (и не только у женщин).
Ну а повод для праздника есть, как и должен быть, лишь у детей.
Чем взрослее животное, тем безнадёжней печаль... Дело не в доброте,
а в отсрочке сверхличного дела законных старейшин.

Пусть почти лососёвые бешенство и исступленье самца
с самкой – ан, вещей и существ тьма египетская
открывает лишь нонсенс начала – нет, только идти до конца;
и хоть выколи глаз, но из этих тенёт им не выпутаться.

– Далеко обгонять звездолёт в ожидании блудной икры,
в слепоте натыкать лучезарное СВЯТ
                на греховно колючую зоркость Завета,
но, тем самым, не стать вне игры,
                пусть местами уже поменять
сатанинство того и божественность этого света.



КРИПТ


Поздняя осень в чужом ли,
                но отнюдь не летнем саду...
Скоро будет так холодно,
                что не хватит уже не пуговицы,
и в подмышках, как и в паху,
                не отогреешься, ибо льду
там и будет самое место,
                помимо, конечно, улицы.


Как же теперь и самой Каллипиге,
                не закручиниться тут о том,
что – оголив, пусть и гипсовую,
                но прелесть и именно задницы –
так и стыть средь садовой недвижимости,
                ибо где же ещё у статуи дом,
кроме глаз прогуливающихся –
                в их эстетической зависти!


Разумеется, мёрзнет ещё и спина,
                мёрзнут грудь и плечи,
но не много ли гипсу чести 
                перед плотью, что будет тепло одета
и, ревнуя, почти злорадствовать:
                пусть её весна ещё и далече,
но, в отличие
                и от вечного лета (скульптур), не останется в девках.


В дамах зрелых, да и пожилых даже,
                обнаружатся юные дуры,
раздражённые плохо подобранными
                воплощениями их опыта –
гардеробами и макияжами
                лицевой, телесной и прочей халтуры,
обнажающейся не слишком добрыми
                и намерениями, и хлопотами.


В пару к ним и на господах к зиме
                импозантность их или же их затрапезность
станут слишком серьёзной и броской помехой
                той минуте, когда проявляется нежность -
для неё ли так рады они  заиметь
                облекающую по сезону помпезность
и фигур, и голов – дополнительным мехом
                на последних, к подмышечному и в промежность!


Но важней – кстати, даже смотрителям сада –
                не отыщется повода для беспокойства:
до сравнения ли с идеалом телам
                и особенно – в ожесточении баней!
Хоть бы даже и кто-нибудь каменнозадый –
                гость ли, гостья ли, но в карауле изгойства –
тосковал по уютным домашним делам –
                что за дело, телам-то, до доли чурбаньей!


Через взгляды, дарованные изваянью,
                дух его обретает тепло на весь год;               
что ж до плоти, то ведь муляжам вроде нет
                и нужды ни в скафандрах, ни в оранжереях:
дух становится снова идеей, а камню
                или гипсу в пору истуканьих невзгод
предстоит окончательно оледенеть.
                Вряд ли пигмалионьей страстишкой жирея


(даже будучи женственным), памятник сам
                безразличен к проблеме тепла и любви,
ведь жилищный вопрос есть имущественный:
                контракта не подменить обетом.
Но на то и наводится резкость глазам,
                ум жесток и циничен, язык ядовит...
А мороз-то всё мужественней –
                гипс едва не звенит...
                Ну, да хватит об этом!


***

31 (с декабря) + 1 (с января), –
утро мудреет за счёт новогоднего вечера:
кроме цепей, дескать, нечего и потерять.
Но ведь и приобрести кроме них тоже нечего.

Ёлка обобрана: сколько ни одарена,
служит лишь сумрачным фоном цветному довеску,
что возвращается к прочему мусору на
пол, что о прибыли судит по общему весу
времени, не признавая начала с нуля.

...Залпы причин обдают серпантином и пеной
из бутылей и шутих, и дают кругаля
лишь якорьки на цепочках последствий, и крена
лишь и дают подгулявшие в море суда,
не миновавшие в праздничной удали мелей…
– Ох, затаскают глубины теперь по судам
распорядителей путаницей параллелей
и берегов; слишком скоро войдут в берега,
пух превращая в озноб рукавичек ежовых,
выплески дат, – и, куда б ни ступила, нога
встретит лишь твердь, как и рот – только сушу изжог их.


САЙТ ЗНАКОМСТВ

Без-воздушная, но акробатика оцифрованного пера,
оперившись им в важную птицу, из плазменных окон
залетает в курятники, в стойла, к примеру – в конюшенный рай,
неизбежно снижая до порно- и парного танца высоко-
парность:
                дама и кавалер? А не оба ли – кавалеристы:
если о верховой езде – верх берут друг над другом и та, и этот,
пополам укрепляясь в седле общим задом жокейских неистовств,
передками – уже в виртуальном кресте обоюдного их пируэта...
...И, по поводу каждого бала для курочек и петушков,
верх тревог – не растратить бы зря всей их прыти им
в символическом трепете сверхвозбуждённых значков –
безусловно, от нетерпения перед реальным соитием.


ОРГАН – НОМАД

Клетка – грудная, но все-таки хочется Сердцу на волю –
опытный Мозг проследит за бегами его аритмий,
может быть, даже и сделает ставку, приученный ролью
няньки и ментора – распоряжаться чужими детьми...
Он-то уже насмотрелся проверенных игрищем кадров;               
пусть и без «кар!», тем не менее, кардиограммой казнясь,
припоминает он : «...клочья аорт... рваньё миокардов...» –
некрокраплением карт пациентов низложенный князь
мира сего... До чего только не доигравшийся джокер! –
карточной швалью покрыв не на шутку сердечный невроз,
сердцу открыл чёрный ход, – и не в пятках, а в жопе
ныне оно обретает себя – то бишь с миром не врозь.



ИЗЯЩНАЯ СОФИСТИКА

"Весьма земная по уму, но внеземная – суть небесная –  происхождением.
Поэтому ли легкомысленней и вероломнее всех прочих звёзд?
Особенно – с утра и вечером..."

"Так, навязав нам дополнительную суточную ость,
с зари и до зари берёт дежурство над любовным ложем,
едва не оскорблением себе считая одиночество и полупустоту."

"Особый нарциссизм художников в составы преступлений Ею вписан тоже."

"Но это лишь ошибочно допущенная временем приписка звездочёта,
Она – планета. Грешная Её температура вместе с едкими парами атмосферы
своим соседством нам отодвигают в тень реальность светогодовых расчётов
и заставляют просто веровать в судьбу, в планиду..."

"Но... ведь в Её же свите также
(конечно, если только верить молодому Алессандро)
Весна, распущенная и цветущая, но всё же жадная, является не столь на сев,
сколь более на сборы ежегодной дани..."

"О, да! Любовь опять благоухает – пусть и, зачастую, серой..."

"И ветер вновь насорит междометьями блаженств-страданий..."


***

«Отдели плевелы от зерна!»
– это как ножом по живому.
«Всё дозволено, но не всё полезно»
– это как из всех зол меньшее, т. е. всем им и разом смерть...
А оставит ли что-то или кого-то здесь на
расплод хоть какой-нибудь живности этот омут,
куда, собственно, ни жива, ни мертва, и залезла
любознательность: самому попробовать, посмотреть – ?

Жизнь, «если говорить научно» (навострим-ка ушки) –
это тугой клубок упрямейших антиномий,
реагирующий с таковыми же разнообразия сред...
На слуху остаются разве лишь глумливенькие частушки
(под торжественную, конечно же, сурдину гармоний),
что во всякой счастливой сказочке не соврёт лишь «the end»...
– В чём и весь её вред.



К МЕТАГЕНЕЗУ НЕКОТОРЫХ СНОВИДЦЕВ

Недавно я в третий раз читал этот роман… И именно читал, потому что интерес и ощущение новизны, открытия, совершенно не вяжутся со значением стирающего, сводящего к досужему и уже привычно безотказному удовольствию, понятия «перечитывать». Таких полноценных – неодномерных, парадоксально скроенных, местами впитавших в себя едва ли не всю посильную словам энергию и чары описываемых ими событий, вещей, явлений – среди нынешних книг не так уж много, чтобы эту не оценить и ей не порадоваться. Есть блестящие, злободневные, потрясающие, увлекательные, ублажающие – словом, есть, скажем прямо, романы «и получше»; и всё же этому присуще особое обаяние, и не в последнюю, как кажется, очередь благодаря уклонению и ускользанию от вышеперечисленных,  сколь превосходных, столь и однозначных определений. Он всё ещё самоопределяется, он самобытен, и потому процесс его читательской актуализации всё более усложняется и интригует.
Взять, к примеру, «фигуру» автора: вроде бы он не избегает идентификации, выдерживает, в целом, отстранённый тон рассказчика, сохраняет обрамляющее единство событийного контекста, смело и даже властно вторгается с психологическими и философическими умозаключениями, и почти не заражается разрабатываемыми им драматическими коллизиями... Но – иногда ведь и сам, прямой речью, побуждает задаться вопросом: кто же он? Ученик ли некоего пса по кличке Флобер, обладающего, кстати сказать, весьма неординарными способностями и свойствами (отчего даже приходящее на ум игривое «собачий ученик» не отправляет ли прямиком к киникам?); или – некий исследующий этого редкостного пса кинолог-психоаналитик, не чурающийся ради науки даже и голого протоколизма – только бы не утонуть среди захлёстывающих друг друга «потоков сознания»; или же он – сам этот пёс, проходящий трансцендентальную выучку в некоем университете вечности и в этапах своей эволюции нередко, хотя бы частично и ситуативно, перевоплощающийся в других героев или заставляющий их перевоплощаться в себя – ? Наконец, не наследник ли он, автор (а стало быть, и пёс Флобер, от зафиксированной выше помеси с которым ему уже не избавиться), одного из патриархов и предтеч современной французской и мировой прозы, создателя «Мадам Бовари», чьи некоторые черты как бы от противного, знаком минуса и нехватки, угадываются или скорее сквозят в памяти через вполне независимые и оригинальные облик и повадку Марго – ?
Гюстав Флобер открыто заявлял, что это он – мадам Бовари, он и есть Эмма… А что значит концовка «Снов Флобера», где совершенно неожиданно, шокирующе откровенно и даже яростно на сцену романа врывается прямое Я рассказчика, да ещё и с каким-то торопливым и обрывочным признанием о некоей и некогда имевшей время и место личной драме, из которой, к тому же – уж не знаю, заслуженно ли? – уникальный пёс (пёс-проводник!) вдруг, если и не презрительно, то уж буквально последними словами (по кр. мере, романа) попросту изгоняется – ? Что уж тут «голубизна» и прочая сексуальная раскованность в содержании! Сам текст – вот он, апофеоз перверсивности!
Об этом, впрочем, хотя и вяловато (сохраняя ли силу эффекта на будущее?), но предупреждает небольшое (похоже, авторское) введение журнального (и, к сожалению, пока единственного печатного) варианта. Но оно совсем не предвещает того захвата, которому может подвергнуться читатель, постепенно вовлекаясь в неоднократно и по разным осям перекрученную порядком повествования и очерёдностью персонификаций структуру пространства – времени…
Автору («Александру Белых»), разумеется, виднее, «у кого» он этому научился или в связи с чем изобрёл «сам», вынуждая пса-модерниста чуть ли не шантажировать маститого и, по нашим меркам, давно уже респектабельного всемирного классика, вряд ли даже имевшего сколько-нибудь ясное представление и о Латинской Америке, и о Японии, и, тем более, о том, какую они будут играть роль в литературном семиозисе «нашего времени» да ещё и в его русско-язычном секторе, отпущенном в вольный дрейф сквозь границы бывшей шестой части мировой суши, и самой-то по себе простирающейся расстояниями, не снившимися никакому Колумбу. Так что, при всей, вообще-то приятельской, ироничности подобных комплиментов (и, опять же – кому?), нам, читателям, лишь остаётся (и не помешает) отдать (и отдавать) тексту романа должное. Он действительно не стал заложником всё ещё свойственной столь многим русским островной (или пусть даже материковой!) провинциальности и неизбежно вытекающих из неё эстетических и интеллектуальных фобий; его метафизический потенциал даёт очередную жизнь надежде на возможность свободного преображения грубой, душной и тёмной материи страстей утончёнными, «полными света и воздуха», эманациями, пусть и своеобразной, но, скажу-таки, духовной экстатики; в нём ясно прослушиваются звуки смелого и вдохновенного песнопения во славу эзистенциального риска – как подлинной, а потому именно и столь зыбкой, почве творчества.


***

Тебе доверен этот утлый челн – изволь стоять
даже по горло в водах, прибывающих сквозь дыры в днище:
ведь и работаем лишь исключительно для удовольствия;
ну, а живём на милостыню, – как сказал один упрямый нищий...

Нельзя не подавиться даже самым лакомым куском,
что с тем и остаётся, будто бы, тебе неразделённым:
ты мог бы быть родным, любимым, другом, но ведь даже не знаком
тому, кто в лисьей простоте назвал твой виноград зелёным.

Что ж, вероятно, зрелость – это лишь взыскательный самообман:
найти бы одинокого покоя, будь он даже некоторой дозой смерти! –
ты сам и самому себе не веришь и, как всякий наркоман,
цедя по капле, вряд ли «завязал» и выплыл к Тверди.


***

Идёшь направо, и в затылок – «amen!»
Налево – тоже, и – уже подать рукой...
Дорог не нужно измерять ногами:
хоть пальцем в небо ткни, и – там, «легко»...

Известно, в этой стороне – несчастье;
и в той – оно же, пусть путь и игрив...
В любом из направлений обольщаться
не торопись: что замкнут (или крив) –

не забывай! Лишай просторов страны,
не затевай прогулок – лишь побег;
жизнь – не маршрут, и, значит, даже странно
встречать в дороге что-то, кроме бед.

***

...Такая разновидность крови – яд:
вбить смесь задов ума с нутром ландшафта
в надрывно темперированный ямб
забвения вчера, незнанья завтра

(одни теперь (среда) и здесь (среда) –
как и накаркала та певчая ворона,
чей в высшей степени континуальный дар –
скабрёзная потенция мирона –

благословляет средоточье дней,
пока субботу гложет понедельник,
который, будто бы, и начинался в ней
сердцебиеньем буйных колыбельных,

в расчёте на Подъёма жёсткий зуммер
заставив минус в математике отстать,
но – чтобы частного осталось в сумме,
как минимум, не меньше века (100-а))...

...И если гул от текста – как гроза,
где мысль блуждает просверками молний,
то, в хлам упившийся собой проза-
ик, знай – былое! будущее – помни!



(7,5 месяцев выматывающей нервотрёпки, тошноты и горячки, перемежающихся взрывами исступлённой нежности.
– Что ж она, ****ь такая, вовремя-то не выкинула!
– Кесарь пытался помочь – не её недоноску, конечно  (папочка оказался ещё тем Сатурном) – а ей самой, бишь, мамашке. Вот только как нормальный мужик уже давно был женат, почему и недоглядел за этой дурищей...
– Умерла?!
– Как женщина?
– Нет, как богиня.
– А прочие детишки её от... Короче, от многих – ?
– Тоже стали смертными.
– Ну, просто Гибель Богов какая-то…
– Да уж, не пора ли воскурить фимиам Неизвестному?)


* * *

Далеко ли за полночь,
                а светло, как днём,
(«как... в раю!»)... И не надо мочь
                даже баловаться с огнём.

Всё всерьёз, без излишеств:
«...Какая может быть Виолетта!» –
не перейти, наконец, на личность,
имя – это осень, зима, весна, лето...

Скудна, скучна и тесна обида,
а до чего же ничтожен обидчик!
Эгологическое оправдание биовида –
гений ли типа того, что из Винчи!

Вот – любовь: пойди-отыщи за что,
за какие такие данные или навыки!
Ан, и перед зеваками даже не опуская штор,
принимаешь на шею, не то что на руки.

Шло бы всё оно и горело бы ныне
хоть в задницу и синим пламенем!
Чего ещё там из себя ни вынем,
и – нет, уже не поднимется знаменем.

Ну, и пусть лежит теперь, где упало –
хорошо ли, так себе или даже плохо ли –
кому подлинность, мне же подлая падаль –
для наглой, разве что, воровской похоти!

Самое продолжительное (здесь) тире,
практически, бесконечный прочерк –
не мажор, не минор, вообще не до-ре-
ми-фа-соль-ля-си-до – ауттонализм, короче –:

Бей по уху, тишина!

                Коли, темнота, глаза!
    
                Голод, распирай нутро!

Пустота, царапай, дырявь и рви кожу!

                – Кто бы ни (ещё), но, посланный на

и уже отсюда почти ускольза-

                я,

                размалывает непечатный тромб

 
лингвой, отбеливающей бытия рогожу.


УТОПИЯ

Я пришёл бы к тебе с шумом посуровевшего моря,

с ветром в резко и настежь распахнутую мною дверь,

доверяя расхристанный наш силуэт тусклым зорям

слишком поздних часов, чтобы холод зимы их отверг.

Я вошёл бы к тебе в декабре с его хмурым закатом,

и, пускай хоть ненастье, стремительно бы отогрел

не ладонями – парой ожогов, которыми фатум

наделил бы меня, словно ролью в опасной игре.

Я убил бы тебя, как срезает на убыли месяц

(я и есть он, калёный ночными морозами серп),

я убил бы тебя в эту ночь, вероятно, раз десять!

Лишь оставив в живых на одиннадцатом, я бы сел –

не в тюрьму, но, изобличённый, с тобою рядом

и глядел бы на твой дотлевающий звёздами сон

до утра, собирая в груди те осколки заряда,

что остались там ради нетронутых мной мирных зон...

Я ушёл бы ещё до рассвета и шёл бы обратно

той дорогой на запад, что Солнцем творится как круг,

позабыв все другие за эту ночь десятикратно –

пусть моя амнезия и дальше продолжит игру! –

Чтобы я возвращался и снова желанным убийцей

на фамильное сходство с ущербной Луной намекал...

Но, увы, мне, по-видимому, никогда не добиться,

чтобы ты поселилась у этих обветренных скал.


НАПРИМЕР

Теперь по вполне понятному поводу шепчет, вздыхая: люблю –
и это не ложь, как всегда, потому лишь, что самозабвенно до верю.
И ломанный чувственной прихотью грош почти уже равен рублю,
а бремя культуры – лишь противовес – превозносит к зверю.

ИЛИ

Всё лето – в его же налившихся пьяной блажью руках.
Да, осень опохмеляет, но – ещё дальше от отрезвления.
И если зима, верно, так и оставит тебя – опять в дураках,
весна – не пора ли тебе, дураку, окончательного округления!

*
И что же с этим мог бы поделать, к примеру, Фома Аквинат?
Говорят, женщина – это тоже книга;
в ней мужчина читает: сегодня охота неволи, уж точно, пуще...
Но ведь правду пишет и некая Т. Москвина:
это книга уже – как женщина,
т. е. кто же из них теперь более нагл, вульгарен, распущен?
_________
Реализм не велит умирать от любовной тоски –
о любимой-любимом и можно, и должно подумать как о любой и любом,
любовь и не требует как атрибута ничьей гробовой доски,
и на эту доску горсть земли тоже можно принять от любого-любой, –
даже бабы уже, нахватавшись мужицких замашек, знают: иначе – не по-людски...
Вот и вся любовь.


***

"ТЫ + Я" равно...
"ТЫ + Я" – "Я + ТЫ" в квадрате...
А в кубе: вычесть из тебя меня, вынуть
или – вычесть из меня тебя, снять с меня...
Перемена мест неслогаемых – в сумме всегда одно
и всё то же самое: ДРАТЬ, ДРАТЬ и ДРАТЬ их ! –
ничего не удалось тут даже Иисусу Навину
п о м е н я т ь...

Уходи (плюсуйся) к «своим»
и ко мне не суйся, остепеняйся (жирей) на своём
таком любимом попкорне.
Нам двоим
или, точнее, тебе со мной не ужиться вдвоём, –
всё должно измениться уже не в квадратном и даже не кубическом корне.

Где? на чём? стоишь – там и стой.
До корней бесконечной степени ли
мы «сие» изживём –
из «счастливого» твоего отстоя в мой «несчастный» застой
                и обратно
уже нечего перелить.
А что было, то собственным именем и назовём –
                разврата.

Напоследок, однако, я всё же тебе «объясню»:
неспроста же становимся мы только злее и злее –
ибо выживем мы, лишь убив эту нашу любовь на корню –
уж она-то, злодейка, нас точно, не пожалеет. –

Видно, был инфицированным
                этот намертво впившийся в плотское клещ,
и мозги одурелой кровью буквально стекают в энцефалоомут...
Что теперь запоздало датированным
                из его кубатуры хотя бы уроком извлечь,
кроме (будто –) буддийской «любви (– ведь и ненависти!) ко всему живому»!

Для тебя ещё дует на тлеющий уголь интимный масштаб,
не сгорел ещё так и не воплотившийся – якобы твой – портрет,
но, в связи с «постоянством памяти», он не может и стать сувениром...
Потому НЕХРАНИТЬ! – это самый последний и наи(уже)неказённейший штамп...
Ведь и песни твои – однозначно не мой саундтрэк...
И (совсем уже «пошлость») не даст этот корень всходов – совокупляйся с миром!


***

Два пола. Третий – эта путаница их межи,
тропа-граница: ты пошёл и заступил, а почему ж нельзя-то! –
ведь ты всего лишь хочешь знать, где что лежит,
зачем и как положено, и кем могло быть или будет взято;

к чему познаний этих ежедневный хлеб
обмазан щедрым слоем мёда, патоки, повидла,
без коих не обходится ни привередливо спесивый плебс,
ни попросту тупое и зарвавшееся быдло;

почто, коли не съесть, то уж, по крайней мере, покусать
дано как сладость даже горемычному екклезиастью,
как будто в нём живёт не мизантроп, а пылкий влюбчивый гусар,
на гуще жизни выгадавший место только счастью;

какой богине или богу любо и необходимо процветать
взаимопоеданием друг другу чуждых караваев плоти,
взаимоотравлением и разочарованием их: вновь еда не та,
а ритуал – пародия, обыкновенного каннибализма локти...


СОЛОМОНОВА ПРЕМУДРОСТЬ

Наглость твоя выше гор:
только, бывало, уходишь,
злобно охаянный, ватной походкой – как по небу,
ты уже следом: Так чо, бишь,
кроме говна ничего
не было разве у нас? Ну, скажи мне хоть что-нибудь!

Что же тебе я скажу!
Что ты удержишь в ушах!
Что у меня да с тобою может быть общего!
Мутная пьяная жуть?
Сорванный напрочь крышак?
Или надежда на скуку? – уж не до хорошего...

Хочешь себе похвалы?
Что ж, до того довела,
что не боюсь даже вызвать от смеха падучую.
Знала, что горд и стыдлив, –
"вот и сгори  хоть дотла –
будь же лишь жалок ты впредь и по всякому случаю!"

Да уж – предмет хвастовству!
В толпах третейских смотрин
обескуражено сглазами вряд ли либидо лишь:
там, где интимному двух
кратно как минимум три,
двум ли в последующем дележе позавидуешь!

Помню ли я, как рыдал...
А что тогда делала ты?!
Думала, видимо, радостно: эх, как всё простенько!
В брюхе урчала еда...
"А этому – не до еды!
Вот идиот, жировых не имеет наростиков!

Будет же что рассказать!
Ох, и поржём же вовсю!
Только дойду до своих, и ТАКОГО получит он!
Мне ведь что перед, что зад,
всё – препотешнейший сюр!
Вот, наконец-то, и обзавелась подкаблучником..."

Помнишь ли, как бегемот
метит свою часть реки
так, что она уже вся – его территория?
Словом, повсюду – дерьмо...
Вот и с твоей неруки,
даже и не виноватым, глотал ещё то ли я!

Есть ли здесь что опошлять! –
Ты произносишь "Любовь..."
так же легко, как даёшь выход анусом газу, –
то есть и аэрошлак
входит, как надпись – в лубок,
дольше секунды тебя не смущавший ни разу.

Поздно теперь рассыпать
хлорку и даже карбид:
коль угораздило вдруг пренебречь карантином,
щедро удобренный пах
наверняка оскорбит
памятью о симбиозе сугубо сортирном.

Вот и спроси себя, кто
всё ещё в этом во всём
неких хотя бы крупиц, но иного, искатель;
мне ж его полный итог –
если б ни то и ни сё! –
а то ведь сплошь и лишь прочь отвращения скатерть.

Сам я себе и враг.
Сам я себе и судья.
Сам я себе и палач затянувшейся казни.
Кончилось время врать:
то не говно, что суть я
сам же себе на беду и снёс на твой праздник.


***

«КАЖДОМУ – СВОЁ» это много...
Жалей ветки-листики, древний овечий ствол!
А впрочем, так вам, так и растак вам –
зачем, собственно, тогда и соваться в пекло!

«Ах, если бы я верил в Бога!
То стыд за людей («человечество!»)
сжёг бы меня без остатка,
не было бы даже и пепла».


***

Коль помехой уже и возраст – знать, нашлось на что попенять и теперь:
молодухи и ныне, как ты когда-то, свои меж бывалых козлищ, – и снуют,
как и ты, прикидывают, им ли кого или их кому ли и сколько терпеть, –
словом, «жизнь устроить-то надо!» – всё ту же, по девичьи единоличную;

как и ты, набиваются – для начала – кому-то в приятельницы да в подружки,
а потом и в жёны... Однако, кого ж из подружек-приятельниц, в жёны-то брать!
Кроме климакса, что там не за горами у такой вот спохватывающейся старушки? –
Лебединая песня любви? – «Так не хочется, чтобы один и сплошной и лишь брак!..»

Разумеется, о своём, о девичьем, иногда взгрустнётся и конченой шлюхе –
что не молода уже, и в голове только опыт, да и (всё ещё) не красавица
тут не важно... Ну, так неважных таких вот, как правило, наконец, и шлют их
и как раз туда, где ведь им же самим, да как правило, больше всего и нравится.

Так что – с чьих уже простыней в чём была
                ты ни вскакивай и вот так, налегке,
ты каких гостей ни встречай
                напоказ липкой сытостью
                срамной складки –
пусть же привкус мужского достоинства,
                прояснившийся и на твоём языке,
не покажется тебе теперь
                ни вьедливо горьким,
                ни,  тем более, приторно сладким!



ЗАГАДКА ПРИРОДЫ


Эволюция HOMO богата своими рядами, –
процветай, Зоофилия дарвинского завещаньица!
По такому ли Фрейд, одеяло наследства стянув на себя, тасовал
бесприданниц Невроза – от мушек и до слоних?

Вот и пусть теперь бабы и даже Прекрасные Дамы,
хоть бы и под него забрались – тоже – не обольщаются:
ни один из поэтов ни разу особо не затосковал
по какой-то одной и, тем более, самой отпетой из них

– мышек, курочек, кошечек,
козочек, кротких овечек и тёлочек, свинок и – здесь от сю-сю отдохнём,
ибо чаще всего норовистых, поэтому всё же – кобыл...
(Уж какая бы ни оказалась средь золотец, солнышек, крошечек –
хоть бы и идеалом из-под одеяла – тоска не по ней, не о нём,
а об отпуске у – высоко ли её благородия, но похотливо кишащей – судьбы...)

заек, лисок... да и росомах,
львиц, тигриц, волчиц, рысей, пантер...
(Несмотря на бездумный любовный размах –
пусть иная Мисс с подиума, как с небес Муза к Орфу в Аид, лихо спрыгнет в партэр –)

не забыть бегемотих, китих...
наконец – разумется же! – обезьянок...
(– не об этом ведь даже и этот, стоический, стих –
воспевая, казалось бы, разве лишь прелесть изъянов...

i

Больше нечего говорить, кроме «Что ж, идите
на все 360 (что ли) перспективностей сферы монадной,
но уже и не возвращайтесь: ушедших отсель
некому ждать обратно», –

не смела – когда ещё! – возразить – ведь это же самой Афродите! –
запутавшаяся в махеровых путеводителях Ариадна,
так, может быть, ослушается Тесей
какой-нибудь хотя бы Эрато...)



EXIT ЯНУСА

Друг – этот я, о котором и сам попытаюсь запамятовать
с женщинами, на которых уже никогда не женюсь,
хоть бы они и большая подмога в забвении этом, –
не уберёг лобных пядей от натиска ратного, каменного
в мирное и эластичное время – когда на запрос "инженю"
нужен запас лишь вполне растяжимого и холостого ответа.

Вряд ли мы были бы с ним на одной стороне,
вряд ли бы кто-то был брошен один умирать,
если бы линия жизни совпала и с линией фронта –
мы лишь дружили: пусть всё это – как на войне,
не на кого было броситься с криком ура...
Некому, впрочем, пока и "стенать над волной Ахеронта".

Было бы только кому на кого начихать!
Вольный стрелок по сердцам – не поклонник резни,
лук его – только игрушка ему; может быть, и хотел он,
чтобы окрасилась кровью ещё и другая щека, –
всё-таки стрелы не когти, пусть даже и ринулся вниз
Генералиссимус столь невоенного дела...

Больше не может бороться за жизнь эта сладкая гниль.
Что же, пускай и за чуб, но ведь сами себя
лишь и спасают увязшие в собственных чувствах...
Где-то, ещё далеко, но есть тоже огни, –
ты не один, очень многие пальцем Фомы теребят
раны... Их всё же залечивают. – «Фармаконом Искусства».

1995 – 2010