Доброта, несовместимая с жизнью - интервью

"Доброта, несовместимая с жизнью" (интервью с Леонидом Негматовым)

Этот человек замечателен тем, что подаёт пример не только поэтической, но и чисто человеческой искренности. В то время, когда большинство людей перестают интересоваться миром, он продолжает совершенствовать себя в любом деле. Поэт, школьный учитель и чиновник областного министерства – он совмещает все в себе, говоря: «Моя партия – дети, моя религия – поэзия».
 

- Вы пишете стихи, и это, пожалуй, наиболее яркая часть вашей жизни. Когда вы начали интересоваться поэзией?
- Честно говоря, я особенно не интересовался поэзией – это поэзия заинтересовалась мной. Так случилось, что после всех катаклизмов конца прошлого века – после крушения Союза, кризисов и прочего – мои родители оказались выброшенными с работы и начали трудиться на рынке. Когда мне было одиннадцать лет, я стал напрашиваться ездить вместе с отцом на работу, помогать ему. Мы вставали в 6 утра, садились на велосипеды и ехали на рынок. Спустя два или три месяца отец серьезно заболел, и мне пришлось сменить его, фактически на какое-то время стать кормильцем. У нас большая семья, но когда случаются проблемы – ты оказываешься безоружным посреди огромной безлюдной площади. Так случилось и со мной – братья в то время строили свою жизнь, сестра училась в техникуме. Мы жили фактически втроём, надо было как-то помогать семье – у меня просто не было выбора.

– И вы торговали на рынке?
– Да, я торговал на рынке, подрабатывал грузчиком у соседей – это был мой труд, мой кусок хлеба. Когда говорят «рыночная торговка», для меня всегда это очень оскорбительно, потому что я сам торговал и знаю людей, которые там работают. Может быть, сегодня на рынке действительно много людей малообразованных, но тогда в рядах стояла масса людей с высшим образованием. У нас в ряду было 12 человек с высшим образованием и один кандидат наук.
И мы, естественно, все друг с другом разговаривали, обсуждали какие-то очень важные темы. Была среди нас одна женщина, не то чтобы странная, но непростая. Однажды она подошла ко мне, протянула листок бумаги с двумя строчками и сказала: «Я знаю, ты допишешь». И я дописал.

– Это было ваше первое стихотворение?
– Да, это было моё первое стихотворение. Ну как вы думаете, какую тему мог выбрать 14-летний мальчик? Девочки обычно пишут: «Я тебя любила, но ты меня не понял, но придет время и ты будешь кусать локти». Как ни странно, у меня было что-то в таком же духе, хотя о любви мне было известно только из романов Дюма.
Оказалось, что это здорово – писать, но потом я не писал где-то с полгода . А затем так случилось, что мой друг меня предал (на тот момент мне так казалось, сейчас-то понятно, что предательства бывают пострашнее). И меня это так тогда подсекло, что я пришёл домой, сел и написал стихотворение. А потом всё «пошло-поехало», и стало чем-то вроде дневника.

- То есть поэзия для вас – это дневник?
– Да, дневник, в первую очередь. Я пишу только то, что переживаю сам в данный момент, это мои переживания, чувства, размышления.. Если я что-то не прочувствую, я не могу об этом писать.
Есть те, кто рисует портреты на продажу, для заработка, а есть те, кто рисует пейзажи у окна вагона, а потом складывают их у себя на чердаке. Вот я, наверное, из вторых.

- А когда появились любимые книги, поэты, писатели?
- С самого детства, потому что мне всегда очень нравилось читать – тем более мои родители постарались и собрали прекрасную библиотеку. Не знаю, куда делись собрания сочинений Ленина, которые давали «в нагрузку» к художественной литературе, но Дюма, слава Богу, остался.
В первом классе я прочитал «Человека-амфибию» Беляева. Потом был «Граф Монте-Кристо», потом Майн Рид, потом Жюль Верн. В этом смысле я был нормальным мальчишкой – меня тянуло к приключениям.
И уже гораздо позже, когда, видимо, пришло время, в моей жизни появился Роберт Рождественский, который вот уже который год остается главным ориентиром и в творчестве, и, самое главное, в жизни.

– Почему Рождественский?
– Наверное, потому что из всех поэтов он до самого конца оставался, прежде всего, честен с самим собой, и честен со всеми. Его последняя книга, вышедшая в 1994 году, такая глыбища, которая не может не повлиять на творчество. Он очень любил писать про индейцев майя, про их памятники и храмы, которые стоят в джунглях – разворованные, разбитые. Сейчас стихотворная лесенка Рождественского стоит таким же полуразрушенным памятником посреди всей поэзии, и его пытаются доломать, но, к счастью, ни у кого это пока не получается.

– А кто был первым поэтом?
– Начинал читать поэзию с Эдуарда Асадова. В профессиональной поэтической и театральной среде он считается этаким моветоном.

– Почему?
– Потому что там очень простые истории. Это, знаете, элементарщина такая. То, с чего надо начинать. Каждый из нас однажды суёт палец в розетку – это такой необходимый этап для любого человека – надо начинать с простого и заканчивать сложным. Без Асадова тоже было бы туго.

– Что служит вам источником вдохновения?
– Я пишу, когда мне становится очень плохо. Поэзия, это такое состояние души, когда кожи нет, и от каждого дуновения ветра всё тело саднит. Как писала Цветаева: «Мне больно, понимаете? Я ободранный человек, а вы все в броне. У всех вас: искусство, общественность, дружбы, развлечения, семья, долг, у меня, на глубину, ни-че-го. Всё спадает, как кожа, а под кожей – живое мясо или огонь». Это очень точно. Даже самые, казалось бы, светлые мои стихи, написаны, когда мне очень плохо.

– Когда я перед интервью читала ваши стихи, наткнулась на четверостишие, которое сперва проскочила, а потом оно вернулось и крутилось в голове: «И не сдаваться черной слепоте / Теперь могу я. Может, так случится – Однажды мне удастся научиться / Не совместимой с жизнью доброте…». Откуда эта мысль?
– Была одна история в 2011 году. В интернете на меня совершенно случайно наткнулся один человек из Москвы, который искал лекарство «Пролейкин» от рака для своей дочери Сони. А его не оказалось ни в Москве, ни в Питере, ни по всей России – так вышло, что его закупили меньше потребности. Выяснилось, что есть оно на Украине. Родители моего друга заказали из Украины это лекарство, передавали поездом сюда. Соне стало лучше. И надо было продолжать курс, а лекарства не было уже нигде. Заказать его было невозможно. Я поднял на уши всех, кого только можно было поднять, но у меня ничего не получилось. И из-за этого я, по своему обыкновению, от безысходности, попал в кардиологию.

– Это как хобби?
– Да, хобби такое (улыбается). Я лежу в палате под капельницей и вдруг звонок от Сони. Она говорит: «С Вами что-то случилось?». А я до последнего говорил ей, что со мной всё хорошо и всё в порядке. Тогда она сказала: «Я знаю Ваш диагноз. У Вас доброта, несовместимая с жизнью». И в ночь ее не стало. Я очень тяжело это переживал. Очень долго...
И вот таких вещей куча. А когда они очень сильно нагружают – надо как-то их выплеснуть. Пить я не могу. Кто-то начинает работать упорнее и в этом забывается, но я итак работаю на износ. В конечном итоге, всё это выливается в стихи. И необязательно они о каких-то конкретных ситуациях. В общем и целом, это просто поток мыслей, которые выходят наружу.

– А когда вдохновения нет, что тогда помогает?
- Ничего. Просто не пишется. Но никогда не было такого, как рассказывают, что человек не пишет, а записывает. Мне не диктуют откуда-то там – это всегда работа мысли. Творчество – это адский труд. И сравнить его можно, знаете, только с любовью, с отношениями. Это адская работа, которой никто не учит. Это ведь как нужно измудриться, чтобы быть интересным вот этому человеку, с которым ты находишься постоянно вместе – иначе ведь ничего не получится.
С творчеством то же самое. Ты сначала вынашиваешь идею, примеряешь ее на жизнь, а потом садишься и пишешь.
Одно из последних моих стихотворений «Жанна» – о Жанне Д’Арк. Я перечитывал её историю два месяца назад и всё носил в голове эту мысль, что вот девочка совсем, семнадцать лет, жизни еще не видела, а уже обречена. Обречена, потому что честна и искренне верит в Бога и людей. Теперь говорят: «Ну да, ее сожгли на костре, зато она святая, зато о ней помнят сотни лет, зато...». Странное очень слово «зато», оно ведь ничего не объясняет.

– Если вас попросят написать стихотворение на определённую тему, вы возьмётесь за это?
– Нет. Мне потом и кровью давалась переделка песен для каких-то мероприятий, выступлений и прочая. Я просто не мог отказать людям, которые меня просили.
Но это кошмар. Маяковскому делали заказы, и он писал, но он был сильным человеком, «архангел-тяжелоступ», как назвала его современница.
И я не удивляюсь, что он застрелился. Ведь это как суррогатное материнство. Ты вынашиваешь ребёнка, которого потом отдашь. Но ты же его выносила, это твоя кровь от крови и плоть от плоти. А ты его продаёшь. Это очень страшно.

– Какова роль вашей семьи в том, кем вы сейчас являетесь?
– Огромна. Как и в жизни любого человека. К счастью, у меня никогда не было проблем с родителями. Хотя ребёнок в 14-15 лет должен физически возненавидеть своих родителей – на 1 день, на 2 дня – иначе он не сможет стать самодостаточной личностью. Это не должно быть так, знаете – возненавидел и всё, навсегда. Но вот до трясучки должно быть противно от того, что: «Что вы вообще хотите от меня? У меня своя жизнь!». И у меня не было этого, или я не помню. Я не ругался с родителями. Мы слушали одну и ту же музыку, смотрели одни и те же фильмы, и это не обязательно был советский кинематограф. Мы всегда очень много разговаривали с мамой. Если я находил стихотворение, которое мне очень нравилось, то я бежал и матушке с отцом его читал. А потом это всё обсуждалось – они очень многое с высоты своих лет мне открывали, до чего у меня и сейчас бы не хватило ума дойти. Хотя вот отец у меня человек немногословный, потому что он мужчина, ему не до болтовни. Я хотел бы быть в этом похожим на него, но у меня, к сожалению, язык без костей (смеется).

– А с братьями и сестрой как складывались взаимоотношения?
– Я всё время был вынужден соревноваться. Моя сестра была для меня вечным конкурентом. Она уже выпустилась из школы, но ее призрак преследовал меня, все время встречая где-то в районе учительской (смеется).
Мне всегда ставили её в пример. И для меня это была проблема, потому что мне всегда говорили, что Кристина лучше училась, лучше занималась спортом, лучше то, лучше это... А я до 9-го класса, по большому счёту, рос дураком – ни в какие секции не ходил, самодеятельностью не занимался. Учился «с середины на половину», были и тройки.

– Сейчас в это очень сложно поверить!
– Почему же? Я был обычным мальчишкой, и компания была у нас не из легких. Это был совершенно особый контингент: у кого-то родители выпивали, у кого-то много работали, и им просто некогда было заниматься ребёнком. Но мы росли вместе и многому учились, в первую очередь, друг у друга – и в большинстве случаев это были уроки чего-то хорошего.
А вот эта соревновательность – она меня постоянно преследовала. И где-то в классе десятом я вдруг, совершенно неожиданно для самого себя, попадаю в самодеятельность. Меня берут – от безвыходности – ведущим на праздник первого сентября. Вот тут я начал доказывать, отбивать своё.

– У вас очень разнообразная деятельность – поэт, руководитель пресс-службы министерства экономического развития Саратовской области, педагог, художественный руководитель литературно-поэтической студии «ФИЛиН». Вы многого добились! Какое из своих достижений вы считаете главным?
– Я надеюсь, оно ещё не случилось – моё самое главное достижение в жизни (смеётся). Мою мечту я изложил в своей последней книге... Чтобы, когда меня уже не будет, кто-нибудь, на кухне с жёлтыми занавесками, сидел, чистил картофелину, лет через 10 после моей смерти, и вдруг так вспомнил: «Хороший был человек этот Негматов… Неплохой». Светло так улыбнётся и забудет. Это, наверно, самое главное, если обо мне можно будет вспомнить, как о хорошем человеке. Всего на одну секунду.

– Что вы можете рассказать о своих книгах?
– Первую книгу меня сподвигла издать моя подруга. Она прямо давила на меня, заставляла искать спонсоров. Это было очень сложно... И перед Пасхой мне дали денег на то, что бы я издал первую книгу. В моей жизни всё очень большое всегда происходит на Страстной неделе. И вышла книга...
Был человек, который очень помог мне с этим. Он очень хотел, чтобы я пришел, почитал ему свои стихи. И я думал, что вот-вот уже совсем скоро приеду домой на Рождество и приду к нему читать стихи. А 6 числа его не стало. С тех пор я, к сожалению, понимаю, что всё в жизни надо делать во время. Делать добро во время, благодарить вовремя. Вот это для меня важно. А награды и премии, это всё суета, дым. По большому счёту, это ничего не значит. Вот когда бродячая собака бежит к тебе во двор, потому что ты ее приютил, когда люди искренне говорят тебе спасибо – это важно. Гораздо важнее, чем всё остальное.

– Сегодня миром правит равнодушие. Нам неинтересно – чем живет наш сосед по лестничной клетке, с которым мы каждое утро сталкиваемся в подъезде нос к носу. Как с этим бороться?
– А как бороться с алкоголизмом? Или как перестать говорить «как бы» через слово? Как, в конечном счете, перестать грызть ногти? Надо взять – и перестать. Один священник меня огорошил этим ответом, когда я спросил у него – а как бороться с грехом, как перестать грешить? Он сказал: «А ты больше не греши». Скажете, просто? Просто. Но чтобы это сделать – нужно взять себя за глотку и спросить: «жуткий ты человек, неужели тебя ничему не научили предыдущие четыре тысячелетия?..»
В последнее время я пытаюсь выразить какие-то вещи в трёх словах. И быть человеком – значит, следовать трём глаголам: «Смотреть. Видеть. Не отворачиваться». Только одновременно всем трём. Потому что можно смотреть, но не видеть, или увидеть и отвернуться, или не отворачиваться, но и не смотреть... Если выбросить отсюда один глагол, то теряется вся суть. Нужно не отворачиваться, смотреть и видеть всё вокруг: проблемы, людей, которые тебя окружают, – видеть их такими, какие они есть на самом деле. И это, наверное, три принципа неравнодушия.

Екатерина ЦОПА