Путешествие по жизни Повесть в стихах

        1
Откуда  я  беру  свои  стихи?
Наверное,  из  сердца  вынимаю.
Прощая,  отпускаю  всем  грехи,
Хотя  себя  Всевышним  не  считаю.
Но  точно  знаю:  под  Его  крылом   
В  какое-то  чудесное  мгновенье
Рука  моя  Божественным  стилом
Рождает  для  тебя  стихотворенье…
Ну вот  и  все.  Уже  не  будет  песен
И  стихов,  наполненных  тобой.
Мир  со  мной   тебе   всегда  был  тесен.
Но  просторным  будет  ли  другой…
Да,  страна  березового  ситца
Сплошь  была  страной  из  деревень.
Где   крестьян   улыбчивые  лица?
Где   избушек   бабушкиных  сень?
Сколько  их,  таких  «бесперспективных»,
Заросло  крапивою  до  крыш.
Мир  трудяг,  веселых   и  наивных,
Накрывает  траурная  тишь.
Я  свое  Дубровино  над  Обью
Отыскать  студентом  еще  смог.
Моих  ног  мальчишескою  дробью
Здесь  помечен  каждый  уголок.
Где-то  здесь,  на  улице  песчаной,
Дедушку  с  дежурства  я  встречал,
С-под  полы  плаща  его  случайно
Каждый  раз  конфетки  получал.
Он  на  местной  фабричке  конфетной
Пост  на  редкость  важный  занимал -
Сладкую продукцию  конкретно 
От  ночных  воришек  охранял.
И  была  та  фабричка  обычной,
Но  как  только  началась  война,
Все,  что  выпускалось  здесь  привычно,
Отправляла  на войну  она.
Мне  же  через  деда  после  смены
В  виде  трех  подушечек-конфет
Женщина технолог непременно
Слала  материнский  свой  привет…
Он  берданку  нехотя  вручал  мне,
Про  себя  тихонько  матерясь.
В  Обь  с  обрыва  осыпались  камни,
Видно,  деда  строгого  боясь.
Дедов  мат  включал  всего  три  слова.
Я  на  них  учился  говорить.
И  сегодня,  если  мне  хреново,
Не  стесняюсь  их  я  повторить.
Кое-что  еще  скажу  про  деда.
Как  он  жил  –  он  так  и  умирал.
Помню… появился  до  обеда.
 - Стол  собрать!  -  домашним  приказал.
Баба  Аня,  Юля,  моя  тетка,
Девочка  четырнадцати  лет,
Я,  трехлетний  постреленок,  кротко
Ждем-пождем…  чего  промолвит  дед.
За  окном  катилось  солнца  блюдце.
Шел  войны  второй  труднейший  год.
 - Господи!  Пущай   сыны   вернутся.
Батька  твой  пущай  живым  придет.
С  вами  расставаться  мне  не  хоцца.
Чую  я…  сегодня  мой  черед.
К  Кешке  в  город  ехать  вам  придется.
Славку  мать  приедет… заберет.
Мы  мальчонку  с  вами  подымали.
Он  же  там  концы  чуть  не  отдал.
Молоко  парное  доставали.
Вишь…  похож  на  человека стал…
И  прошлась  по  детской  головенке
Дедушки  горячая  ладонь.
До  сих  пор  во  мне,  уж  не  ребенке,
Тлеет  ее  ласковый  огонь…
А  в  ту  полночь  в  духоте запечной,
Ничего  постигнуть  не  успев,
Я  услышал  тоненький,  извечный
Похоронный  бабушкин  напев.
Дед  лежал  с  закрытыми  глазами,
Как-то  непривычно  присмирев.
А  над  ним  печальными  крылами
Бился  в  стены  бабушкин  напев…
Трех  солдат,  трех  сыновей  родимых
Они  с  дедом  отправляли  в  бой.
Но  живым,  почти  что  невредимым,
Лишь  отец  мой,  Петр,  пришел  домой…
Я  к  чему  все  это  про  деревни?
Ты  ведь  горожаночка, мой  свет.
Я  же  деревенский,  ты  поверь  мне…
«Перспектив»  у  нас  с  тобою  нет.
Ты  идешь,  проснувшись  зябкой  ранью,
По  асфальту,  легкая,  как   лань.
И  лежит  меж   нами   вечной  гранью
Древняя  речушка   Потудань…

              2
Откуда  я  беру  свои  стихи?
Вот  за  окном  в  листве  гнездо  воронье,
Укрытое  от  хищников  лихих,
Не  видное  для  взоров  посторонних.
За  ним  давно  я  тихо  наблюдал.
Но вот  и  время  в  августе пришло.
И  я  уже  нетерпеливо  ждал,
Когда  же  птенчик  встанет  на  крыло.
Я  слышу,  как  «беседует»  мамаша
С  супругом  серым  о  своем  птенце.
А  он  в  ответ  крылом  усталым  машет
С  нехваткой  черных  перьев  на  конце.
Им  сверху  видно,  как  метлой  казенной
Пылищу  поднимая  до  небес,
Узбек  Ахмет,  батыр  неугомонный,
Лишает  сна  весь  наш  второй  подъезд.
Мы с  ним  недавно  встретились  в  подвале,
В  соседнем  доме.  Он  его  снимал
С  женой…  Они  меня  сердечно  приглашали
На  плов  узбекский…  Я  не  отказал…
Не  смог  я  отказать  призыву  сердца,
Тепло  которого  запомнил  с  детских  лет.
Никто  ведь  не  откажется  погреться,
Ступив  на  воспоминаний  теплых  след.
Под  сводом  полутемного  подвала
Со  стенами  под  панцырем  ковров
Меня  чета  узбеков  угощала.
И  главным  был  на  достархане… плов! 
Узбекский  плов! О,  ты  достоин  гимна,
В  котором  пышет  яростный  восторг.
В  тебе  слились  волшебно  и  незримо
И  жаркий  Юг,  и  сказочный  Восток!
Я помню  это  сверхгостеприимство,
Наполненное  супер-добротой
Оно  не  знало  зла  и  лихоимства,
Не  отступая  перед  беднотой.
Вернее,   бедностью  тех  лет  послевоенных,
Которая  накрыла  всю  страну,
Но  не  убила  в  людях  сокровенных
Цветов души,  поистине  бесценных.
И  все-таки  имеющих  цену.
Цена  была  тяжелая  не  в  меру.
Война  оставила  глубокие  следы.
В  семье  узбека… друга… офицера
Нет ничего… ну  кроме  лишь  воды.
Ее  в  арыке  под  айвой  хватает.
Ты  хочешь  пить?  И  тут  же  наливают.
Своих  детей  здесь  было…  восемь  пяток.
Добавил к  ним  чужих  двойной  десяток.
Избавив   от  блокадной  их  беды.
Да,  без  детей  узбеку… никуды!
Чтоб  нас  принять  на  уровне…  достойно,
Вся махалля…  все,  что  могла… спокойно
К  Саиду-офицеру  принесла. 
Не  достархан,   а  скатерть-самобранка
Перед  гостями  наяву  была.
Мы  вылезли  потом  из-за  стола,
Как  будто  выползали  из-под  танка.
У  нас  троих  не  доставало  слов –
Так  были  благодарны  мы  Саиду.
Я  вспоминаю  тот  узбекский  плов
В гостях,  где  гостю  рады  лишь  для  виду…
Признаюсь,  я  совсем  не  удивился,
Когда  Ахмет  передо  мной  открылся,
Сказав,  что  знал  и  он  мою  семью.
Гостепримную  историю  сию
Услышал  он  от  офицера-деда.
- Народ  война  сплотила… и  Победа, -
Два  офицера - русский  и  узбек –
В  Коканде  встретились.  Два  фронтовика.
Мы  не  могли  семейство  кунака
Не  встретить,  чтоб  запомнили  навек.
Гостеприимство – это  наше  кредо…
Потом  из  ниоткуда  желтый  чайник -
Большой  пузатый - на  столе  возник.
А  в  памяти  моей  бувально  в  тот  же  миг
Сюжет  возник – и вовсе  не  случайно –
Лихих  военных  лет  звонок  печальный.
Тех  лет,  где  я  еще  детеныш,  не старик…    

              3
Откуда  я  беру  свои  стихи?         
Они  мне  тайны  детства  раскрывают.
С  зарею  утренней  они,  как  петухи,
Все  громкоговорители  врубают.
И  я,  проснувшись,  вниз,  к  реке  бегу,
Чтоб  смыть  водой  обскою  сновиденья.
Я  память  детства  очень  берегу.
Сибирь. Дубровино.  Вот  здесь мое  рожденье.
Умывшись,  поднимаюсь  на  обрыв.
К  разваленному  зданию  шагаю.
Стою,  смотрю,  волнения  не  скрыв.
Среди  развалин  медленно  брожу.
Вот  здесь  родился  я – определяю.
Здесь  был  роддом.  Его  не  нахожу,
А  нахожу  сплошное  разрушенье…
Как  это  сложно – нить  соединить.
Твое  «позавчера»  с  твоим  «сегодня».
Наверно,  надо  просто  жить  и  жить,
Не  помнить  и  о  позапрошлогоднем.
Но  что-то  не  дает  мне  думать  так.
Ведь  не  случайно  родом  мы  из  детства.
Будь  ты  мудрец,  да  даже  и  простак -
Нам  в  детстве  счастьем  заряжают  сердце.
А  мы  потом  не бережем  его,
Счастливого  наследства  своего,
Считая - никуда ему  не  деться…
Пузатый  чайник – мой  дружок с  военных  детских  лет.
Как  крепко  память  бережет все  то, чего  уж  нет.
Я  и  сейчас,  когда  пью  чай  за  завтраком,  в  обед,
Вдруг  вспоминаю  невзначай  морковный  чай  тех  лет.
Я  вспоминаю  город  Томск. Четвертый  год  войны.
В  чьих  пальцах  скомканный платок? Чьи  брови  сведены?
И  ни  слезиночки  в  глазах. Лишь  скул  бугристый ход.
Жизнь  не  спустил  на  тормозах войны  четвертый  год.
У  мамы  на  плечах  медпункт. И  беленький  халат.
И  я – мальчонка-шалопут. И  город  Ленинград.
Где  муж  ее,  а  мой  отец  у Пулковских  высот
Кольцо  блокады…  как  венец…  несет  который  год.
Барак  наш  прямо  у  ворот стоит - у  заводских.
И  шпалы  гонит  наш  завод, на  Запад  гонит  их.
Он  гонит,  гонит  их  туда, где  фронт,  где  немцев  бьют.
Мы  с  мамой  ждем-пождем,  когда победный  наш  салют…
Но  тише!  Слышу  скрип  дверей  барака,  стук  подков.
Я  под  кровать  свою  скорей протиснуться  готов.
И,  одеяло  приспустив почти  до  пола,  я
Лежу,  рукой  глаза  прикрыв,  дыханье  затая.
Вот,  заворчав,  открылась  дверь. В медпункте  пациент!
Я  затаился,  словно  зверь в  предсмертный  свой  момент.
Вот  шаг…  второй…  Все  ближе  он, знакомый  стук  подков.
Я  словно  вижу  страшный  сон, я  умереть  готов.
Вот  чья-то  страшная  ладонь у  лика  моего.
Меня  не  тронь…  Меня  не  тронь… Я  к  стенке  от  него!
Мальчонка  в  ужасе  дрожал. Он  умереть  был  рад.
Но  страшный  гость  в  руке  держал всего  лишь…  рафинад.
Четыре  беленьких  куска  -  он,  пленный,  свой  паек
Для  фрау-докторши  сынка заботливо  сберег.
Заметив,  что  контакта  нет к  нему  у  малыша,
Он  от  кровати  в  кабинет проходит  не  спеша.
Прошло,  быть  может,  пять  минут. А  может  и  не  пять,
Когда  пацан  посмел  вздохнуть,  покинувши  кровать.
В  конце  барака  стук  подков на  выходе  угас.
Мальчонка  вновь  шалить  готов – как много жизни в нас!
Он  к  маме  в  кабинет вбежал… И  там  остолбенел.
На  блюдце  рафинад  лежал, кусочками  белел.
А  мама,  опустив  глаза, салфетку  мнет  в  комок,
Не  зная,  как  ему сказать, чтобы  понять  он  смог.
Сказать,  что  Курт  признался  ей, что  он  для  нас  не  враг.
Что  он  в Германии  своей входил  в  союз  «Спартак».
Что  Гитлер  гнал их  на  убой, мозги  запудрив  им.
И  шли,  оставив  за  собой пожарищ  черный дым.
Да,  перед  нами  их  вина – ее  не  отмолить.
Скорей  бы  кончилась  война. Как  хочется  дожить.
А  маме  только  двадцать  три. Жена или вдова?
Скорей  бы  почту  принесли – ее  уж  нет  дня  два.
- С  такой  занозой  Курт  пришел - и  острой,  и  большой.
Понятно,  повод  лишь  нашел. К  тебе  он  всей  душой…
Слеза  по  маминой  щеке  росинкой  протекла.
А  я  припал  к  ее  руке, забыв  про  все  дела...
А  после,  зимним  вечерком, мы  три  часа  подряд
С  пузатым  чайником–дружком громили…  рафинад.
И  с  ним  морковный  чай  для  нас был  сладкое  ситро.
Мы  сводки  ждали  каждый  час от  Совинформбюро.
Стекала  светлая  слеза с любимого  лица.
Молилась  мама  молча  за…  за  моего  отца.
И  он  вернулся  к  нам  живой, хоть  ранен  был  не  раз.
Он  в  детский  сад  вбежал  за  мной, взорвав  наш  тихий  час.
А  я  ни  капельки  не  спал. Как  будто  знал  птенец…
В  дверях  распахнутых  стоял, весь  в  орденах,  отец!
.......................................................
Моих  волос  седой  лужок. Прошедшие  года.
Пузатый  чайник – мой дружок  с о  мною  навсегда.

                4
Откуда  я  беру  свои  стихи?
Сюжетов  много жизнь  мне  предлагает
На  выбор  –  и хороших,  и  плохих.
Какие  выбрать? Бог  мне  помогает.
Я  вспомнил  август.  Сорок  пятый  год.
Берлин  повержен.  Знамя  на  рейхстаге.
Теперь  черед  японцев  настает
Почуять  тяжесть  сталинской  отваги.
Пока  стоял  военный  эшелон
Под  Томском  в  ожиданье  пополненья,
Отцу  был  отпуск  «сутки»  разрешен.
И  он  рванул  к  семье  без  промедленья.
Я  через  семь  с  лихвой  десятков  лет
Запомнил  до  деталей  эту  встречу.
- Ну  наконец-то… Ты надолго?  –  Нет,
У  нас  с  тобой  всего  лишь  этот  вечер…
- Как?!  Мы  опять  со  Славкою  вдвоем?!
Ведь  без  тебя   нам   очень  тяжко  было?!
И  я  твое  лицо…  тебя  почти  забыла.
Хотя  не  забывала  ни  о  чем…
Когда  же  наконец-то  вы  вернетесь?
Вас  там  еще  не  всех  поубивало?!
А   нас   для  вас  не  станет  слишком  много?!
А   вас   для  нас  не  станет  слишком  мало?!
Клянись,  что  ты  найдешь  домой  дорогу,
Придешь  ко  мне  во  что  бы то  ни  стало,
Когда  вы  там  с  врагами  разберетесь!
И  мать  моя,  забывши  обо  всем,
Ослепшая   в   отчаянье   своем,
Отца   своими   кулачками   била.
И  ненавидела…  и  до  смерти  любила.
А   он   стоял,   не   опуская   глаз.
С  нее,  любимой,  взгляда  не  спуская,
Ударов   милых   рук   не   ощущая.
И   ждал,   когда   же   кончится  экстаз.
Экстаз   любви…  и   горечи   без   края...
                5
Откуда  я  беру  свои  стихи?
Сказать  конкретно  мне  довольно  сложно.
В  них  листьев  блажь  зеленая  ольхи,
Которую  в  окно  увидеть  можно.
В  окно  я  вижу  круглое  гнездо.
Оно  пустое!  Значит,  вороненок
Встал  на  крыло.  Но  мне  не  повезло -
Не  видел,  как  он  вылез  из  пеленок…
Я  видел  детство.  Грай  вороньих  стай.
Сентябрь.   Наш   поезд  по  Турксибу  мчится.
В  окне  плывет  степной  унылый  край.
Нас  ждет  Ташкент –  узбекская  столица.
Но  путь  к  нему  идет  сквозь  Казахстан.
Сплошная  степь.  Одни  горизонтали.
Целинные  безлесные  места.
Глаза  смотреть  на  это  уставали.
Но  вдруг…  себе  поверить  я  не  мог…
Я  никогда  не  видел  столько  танков.
Вернее,   неподвижных   их   останков,
Застывших   на   обочинах   дорог.
Но  здесь  в  степи  боев  ведь  не  бывало.
Бои  все  шли  за  Волгой,  на  Дону.
Под  Сталинградом,  Курском  их  немало
Сырьем  «обогатило»  всю  страну.
На  этом  тихом  танковом  погосте
Покоились  и  «звезды»,  и  «кресты».
«Кресты» - для  тех,  кто  шел  незваным  в  гости.
А  «звезды» - тем,  кто  к  нам  их  не  пустил…

               6   
Откуда  я  беру  свои  стихи?
Начитанность  моя  мне  помогает.
Ведь   книги  мне  квартиру  заполняют
Воспоминаньями…  не  для  сердец  глухих.
Читаю  вот  немецких  генералов.
Бедняги…  Им  морозы  в  двадцать   баллов
Закрыли  путь  к   Москве.  А  у  Москвы
Их  бездорожья  слякоть  задержала –
Их  техника  в  грязи  забуксовала.
Мороз  и  грязь… вот  что  им  помешало
План   «Барбаросса»  претворить,  увы!
С  одним   «крестом»  их  был знаком  я  лично.
Уже  я  в  школу  в  Асино  ходил.
Путейцам   я   поставил   бы   «отлично»
За  то,  что  «тигр»  к   нам  в   лапы   угодил.
На  станции  он  свален  был  с  платформы.
Так  и  лежал, уткнувшись  пушкой  в  грунт
Замечен  был  случайно.  И  с  тех  пор  мы
Включили  его  в классную  игру.
Песчано-желтый,  полуобгорелый, 
С  дырой  в  боку,  он  был  находкой  нам,
Послевоенным,  не  по-детски   смелым,
Отчаянным  сибирским  пацанам.
Мы  этот  «тигр»  с  боями  окружали.
Мы  брали  этот  «тигр»  на  абордаж.
И  мои  руки  вовсе  не  дрожали,
«Рассстреливая»  вражий  экипаж.
Ребятам  этот  дохлый   «тигр»   немецкий
Помог  войны  минувшей  смысл  принять.
Игра  в  войну  была  игрой  не  детской.
И  мой  отец  сумел  меня  понять -
Не  пожалел  шинелки  офицерской
Из  классного  английского  сукна
Мальчишке  перешить.  И  гордость  с  детства
Влила  в  меня  минувшая  война!
Мне  эта  гордость  в  жизни  помогла
Найти  свой  путь – прямой,  довольно  дерзкий.
Но  если  б  мне  промолвили  тогда,  что  наяву
Я  из-под  Томска  милого  в  Москву
Рвану – учиться  на  журфаке,
В  ответ  бы  я  сказал,  что  это – враки…
А  в  Асино,  в  той школе  двухэтажной,
В  спектакле  был  я - капитан  отважный. 
Я  Ваню  Солнцева  от  гибели  спасал.
Его  с  пустым  конвертом  в  тыл  послал
Перед  заведомо  смертельным  боем.
Как  было тяжко  расставаться нам  обоим!
Приказ  мой  был,  конечно,  очень  резкий.
Мальчишку я  прекрасно  понимал,
Когда   его  я  крепко  прижимал
К  шинели  перешитой  офицерской.
Я  понял  в  своей  жизни  под  конец,
Как  много  дал  мне  мой  родной  отец…
Ну  а  тогда,  смотря  на  эту  свалку
Тянувшуюся   вдоль  стальных  путей,
Мы  с  мамой  слушали  воронью  перепалку
Над  жутью  бронетанковых  костей…

                7    
Откуда  я  беру  свои  стихи?
Мне  словно  кто-то  шепчет  их  с  похмелья.
Или  как  будто  воробей  из-под  стрехи
Шуршит,   гнездо  готовя  к  новоселью…
Отец  в  Ташкенте  ночью   нас  встречал.
Мы  тут  же  в  электричку  заскочили.
Коканд… Коканд – наш  солнечный  причал
В  долине  Ферганы.  Мы  целый  год  там  жили.
Фронтовику  приказ:  Хоть  год,  но  дослужить!
Коканд.  Военкомат.  Начальник   третьей  части.
И  нам  втроем  настало  время  жить,
Под  знойным  солнцем  строя  свое  счастье…
Военкомат – кирпичный  ханский  дом -
Краснеет  огороженным  квадратом.
Его  ворот  узорчатый  проем
Под  взором  часового  с  автоматом.
Я  каждый  раз,  идя  мимо  него,
Невольно  тоже  в  струнку  выпрямляюсь
И  в  меру  пониманья  своего
В  ответ  его  приветствовать  стараюсь.
Он  стал  меня  как  друга  привечать,
Свой  автомат  потрогать  разрешая.
И  как  приятно  было  мне  узнать,
Что  он  земляк  мой,  родом  он  с  Алтая.
Мы,  ребятня  послевоенных  лет,
Друзьями  становились  с  первой  встречи.
Что  из  Коканда  дворник  наш  Ахмет,
Узнал  я  ненароком  в  этот   вечер.
- Наш  дом  саманный  был  наискосок
От  вас…  от  дома  Горвоенкомата.
Мой   дед   с   отцом  твоим  на  волосок
От  смерти  были  много  раз  в  солдатах.
И  твой  отец   про  деда  не  забыл.
Он  целый  год,  пока  вы  рядом  жили,
Продукты,  как  кунак,  нам  приносил.
И  мы  про  это  тоже   не  забыли.
Ты  знаешь,  сколько  дед  имел  детей?
Аллах  хвалиться  не  велит…  скажу,  ну  ладно.
Он к четверым  своим  прибавил  без  затей
Десятерых  шкилетиков  блокадных.
Мой  дед  с  твоим  отцом  кормили  их.
И  эти  дети  стали   нам  родными.
Ты  знаешь,  с  высоты  годков  моих
Я  помню… помню  каждого  их  имя!
- Постой,  Ахмет,  ну  что  ты  говоришь?
Они  же  ведь  одно  со  мною  племя.
Ты  на  два  поколенья   отстоишь.
Тебя  в  проекте  не  было  в  то  время!
- О  аксакал!  Снега  твоих   волос
Мне  разум  мой  еще  не  перекрыли.
Не  раз  встречаться  с  ними  мне  пришлось -
Они  в  Коканд  дорогу  не  забыли.
О  время!  Как  же  быстро  ты  прошло!
Как  много  вобрала  пространства  чаша.
Сегодня  с  вороненком  на  крыло
Я  вновь  встаю,  припомнив  детство  наше.
Ты  видишь - я  уже  и  аксакал.
По-тюркски  значит - я  белобородый.
О  память!  Как  вернуть  те  годы,
Когда  мне  мир  приоткрываться стал…

                8   
Откуда  я  беру  свои  стихи?
Особо  мне  не  нужно  напрягаться.
Как  борозды  на  поле  от  сохи -
Они  в  душе  умеют  прорезаться.
Все  реже  я  включаю  телеящик,
Вхожу  в   него  лишь  ради  новостей.
Добра  в  них  нет, а зло  все  злей  и  злей.
Вот  я  и  вырубаю  его  чаще.
Однако  день  без  утренних  газет
Как  старый  репортер  не  начинаю.
Мне  открывался  грамотности  свет
С  «Военной  азбуки».  Я снова вспоминаю…
Любовью  к  книгам  я  обязан  маме.
В  библиотеках  стали  мы  свои.
Отца  с  его  военными  делами
Нам  заменило  чтенье  на  двоих.
Бывало  так… Мне  мама  вслух  читала
Толстого,  Лермонтова,  Пушкина  и  Фета.
А  я  сидел,  прикрыв  глаза  от  света,
И  слушал  все.  Моя  душа  витала…
Но  вот  однажды  к  нам  в  «избу-читальню»
Отец  пришел  пораньше  на  обед.
Принявши  вид,  что  нет  его  печальней,
Дожевывая  мамин  винегрет,
Он  мне  шепнул: - Послушай,  Буратино!
Я  вижу,  что  ты  книги  обожаешь.
Мне  жаль  тебя…  печальная  картина…
Ты  что…  их  лишь  на  слух  воспринимаешь?
А  в  школу  тоже  с  мамочкой  пойдешь?
Тебя  ребята  сразу  же  осудят.
Тебе  и  самому  же  стыдно  будет
За  то,  что  в  класс  неграмотным  войдешь.
Так  вот,   как  командир  задачу  ставлю.
Три  дня  на  размышления  даю.
Тебе  я   «Азбуку  военную»  оставлю.
Проверю  выполнение  в  строю.
Вы  с  мамой  встанете  по  стойке  «смирно».
Я  дам  вам  текст –  придется  зачитать.
У  дома  территория  обширна.
Не  стоит  про  соседей  забывать…
И  он  ушел,  сменив  печаль  на  юмор
В  своих  глазах  и  в  уголочках  губ.
А  я,  тебе  признаюсь,  чуть  не  умер,
Поспешно  доедая  мамин  суп.

             9
Откуда  я  беру  свои  стихи?
Я  раскрываю  памяти  просторы.
Раскидывая  насыпи  трухи,
Я  расчищаю  в  детство  коридоры.
О  память!  Словно  Ариадны  нить,
Меня  ведешь  сквозь  множество  преград.
Ну  как  мне  без  тебя  соединить
И  шум  тайги,  и  южных  гор  парад…
И  что  вы  думаете?  Дни  стрелой  летели.
Я  продырявил  «Азбуку»  до  дыр.
Но  буковки  упрямо  не  хотели
В  словах  представить  мне  военный  мир.
На  третий  день  после  бессонной  ночи,
Когда  и  завтрак   в   горле  застревал,
Заметил   я,  что  из  отдельных  точек
Мой  глаз  словечко  вдруг  образовал.
Я  не  поверил,  снова  присмотрелся.
Под  буквой  А  рисунок  -  «автомат».
Под  буквой  Б  мне  «броневик»  виднелся.
Но  не  рисункам -  я  словам  был рад!
Под  буквой  В  я  прочитал   «винтовка».
Под  буквой  Г  –  «граната»  прочитал…
Мужчине  вроде  хвастаться  неловко.
Но  я  от  счастья  хвастунишкой  стал!
- Мамулечка,  ведь  я  теперь  не слушать
Буду  книги  -  я  буду их читать.
И  утруждать  тебя  не  стану.  Лучше
К  себе  я  книги  буду  приучать.
А  вечером  -  волнуясь,  даже   слишком -
Мы  с  мамой  всем  соседям  у  крыльца,
Прочли  «Приказ  о  грамотном  мальчишке»,
Полученный  от  моего  отца…
Сегодня  в  городской  своей  квартире,
В  которой  полок  с  книгами  не  счесть.
Я  счастлив  знать,  что  в  этом  сложном  мире
Есть  и  Любовь,  и  Книги  тоже  есть!

              10    
Откуда  я  беру  свои  стихи?
Но если  честно,  точно  я  не  знаю.
Бывает,  их  во  сне  запоминаю
Как  модный  интересный  новый  хит.
Я  вспомнил  песню  в  фильме  «Два  бойца».
Его  мы  в  горсаду  сто  раз  смотрели.
А  на  сто  первый  мы  с  Бернесом  пели.
И  петь  готовы  были  без  конца.
Мы  эту  песню  пели  темной  ночью
Семейным  трио  по  пути  домой.
Отца  и  маму  эта  песня  очень
Сближала  прошлым,  связанным  с  войной.
Да,  вот  такими  темными  ночами
Под  пенье  пуль  в  такой  же  тишине…
Как  в  этой  песне  теми  же  словами
Мечтал  о  сыне  он  и  о  жене.
О  маме,  значит…  ну  и  обо  мне.
Комбат  так  отдыхал   между  боями.
А  маме  вспоминался  снова  Томск.
Медпункт  в  бараке  на  Шпалопропитке.
И  немец  пленный  рыженький  Курт  Шнитке,
Куда-то  вдруг  исчезнувший  потом.
И  медсестра  медпункта  тетя  Лиза.
И  дядя  Степа,  верный  ей  супруг.
Их  хлеб…  их  молоко…  как  бы  сюрпризом
В  моем  меню  оказывались  вдруг.
Но  с  этой  песней  связана  проблема.
Она  и  необычна,  и  тонка.
И  пусть  тебе,  читатель,  эта  тема
Не  кажется  порочною  слегка.
Представь  себе  обычную  картину.
Война  продлилась  чуть  не  на  пять  лет.
От  жен…  детей  оторваны  мужчины.
Об  их  разлуке – песни  той  куплет.
Но  вот  к  жене  вернулся  самый-самый
Любимый,  самый  любящий  супруг…
А  как  же  перемену  в  жизни  мамы
Воспримет  сын,  поняв  ее  не  вдруг?

              11
Откуда  я  беру  свои  стихи?
Порой  мне  их  домой  заносят  птицы.
Люблю  цветов  пахучие  петлицы.
И  тихий  ропот  тополей  сухих.
Люблю  ритмичный  звонкий  амфибрахий.
И  мудрость  тихую  старинных  фотографий.
И  башен  звон  древнейшего  Кремля.
Люблю  тебя,   Российская  Земля…
В  моей  квартире  среди  книжных  полок
В  обычной  черной  рамке  под  стеклом
Есть  фотоснимок.  Он  мне  очень  дорог.
Сейчас  тебе  я  расскажу  о нем.
Представь  сибирский  городок  Анжерку.
На  угле  он  стоит  который  век.
С  ним  рядом  шахт  стальные  этажерки
И  терриконов  медленный  разбег.
А  к  ателье  на  площади  центральной,
Насколько  из  рассказов  помню  я,
Примчалась  быстро,  чуть  не  моментально
Воскресным  утром  наша  вся  семья.
В  сибирских  семьях,  детворой  богатых,
Все  жили  часто  дружеским  «котлом».
Любовь  к  отцам  в  них  соблюдали  свято,
А  к  матерям – с  особенным теплом.
Фотограф  всех  расставил  так,   как  надо.
Детей,  конечно,  на  передний  план.
На  заднем  плане  мама  с  папой  рядом.
А  в  центре  на  руках  у  бабушки  –  пацан.
Белоголовый  и  весьма  кудрявый.
Глазами  «птичку»,  видимо,  искал.
Но  взгляд  мой  был  по-взрослому  упрямый
И  невеселый.  Словно  горе  ждал.
И  ведь  дождался,  экстрасенсик  мелкий,
Всего  полметра,  кажется,  в  длину…
Над  площадью  из  радиотарелки
Нам  Молотов  прокаркал  про  войну.

             12
Откуда  я  беру  свои  стихи?
Они – итог  игры  воображенья.
Они -  как  свежий  ключ  в  камнях  сухих.
Попробуй  запретить  ему  движенье!
Вот  так  и  память  слабеньким  ключом
Пробьет  в  твоем  сознании дорожку.
И  в  детство  открывается  окошко,
Когда  нам  все  бывало  нипочем...
Я  всем  гостям,  знакомым  и  не  очень.
Короче,   всем,   кому  душой   я   рад,
Показываю  как  бы  между  прочим
Вот  этот   снимок,  словно  экспонат.
Я видел -  мама  плачет  почему-то.
Никто  из  взрослых  выходным  не  рад.
Отец  мой,  не  теряя  ни  минуты,
Мать  чмокнул  и  пошел  в   военкомат.
Тогда  мне  было  годик  и  полгода.
Всего-то!  А  в  конце  войны,
Когда  орденоносную  пехоту
Встречали  жены,  радости  полны,
Я  был  уже  почти  что  пятилетний,
Худющий,   прыткий   маменькин  сынок.
Подумай  сам,  читатель,  и  ответь  мне.
Стать  «конкурентом»  мне  отец  не  мог?!
Ведь  я  привык  к  тому,  что  каждый  вечер
Мне  перед  сном,  на  самый  на  чуток,
Она  в  ладошку  мне  свой  локоток
Сует   привычно,   обнимая   крепче.
И  сказку  в  ушко  тихо  шепчет  мне.
Ее  дослушиваю  я  уже  во  сне.
Ну,  а  в  Коканде  этого  не  стало.
Я  оказался  мамочкой  забыт.
Она  меня  укроет  одеялом.
Погладит,  чмокнет.  Все.  Ребенок  спит.
А  я  не  спал.  И  было  не  до  сна  мне.
А  где  же  сказка?!  Где  же  локоток?!
Их  шепот жаркий  бил  мне  в  уши  камнем.
А  мамин  смех  бил  словно  молоток.
Я  понимал,  что  папа – это  папа.
Я  понимал,  что  трое  нас – семья.
Но  воспринять  не  мог  спокойно  я,
Когда  на  мать  не  я  накладываю  лапу.
Бессонницею  стал  страдать  мальчишка.
Ну  разве   он  по-детски  ведать  мог,
Что  о  любви  соскучились  все  слишком,
Что  за  родителей  возрадовался  Бог.
Прости  меня,  читатель  мой  любимый.
Но  после  той  разлучницы-войны
Возврат  отцов,  живых  и  невредимых,
Для  сыновей  и  дочерей  родимых
Проблемой  стал  большой  величины.

             13
Откуда  я  беру  свои  стихи?
Откуда-то  берутся,  без  сомненья.
Причем,  диктуют  сами  настроенье,
Как  терпкие  бодрящие  духи.
И  погружаясь  в  эту  атмосферу,
Я  берегу  всплывающий  мотив,
Его  каскадом  слов  обогатив,
Конечно,  чувств  и  мыслей  моих  в  меру.
В  стихах  моих,  прошу  у  вас  вниманья,
Вам  не  найти  пустых  высоких  слов.
Пусть   претворятся   ваши   пожеланья.
Об   этом   всех   святых   просить   готов.
Себе   же  попрошу   я   без   стесненья:
Пускай   в  душе   пылают   вновь   и   вновь
Лишь  три  свечи  –  созвездье   вдохновенья  –
Мои   Надежда,   Вера  и  Любовь!   
Однажды  утром,  все  пока  что  спали,
Я  встал,  оделся,  выскользнул  за  дверь.
Мои  глаза  кого-то  очень  ждали.
А  мозг  мой  знал,  что  делать  мне  теперь.
Военкоматский  дом  был  двухэтажный.
В  нем  кабинетов  было… ну  не  счесть.
Но  я  узнал,  который  самый  важный.
И  вот  к  нему  я  должен  был  пролезть.
Я  по  ковру  пустынным  коридором
Добрался  к  двери,  очень  нужной  мне.
Мой  тихий  стук  казался  перебором
В  густеющей,   как  туча,  тишине.
- Войдите! – слышу  голос  военкома.
Полковник  был  по  дому  наш  сосед.
С  моим  отцом  по  фронту  был  знакомый.
Соседей  лучше  не  было  и  нет.
Увидев  у  дверей  меня,  мальчишку,
Поднялся  сразу,  подошел  ко  мне.
- Ну,  ты  даешь!  Поднялся  рано  слишком.
Ты  посмотри – ведь  темнота  в  окне.
Тут  у  меня  скопилися  делишки.
Часа  за  два  решу я  их вполне.
Ну,  пять  минут,  я  думаю,  нам  хватит?
Что  у  тебя  серьезного  стряслось?
У  мамы  как  там  со  здоровьем,  кстати?
С  давленьем  все  нормально  обошлось?
Его  спокойный  голос  басовитый,
Его  приятный  дружественный  взгляд
Меня  настроили  на  разговор  открытый…
Как  меж  собой  мужчины  говорят.
Я  рассказал  полковнику  подробно,
Почувствовав  симпатию  его,
О том,  что  жить  мне  стало  неудобно
И  трудно,  сам  не  знаю  отчего.
Наверно,  потому  что  папа  с  мамой
Совсем  ночами  перестали  спать.
Хихикают…  шушукаются  в  самый
Момент,  когда  глаза  пора  мне  закрывать.
Скажите,  разве  офицер  военный
От сына  может  маму  отбирать?!
Хотя  и  петь  умееет  он  отменно…
И  на  баяне  здорово  играть…
Я  сообщил  спокойно,  деловито.
Про  сказки  мамы  и  про  локоток.
Смотрел  я  на  полковника  открыто.
Как  на  старшого  младшенький  браток.
Полковник  был  серьезен  до  предела.
Вот  только  покраснел  он,  словно  рак.
И  слушал  меня   как-то  обалдело.
А  выслушав,  промолвил тихо:  - Так…
Спасибо,  что  доверился  мне,  Слава!
Проблему ты  серьезную  поднял.
Я  обещаю -  на  отца  управу
Найду!  Поверишь,  не  пройдет  и  дня!
   
                14
Откуда  я  беру  свои  стихи?
Из  слов  простых.  Как   по  Бажова  сказу,
Невзрачный   горный   камень   малахит
Преображается   в   прекраснейшую  вазу.
Я  с  детства   чудной    вязью   слов
Обычных  восхищался.  Как  Данило-мастер
Заворожен  и  все  отдать  готов
Был   ради   «малахитной»   своей  страсти…
Уже  захлопнув  дверь  военкомата,
Я  вздрогнул  так,  как  будто  грянул  гром.
Там…  хохотом…  ну  как  из  автомата
«Отстреливался»  бедный  военком.
Ну,  а  на  завтра  как  бы  между  прочим
Спросила  мама,  мне  скормив  обед:
- Ты   говорил,   что   прогуляться   хочешь
В   горсад.   Сегодня   там  мульфильмов  нет?
Вот  тебе  деньги.  Нынче  ты  богатый.
Базар,  если   захочешь,  посети.
Тебе всегда же было интересно
Ходить туда со мною в день воскресный.
А  кстати,  где  японские  солдаты
Кладут  сейчас  трамвайные  пути?
Ведь  ты  же  с   ними,  помню,  подружился.
И  даже  офицер  к  тебе  привык.
Ты  же  хотел,  чтоб  ваш  контакт  продлился.
И  даже  изучаешь  их  язык.
Ну  вот  и продолжай  благое  дело.
Ведь  ты  детишек  им  напоминаешь,
О  семьях  чаще  думать  вдохновляешь.
Я  похвалить  тебя  давно  хотела…
Ну…  думай  сам…  и  поступай,  как  знаешь!
Да,  до  сих  пор  я  помню  тех  японцев.
Их  офицер  в  мундире  желтоватом
Хлестал  перчаткой  по  щекам  солдата,
Размахивая  саблей  странноватой.
Пришелец  из  страны,  в  которой   солнце
Убито  было  атомным  закатом.
Я  помню  грусть  японских  тихих  песен…
Журавликов  бумажных  белый  цвет…
Я  чувствовал,  что  мир  вокруг  чудесен,
Но  осознал  спустя  десятки  лет…
Короче,  признаюсь  тебе,  читатель.
Отныне  я,  закончив  свой  обед,
Своих  карманных  денег  обладатель,
Мог  изучать  Коканд…  и   белый  свет.
А  вечером,  довольный  и  уставший,
Ложась  ко  сну,  своих  не  чуя  ног,
Держал  в  ладошке  за  войну  мне  ставший
Необходимым  мамин  локоток.

              15
Откуда  я  беру  свои  стихи?
Ко  мне  они  приходят  часто  сами
Мелодией,  наполненной  словами,
Звучащей  как  органные  мехи.
Задумавшись,  с  закрытыми   глазами
Душой  я  словно  в  сказочном  соборе,
Всем  существом  своим  органу  вторя
Своими   немудреными   стихами…
Я  вернулся,  хоть  вы  и  не  ждали, 
Что  так  быстро с  прогулки  вернусь.
Как  упорно  дожди  убеждали,
Что  утонет  под  паводком  Русь.
Над  Москвой  еще  тучами  небо
Покрывается  утром  и  днем.
Но  циклон  вроде   как  бы  и  не был.
Дождь  грибной  -  это  память  о  нем.
Я  пройдусь  по  Отчизны  просторам.
Я  с  Востока  на  Запад  пройдусь.
Под  моим  жизнерадостным  взором
Расстилается  Матушка-Русь.
Сам  я  родом  из  центра  России,
Где  над  Обью  звенят  небеса.
Где  меня  из  родимой Сибири
Год  за  годом  зовут  голоса.
Голоса  моих  родичей  мертвых,
Но  живых… пока  я  еще  жив!
Я  за  них,  в  справедливость  упертых,
Молю  Бога,  ладони  сложив.
Где-то  здесь  на  заросшем  погосте
Похоронен  мой  старенький  дед.
В  дом  к  нему  был  заброшен  я  в  гости,
Когда  Бог  мне  уж  выдал  билет.
Встреча  с  дедом  в  сознанье  мальчонки
Кадром  будущей  жизни  всплывет.
Но  до  дедовской  теплой  избенки
Будет  встрече  с  волками  черед…
Плыл   морозный   густеющий   вечер.
Над  вокзальцем   «Мошково»   луна
Освещала  театр  нашей  встречи,
Заменяя  софиты  сполна.
Наш  вагончик  как  будто  проснулся.
Словно  дрожь  от  мороза  согнал.
Дважды  дернулся,  будто  споткнулся.
Но  на  рельсах  себя  удержал.
Кто-то  толстый  в  тулупе  овечьем
Меня  с  мамою  с  тамбура  снял
И  кому-то  баском  человечьим
За  задержку  в  пути  попенял.
- Вам-то  што… вы  путейцы - канальи!
Расписанье   на  што  вам  дано?
Штоб  по  нем  вы  людей  доставляли!
Смерз  ребенок… А  вам  все  равно!
Усадив  меня  с  мамой  на сено
(Оно  в  дровнях  лежало  копной),
С  матерком  своим  всенепременным
Дед  в  тулуп  нас  укрыл  с  головой.
Положив  себе  в  ноги   берданку
И  придвинув  к  ногам  патронташ,
Объяснил:  «Тута  я  спозаранку
Кое  с  кем  провернул  арбитраж.
Пару  выстрелов  сделать  придется.
Встречу… мать  их...  с  берданкой  в  руках.
Не  боись… мать  их  так…  обойдется.
Не  догонют  они…  мать  их  так!
Ну,  Каурка  моя,  за  работу!
Я  ж  не  даром  овес  те  скормил.
Чую…  сдюжим  мы  энту  охоту. 
Ведь  не  зря  я  ружжо  захватил».
Моя  мама  почти  не  дышала,
Мои  руки  в  свои  ухватив.
А  лошадка  лениво  бежала,
Слыша  дедушкин  речитатив.
Вы  возили  когда-нибудь  кошек,
Ну,  допустим,  на  вязку  к  котам?
В  темноте  кошка  ехать  не  сможет.
Ну  не  нравится  ей  темнота.
И  потом… ей  обратно  дорогу
Надо  помнить  на  всякий  случай.
Хоть  любовь  и  угодная  Богу,
Но  отход  ты  наметь  невзначай!               
Вот  и  я  из  тулупа  наружу
Во  все  стороны  молча  глядел.
И,  вдыхая  морозную  стужу,
От  восторга  ну  просто  балдел.
 - Деда,  глянь… а  вон  там  огонечки.
И  вон  там… И  вон  там… Посмотри!
Дед  берданку  схватил: - Ни  х…чки!
Мать  их  так…  их  там  дюжины  три.
Хорошо,  что  патроны  мне  бабка
Не  забыла  с  тулупами  дать.
А  то  было  бы  щас   нам  не слабко.
Мать  их  так… без  ружжа  совладать.
Погоняя  одною  рукою
Красотульку  каурую,  дед
Стал  стрелять  из  берданки  другою
По  «огням»,   что  стелились  нам  вслед.
- Деда!  Нет их… видать,  поломались.
Ты  же  в  лампочки  эти  попал?
Вы  бы  тоже…  как  я…  удивлялись.
Дед  с  саней,  было,  чуть  не  упал.
Они  с  мамой  от  смеха  лежали.
Страх  ее  как-то   сразу  прошел.
А  вдали  «огонечки»  бежали  –
Между  тем,  я  их  снова  нашел.            
Вы  представьте  такую  картину.
Над  тайгою  звенит  тишина.
С  неба,  словно  сквозь  темную  льдину,
Наблюдает  за  нами  луна.
По  пустыне  таежной  морозной,
Выбивая  подковами  след,
Мчит  Каурка,  уводит  от  грозной
Нас  беды  –  самой  грозной  из  бед.
А  за  тысячи  верст  на  закате
В  эту  самую  ночь  под  Москвой
Наш  упрямый  российский  солдатик
По  «волкам»  бил,  как  дедушка  мой.
Только  стойкость  дивизий  сибирских,
В  подмосковную  вброшенных  сечь,
Всю  Россию  от  полчищ  фашистских
Помогла  в  эту  ночь  уберечь.
Мой  отец  в  эту  ночь  в  Подмосковье
Много  раз в  штыковую  ходил.
По  снегам,  пламенеющим  кровью,
На  «волков»  батальон  выводил.
В  сорок  пятом,  слезами  омытом,
В  орденах  он  вернулся  домой.
Но  до  смерти  его  незабытым
Оставался  тот  яростный  бой.
Что  погибли  отцовские  братья,
Двое  ловких,  лихих  жеребят,
Смог  с  листков  похоронок  понять я.
Они  в  братских  могилах  лежат…               
Дед  стрелял  много  раз  этой  ночью.
Я  патронов  подносчиком  стал.
Он  меня  похвалил,  между  прочим.
Даже  матом  кричать  перестал.
Но  когда  «огоньки»  припустились,
Нас  желая  в  кольцо  захватить,
Вдруг  в  заборе  ворота  открылись.
Мы  в  них  вихрем  смогли  проскочить.
И  старушка  проворная  мигом
Заперла  их  на  крепкий  засов.
Мы  ушли  из-под  волчьего  ига.
Так  открылся  мне  дедовский  кров.
Я  в  начале  поэмы   о  жизни
Рассказал  -  деревенской  своей.
О  войне,  что  прошлась  по  Отчизне   
Смертью  для  миллионов  людей.
Я  ребенком   об  этом  не  ведал,
Хоть  пришлось  и  хлебнуть  мне  сполна.
Лишь  со  смертью  родимого  деда
Понял  я,  что  такое  война…
Я  родился  над  Обью  в  Сибири,
Где  тайга  словно  море  шумит.
Нету  края  прекраснее  в  мире.
Это  сердце  мое  говорит.
Семь  десятков  годин  пролетело.
Где  я  только,  друзья,  не  бывал.
Но  тянуло  меня  то  и  дело
В  край,  где  «лампочки»  дед  разбивал…

            16
Откуда  я  беру  свои  стихи?
Блокноты  репортера  их  скрывают.
И  мой   «командировочный»  бронхит
Их тайны  раскрывать  мне  не  мешает.
Казалось  бы,  бессмысленная  вязь
Значков  слепых,  раскинувшихся  в  строки.
Но  я  кладу,  ликуя  и  смеясь,
Из  них  стихов  рифмованные  блоки…
Все  вокруг  так  просто  и  понятно.
Город.  Парк.  В  граните  берега
Речки.  Всюду  солнечные  пятна
Листьев,  словно  на  картине  у  Дега.
По  утрам  не  тает  на  пороге
Первый  иней  ранней  сединой.
Почему  душа  полна  тревоги –
Непонятной,  тихой,  неземной?
Нет,  земной,  конечно,  и  обычной.
В  общем-то  понятно,  почему
Я  иду  аллеею  столичной
И  грущу  под  листьев  кутерьму.
Осень,  осень,  ты  не  время  года,
Ты  пора  раздумий  и  тревог,
И  надежд,  летящих  с  небосвода
На  ладони  пройденных  дорог.
Все  вокруг  так  просто  и  понятно.
Смотрит  небо  в  зеркало  воды.
Работяга-ветер  аккуратно
Заметает  прошлого  следы.
Я  иду  сквозь  желтые  заносы,
И  в  огнях  давно  угасших  звезд
Оживают  солнечные  плесы
С  островками  лебединых  гнезд.
И  мелькают,  словно  на  экране
Сельской  церкви,  превращенной  в  клуб,
Лица  живших,  как  на  поле  брани,
И  ушедших  без  фанфар  и труб.
Вот  они  шагают  и  шагают,
Пыль  дорог  отряхивая  с  риз,
И  в  глаза  мне  смотрят,  будто  знают
Про  мою  оставшуюся  жизнь.
Будто  знают,  что  грустить  я  стану
Не  о  «звездах»  классовых  побед,
А  о  них,  шагающих  устало
Впереди  моих  полсотни  лет.
Кто  они?  Назвать  бы  поименно
Тех,  кто  юной  матери  помог
Уберечь,  войною  опаленный,
Моей  жизни  слабенький  росток.
В  Книге  судеб  светлою  страницей
Тех  имен  несчетное  число.
Как  огонь  лампадки  под  божницей
Я  храню  их  доброе  тепло.
С  ним  не  жду  я  нового  Мессию,
Не  живу  я  с  согнутой  спиной.
Замять  желтолистья  по  России
Катит  взбаламученной  волной…
Осень,  осень!  Паутиной  тонкой
Ты  плетешь  свой  сказочный  узор.
Я  с  тобой,  как  с  первою  девчонкой
Завершаю  тихий  разговор.
Все  вокруг  так  просто  и  понятно.
Лист  опавший  мне  напомнил  вновь
В  тихом  парке  вечером  закатным
Юных  лет  мальчишечью  любовь.
Я  стою  под  старою  ракитой,
Над  прудом  склонившей  свой  венец.
А  над  парком,  дождиком  умытый,
Вдаль  глядит  Царицынский  дворец.
Два  столетья  на  его  руинах
Бушевал  осенний  листопад.
Знать,  у  Клио  веские  причины
Возвращать  минувшее  назад.
Зелень  крыш  над  желтою  листвою.
Тополей,  упертых  в  небо,  ряд.
Словно  лейб-гвардейцы  четким  строем
Перед  царским  выходом  стоят.
Все  вокруг  так  просто  и  понятно.
Город.  Парк.  Воссозданный  дворец.
Окунуться  в  прошлое  приятно,
Зная,  что  вернешься  наконец.

            17
Откуда  я  беру  свои  стихи?
Я слышу их  в  негромкой  детской речи
И  в  лязге  сабельном   на  поле  грозной  сечи,
И  в  мерном  топоте  копыт  коней  лихих.
Я  слышал  их  в  походах  у  костров
И  в  песнях  бардов,  всколыхнувших  память
О  том…  ушедшем…  лучшем  из  миров,
Ожившем  сквозь  годов  минувших  замять…
Я  живу  по  законам, 
Придуманным  явно  не  мною.
На  скрижалях  души 
Начертала  их  четко  судьба.
Коль с  собой  не  дано 
Удержать  тебе  сердце  родное,
Отпусти  его  с  миром  – 
А  иначе  получишь  раба.
За  моею  спиной  груз  весомый  – 
Прошедшее  время.
Годы,  словно  странички 
С  детства  мной  полюбившихся  книг.
Их  читая,  я  понял, 
Что  родное  славянское  племя
Все  отдаст  ради  воли
Даже  краткий   единственный  миг.
В  нашей  жизни,  друзья, 
Зоны  счастья,  как  правило,  редки.
Как  в  пустыне  оазис, 
Где  ты  можешь  напиться  воды.
Вот  дошел,  отлежался 
Под  тенью  гранатовой  ветки,
И  с  наполненной флягой
Снова  в  путь,  на песке  оставляя  следы.
Мне  случались  в  пути 
Совершенно  нежданные  встречи.
Вот,  бывало,  сидишь, 
Для  себя  разведешь  костерок.
Ночь…  Луна…  И  созвездий 
Далеких  дрожащие  свечи…
И  усталость  стекает 
С за  день  так  уходившихся  ног…
Вдруг  я  слышу  шаги  – 
Если  честно,  с  большой  неохотой.
Не  нужна  мне  сейчас   
Никакая  чужая  душа.
Но  славянские  гены  говорят: 
Окружайте  заботой
И  вниманием  тех,   
Кто  прибьется  к  вам,  еле  дыша!
Да,  мужик  был  уставший… 
Лохматый…  совсем  как  Антошка
Из  той  песенки  детской, 
Чей  мотив  в  моей  памяти   всплыл.
Его  всё  приглашали 
Копать  почему-то   картошку.
Он   и  деда  не  бил… 
Он  по-честному  деда  любил.
Ну,  рассказ  незнакомца   
Беспорядочен  был,   не  логичен.
Шишковали  с  отцом… 
Вдруг  на  них  косолапый  шатун.
Результат  этой  встречи, 
Как  вы  поняли,  был  драматичен.
- Он  батяню,  однако,  помял…
Без  врача  ему  тут  карачун…
Телефон  был  при  мне. 
Связь  была  ну  на  редкость  отличной.
Вертолетом  медслужбы 
Через  час  у  костра  был  хирург.
Для  него  такой  вызов  был, 
В  общем-то,  самый  обычный.
А  Антон  для  меня  -
Теперь  верный  и  преданный  друг.
В  общем,   в  жизни  моей,   
Я  сказал  уже,   было  немало
Встреч  нежданных  и  разных   
По  сути  глубинной  своей.
Репортерские  встречи  у  костра 
Превращались,  бывало,
В  огоньки,  что  по  жизни 
Мне  сверкали  потом  все  сильней.
Я  друзей  находил  – и  мужчин, 
И,  конечно  же,   женщин.
Только  в  дружбе  своей 
Соблюдал  я  важнейший  закон:
Если  дружба  моя 
Другу  радость  приносит  все  меньше,
Я  его  отпускаю… 
С сожаленьем…  но  без  всяких  препон.

                18
Откуда  я  беру  свои  стихи?
Они  в   воспоминаньях  часто скрыты.
И  память  словно  сказочным  магнитом
Выстраивает   прошлого   штрихи…
Лежу   больной,   уткнувшись  лбом  в  подушку.
Глаза   прикрыл,   отдавшись  дремоте.
И  вижу...  свою  сверстницу -  подружку 
В  трамвае  будто  обнял  в  тесноте.
Мне  видится,  что  будто  нам  семнадцать.
Что  едем  вместе  в  университет.
Я   без  экзаменов,  а  ей  еще  пытаться
Сдавать  их,  веря   в   положительный   ответ.
Ах,   город  Томск!  Ты  близкий   и   далекий.
Не  захотел  гидрологом  я  стать.
В   газетке   сельской   первые   уроки
Стал  в   жизни   журналистской  получать.
И  мне  она  такою   показалась...
Ну   словно  песня…   сказка…   наяву... 
Мне   ничего   другого   не   осталось,
Как  только  ехать  на  журфак   в   Москву! 
Города, города… Как  мне  вас  сосчитать.
Как  тот  город  найти, где  живет  мое  счастье.
До  последнего  дня не  устану  искать.
И  найти,  и  дойти, и  сказать  ему  «Здрасте!»
Может  быть,  шар  земной я  пешком  обойду -
По  широтам  его и  по  меридианам.
Может  быть,   в  океане дорогу  найду,
По   которой   проплыли  Колумб   с   Магелланом.
Может   быть,  пришвартую я  свой  катерок
Против   пальмы, где   встретились  Кук  и  туземцы.
До   утра   здесь  не   гаснул  потом   костерок.
Впрочем,   все   ещё   ищут  следы  чужеземца…
Но  не  раз  и  не  два обойдя   белый   свет,
Прошерстив   города  от  покрышки  до  донца,
Я  пойму  –  счастье  там, где   остался   мой   след.
Первый   след…  первый  луч  из   родного  оконца…
Я  родился   в   селе, где   над   Обью-рекой
Облака   журавлями на   юг  потянулись.
И  плывут,  и  плывут над   осенней  тайгой.
Они  с   детством  моим невзначай  разминулись.
Здесь,   в   селе, а  не  в  городе,   счастье  мое,
Видно,  с   дедом   моим  на  погосте  осталось. 
Жизнь  моя  -  ты  теперь как  пустое  жнивье.
Ну  а  счастье…  оно  со   мной  в   детстве   рассталось.
Правда,   помню…  на  мачтах   моих   кораблей,
На   антеннах  моих   вездеходов,   бывало,
Видел   с    неба  слетавших  ко   мне   голубей…
Это   счастье  меня  иногда   вспоминало.
Я   по   жизни   маршрут  проложил   до   конца.
От  Оби   до  столицы  –  не   больше,  не   меньше.
Пусть   салютом   прощальным  забьются   сердца
Всех   любимых   моих...  и  всех  любящих   женщин!

                19
Откуда  я  беру  свои  стихи?
Они  со  мною  как  в  тайге  по следу.
Письмо  в  Спецхран,  запросы  в  Госархив,
В  Минобороны,  в  дверь звонок  к  соседу.
Они  со  мной  ведут  упорный  поиск
Тропы  одной  из  множества тропинок.
И  как  итог – коротенькая повесть
В  стихах.  Военная.  Названье  –  «Поединок».
Толчком  к  ней  послужил  рассказ  отца.
Пожалуй,  я  начну  ее  с  конца.
Не торопись, читатель мой любимый.
Момента ждет Пегас неутомимый,
Ведь в нем – залог удачного венца…
Над  Томском  ночь.  Весенняя.  Шальная.
Капель  бренчит…  как  колокольный  звон.
Старик  лежит,  себя  не  сознавая,
Блокадный  Питер  снова   видит  он.
Над  ним  склоняется  моя  сестренка  Оля.
Да,  ей  пришлось  сиделкой  стать  отцу.
А  я  в  столице  жил,  не  ощущая  боли,
Которая  и  привела  его  к  концу.
Потом был долгий телефонный зуммер.
- Алло!  Алло!  Братишка,  горе мне…
Нет,  горе  нам  с  тобой!  Наш  папа  умер.
Он  умирал…  и  был  на  той  войне,
С  которой  возвратился  в  сорок  пятом.
Всю  жизнь  свою  он  был  ее  солдатом.
И  как  солдат  служил  своей  стране.
Признаюсь,  поняла  его  не  сразу.
Ну,  глупая,  чего  с  меня  возьмешь…
А  он  шептал:  «Огонь!  Прибавить  газу!
Зашевелились,   в задницу  им  еж!
Что,  «тигры»  появились? В  рот  им  дышло! 
На  Питер  по  болотам  не  пройдут.
Ага,  застряли…  Ни  черта  не  вышло…
Снарядом  в  бок – и  будет  им  капут!
Ты  знаешь,  брат,  я  все  дословно  помню,
Что  он  шептал,  ведя  свой  смертный  бой.
О  фронте  он  при  жизни  ничего  мне
Не  говорил.  А  вспоминал  с  тобой?
Мой  разговор  с  сестрою  был  короток.
Мне  горло  забивал  тугой  комок.
Теперь  мы  с  Ольгой  в  звании  сироток –
Я  с  этой  мыслью  свыкнуться  не  мог.
С  сестренкой  мать  мы  потеряли  ровно
В  тот  день,  когда  Гагарин  мир  взвинтил.
Для  нас  несчастье  было  так  огромно,
Что  общий  праздник  нас  не  захватил.
И  вот  отца  у  нас  теперь  не  стало.
Мы  с  ней  вдвоем…  и  как  же  это  мало!
Мне  не  пришлось  тогда  сестре  признаться,
Что  был  на  удивленье  редкий  час,
Когда  отец  вдруг  стал  приоткрываться,
Сказав,  что  с  немцем  довелось  стреляться.
Была  дуэль!  И  вот  его  рассказ…
Звонок  из  штаба:  «Объявляй  тревогу!
У  нас  в  тылу  эсэсовский  спецназ.
Да,  целый  батальон.  У  них  одна  дорога –
По  просеке  лесной.  У  вас  в  запасе  час.
Твоим  таежникам  по  снегу  рейд  привычен.
В  лесу  поляна – цель  броска  для  вас.
Не  пропустить!»  Ну  что  ж,  приказ  обычен.
Уткнуть  их  в  снег  и  не  давать  вздохнуть.
Да  наплевать,  что  вышли  мы  на  отдых.
Что  нам  и  час  не  дали  прикорнуть.
Да,  в  тыл  фашист  прошел,  как  в  дырку  воздух.
И  эту  дырку  нужно  нам  заткнуть.
Плевать,  что  батальон – от  силы  рота.
Ну  полторы.  Добавить  могут  взвод.
Бойцам  же  не  стрелять – им  отдохнуть  охота.
Однако,  не  судьба…  Сибиряки,  вперед!
И  батальон  рванул  в  неплановый  поход
По  взгорбку  вверх  таежным  беглым  шагом.
На  карте  просека,  прямая,  словно  шпага.
Она  к  поляне  точно  приведет.
Сибиряки  в  лесу  народ  хожалый.
Я  вспоминаю,  как  отец,  бывало,
За  глухарем  с  утра  в  тайгу  ходил.
Он  с  лайкой  быстро  птицу  находил.
Из  малопульки  в  ухо  ей  попал
Однажды.  И  сам  не  знал,  куда  он  угодил.
Вот  смеху-то...  А  батальон  шагал,
Передовых  меняя  на  сугробах.
Все  в  полушубках,  словно  в  белых  робах.
Лишь  снега  хруст  да  хриплые  смешки.
Да  пар  над  строем.  Ну  и  матерки.
Приказ  вполголоса,  чтобы  смотрели  в  оба.
Шагает  споро  батальон.  Шаг  в  шаг.
След  в  след.  Так  на  охоте  ходят  волки.
Толкучка  мыслей  в  головах,  скорей,  осколки.
Кому-то  чудится  родной  отцовский  дом.
Кому – свидание   на  берегу  обском.
Кому – наряды  и  губа  за  самоволки.
Шагает,  мнет  сугробы  батальон.
Над  ним  ночной  мерцает  небосклон.
Но  вот  поляны  виден  белый  круг.
О  цирке  память  детская  воскресла.
Но  вместо  купола  над  ними  звездный  фон.
И  зрители  в  сугробах,  а  не  в  креслах,
Здесь  залегли.  И тишь  сгустилась  вдруг.
Минуты  потекли.  Одна...  Другая...  Третья...
И  бесконечность  в  каждой  как  бессмертье...
Четвертая...  Вот  и  они.  Пришли.
И  тоже  в  цепь.  И  тоже  залегли.
Все  в  маск-халатах.  Ушлые,  канальи.
Видать,  их  в  Альпах  натренировали.
В  снегу  лежать  им  явно  не  впервой.
Вон  офицер  их  крутит  головой.
Снял  каску.  И  фуражку  надевает.
Да…  серая…  с  высокою  тульей.
Эсэсовская.  Что  он  затевает?
И  что  в  руке  он  держит - микрофон?
Нет,   рупор!  Маск-халат  снимает.
В  бинокль  вот  он – прямо  в  двух  шагах.
Спокойно  дышит.  Говорит  как  лает.
На  форме  серой  полевой  один  погон.
Эсэсовские  знаки  означают,
Что  он  по  званию…  ну  да…  коллега  мой.
Но  я  пехотный  старший  лейтенант,
А  он  эсэсовский  и-обер-штурм-и-фюрер.
Ведь  кто-то  им  придумал  это  сдуру.
Фуражка  с  мертвой  белой  головой.
А  на  погончике  витой  и  белый  рант.
Вот  топчет  снег.  Вот  чистит  сапоги.
Ну  как  актер  в  театре  за  портьерой
Глазами  к  рампе  меряет  шаги,
Весьма  довольный  собственной  карьерой.
Неужто  хочет  на  себя  отвлечь
Вниманье  наше.  Фланговым  охватом
Нас  обойти.  Но  нам  легко  пресечь
Все,  затеваемое  этим  супостатом.
На  взгорбке  разлеглись  они  и  мы.
Под  снегом  топкая  трясина  по  бокам.
Напасть  не  смог  под  сенью  полутьмы.
А  днем  подавно  не  пройти  волкам!
Он  явно  не  желает  гробить  банду
Своих  выдрессированных  балбесов.
Да...  нам,  залегшим  на  опушке  леса,
Легко  посечь  всю  волчью  их  команду.
Ага,  он  встал.  Из-за  кустов  выходит.
Ну  что  ж,  не  трус.  И  рупор  тут  же  с  ним.
Его  к  губам  торжественно  подносит.
Зачем-то  «ахтунг»  дважды  произносит,
По-русски  значит -  он  вниманья  просит
У  нас  дискантом  ангельским  своим.
- Эй!  Рус  Иван!  Твой  батальон – сибирский.
Вам  отдохнуть  бы – мы  вам  помешали.
Вы  тайны  все  по  связи  разглашали,
Забыв,  что  на  войне  неосторожность
Возможность жить вгоняет в невозможность.
Я тоже тебе тайну раскрываю:
Твой батальон по именам я знаю.
Ты не стреляй. Давай поговорим.
Я знаю - твой форнаме Прошутинский.
Твой наме Петр – я Петер. Ты мой тезка!
Почти что брат. Но это между нами.
Сибиряки… вы бьетесь очень хлестко.
Мне жаль, что мы встречаемся врагами.
Вы нам набили морду под Москвой,
Используя мороз - союзник свой.
Для вас, сибиряков, ведь он привычный.
Мы вам  под  Питером оплатим  долг столичный.
Клянусь своей арийской головой!
Послушай, а ля герр ком а ля герр.
Ну то есть, на войне как на войне.
Я это перевел тебе на русский.
Ты вряд ли в свой Сибирь учил французский.
Немецкий  вам  полезнее  вдвойне…
Ну вот тебе всего один пример.
К вам по дороге, ты поверь уж мне,
Мы пару ваших деревушек подпалили.
Мои камрады там двух мэдхен подхватили.
Ну… чтобы  поразмяться  между  дел.
А  ваши  мужики  своих  девиц  отбили
И  зверски  двух  солдат  моих  убили.
За  что?! Мной  гнев, конечно, овладел.
Всех  приказал  в  один  сарай  загнать.
Тебе  деталей  лучше  бы  не  знать.
Ну, это пустяки... Давай-ка ближе к телу!
Тебя я вызываю на дуэль.
Ты понял? Я тебя прошу к барьеру.
Теперь мы друг для друга только цель.
Охотники с тобой мы оба в меру.
Из пистолетов будем мы стреляться.
С тобою «токарев», со мною «вальтер» вечный.
Убьешь меня – твоим сигнал подняться.
Мне  повезет – мои  рванут,  конечно.
Ты знаешь, я учился в русской школе.
Я жил ин Москау. Мой фатер – дипломат.
Я детство вспоминаю не без боли.
Литература ваша – это просто клад.
«Я к вам пишу - чего же боле?»
« Я сам обманываться рад».
Девчонок тискал я…  за шоколад.
Вот где в любовь я наигрался в волю.
Ну а теперь к барьеру, камарад!
Маршрут к тебе я выбрал наугад.
На карте ткнул – вот здесь вам будет мат.
Вам, русским, не дождаться лучшей доли…
Фашист ко мне спиною повернулся.
Он за кустами даже не пригнулся.
Со мною рядом кто-то матюгнулся.
- Все слышали фашистский монолог? 
Он Пушкина цитировать нам смог.
А деревушки сжег с людьми, скотина.
- Слышь, командир, возьми нас в секунданты!
Дантес плевал на русские таланты.
Для  немца ты всего лишь пол-алтына.
Скажи… и мы их в миг без карантина...
- Нет! Всем лежать. Я вам махну рукой.
Познать придется  им еще  сибирский  бой.
Умейте ждать – тады все будет ой!
Сняв полушубок, «токарев» в руке,
Я на опушку вышел налегке.
Он тоже встал на том краю поляны.
Высокий. Стройный. Словно манекен.
Вот интересно - трезвый или пьяный?
А если пьяный – выпил-то он с кем?
У них ни-ни, чтоб офицер с солдатом.
Ну, значит трезвый. Марш на встречу с «братом»!
Шаги считаю. Десять. Двадцать. Тридцать.
Не  спал, не ел и не успел побриться.
Стреляю. Вижу – он стреляет тоже.
Да черт с ним, мне на нем негоже
Зацикливать внимание свое.
Держать прицел на этой сытой роже.
И все! Жаль, не позавтракали все же.
Хорош комбат, туды меня в качель!
Хотя когда ребятам было кушать?
Приказ едва успели мы прослушать.
Спокойно, хлопцы, я стреляю в цель.
Он вздрогнул, опустился на колено.
Я что…  попал!? Ну так какого хрена!
Нет, встал. И вот он ближе, ближе.
А пули от него все ниже, ниже.
Он что, попасть мне хочет между ног?
А еще «тезка»… мать его мамаша!
Он мне за свой ответит монолог.
Что, «вальтер» свой уже поднять не смог?
Nun gut…  сам заварил всю эту кашу.
Los…  тут тебе не мэдхен убивать.
Не деревушки наши поджигать.
Ferflucht…  ты русских девочек любитель.
Ты гнусный и презренный совратитель.
Ты, швайн, по мне само исчадье ада,
Я слов других не стану подбирать.
Да за меня Россия нынче рада,
Что я в такое зло могу стрелять.
Стреляю… за семью сибирскую мою.
Томск,  городок в моем родном краю.
Жена живет в медпункте заводском.
Со Славкой… сыном… шустреньким жучком.
Стреляю… за отца и младших братьев.
Их принял уже Бог в свои объятья.
Отца убила гибель сыновей.
И это все на совести твоей!
Стреляю… за голодных ленинградцев,
Которые не думают сдаваться.
И не сдадутся, и тебя переживут.
Я им поообещал тебя оставить тут.
И ты обязан просто здесь остаться!
Стреляю… за Москву и Сталинград.
Не проведет твой фюрер в них парад.
Ты здесь у нас маршрут закончишь свой.
За русских девочек заплатишь головой.
Стреляю… и в меня моя Сибирь
Вливает свою силу, удаль, ширь.
Я вас, фашистов, буду убивать –
Вот как сегодня - и не уставать.
А надо будет,  буду рвать зубами.
Вы – волки,  ну и я по-волчьи с вами.
Стреляю… и уж точно зверь такой,
Подохнет от моей сибирской пули.
О черт… а что же там с щекой?!
По ней кувалдой словно саданули.
А «тезка»…  он  уже передо мной.
И как назло мой «токарев» беззвучен.
Да ладно - удавлю одной рукой.
Я своим дедом этому обучен.
Другой махну своим ребятам - к бою!
Вы Божью месть несете им с собою…
И тут поляну вдруг накрыла вьюга.
Они крестом упали друг на друга.
Верней, врагом упали на врага.
Комбат шептать пытался: «Ни фига!
Еще не вечер… бейте их, ребята.
Они же звери… звери, не солдаты.
У нас же на зверей поставлена рука.
Как и должно быть у сибиряка»…
Но он не знал… пробитая щека
Его была одна сплошная рана.
Кровь брызгала струей, как из-под крана.
От челюстей, зубов… одни обломки.
Язык разорван... Хорошо, ничком упал.
А то своей бы кровью захлебнулся.
Но кто же здесь невыносимо громкий!?
А это Вася, верный ординарец,
Новосибирец, записной красавец,
С бинтом и ватой ловко подвернулся.
Повязку неумело наложил
И голосом звенящим доложил:
- Мы, командир, сигнал твой уловили.
Ты не волнуйся. Мы их удавили.
Уж извини, но пленных мы не брали.
Хотя они от ужаса орали
И вспоминали бога своего.
Мы осмотрели «тезку» твоего.
Он добежал до вашей «стрелки» тут,
Хоть мертвым был уже за пять минут.
На зверя здорово твоя рука набита.
Ты из него наделал просто сито.
Ты как на стрельбище украсил свою цель.
Ведь батальон спасла твоя дуэль.
Она же с неба вьюгу привела.
А вьюга словно крылья нам дала..
Эсэсовцы и ахнуть не успели,
Как мы в момент на головы им сели…
Читатель! Твоего прошу прощенья.
Комбат не слышал эти откровенья.
Потеря крови... Потерял сознанье...
Когда к нему вернулось пониманье
Себя, уже везли к врачебному столу.
А боль скребла железом по стеклу.
Наркоз вдыхал комбат потом не раз.
Хирурги питерские парня полюбили.
Они с ним просто чудо сотворили,
Воссоздавая профиль и анфас.
Читатель, убедишься в этом сам.
На сайте посмотри на нашу фотку.
Мужик – красавец… Верь своим глазам.
Кто не поверит – дышло ему в глотку.
В госпиталях провел почти полгода.
Уже не верил в то, что из урода
Его опять в красавца превратят.
Такого, что медсестры захотят
Его пленить, как говорится, с ходу.
Я видел снимки тех военных лет.
Отец был классный офицер, от Бога.
Он в объектив смотрел по-командирски строго.
Он  так всегда смотрел на белый свет.
Я видел среди снимков госпитальных
Один отдельный небольшой квадратик.
Девчушка беленькая. Беленький халатик.
И жизнь в  семье - не жизнь, а цирк печальный.
Для нас, детей, урок первоначальный,
Оставивший в судьбе глубокий след.
У нас с сестрой избытка в счастье нет.
В руках моих фотоальбом отца
И матери. Раздумьям нет конца.
Не судьи мы родителям своим.
Не хочешь, как они - иди путем другим.
Но все равно скажи  спасибо им.
И тут нельзя, чтоб было «или – или».
И жили - как могли, и как могли – любили…
Я видел пулю, что в отца попала.
Она в моей руке не раз лежала.
Ее к своей щеке я приставлял.
Всем существом своим я представлял,
Какую боль превозмогал отец,
Когда  его  щеку пробил такой свинец.
Но, кроме пули, были три осколка.
Отец в атаке их заполучил,
Которая закончилась без толку,
Ведь в батальоне не осталось сил.
Его остатки и повел он за собой,
Привык же первым выходить на бой.
Поднялся из окопа в полный рост.
Взрыв мины у комбата за спиной
Был очень незаметен, тих и прост…
И снова взгляд врача над головой.
- А ты у нас везунчик, сибиряк!
Ты проживешь не менее ста лет.
До сердца богатырского никак
Не удалось пробить осколкам этим след.
И задержались ведь они всего
В пол-ноготка от сердца твоего.
Живи, старик, люби, детей расти!
А  «старику» чуть больше тридцати.
Дожил же он до сотни без шести.
Хранил я пулю и осколки много лет.
Но  не  сберег… давно  уже  их  нет…
Отец партийным стал на той войне.
Уставу партии он верен был вполне.
Да  я  и  сам  уже  на  склоне  лет
В  руках держу свой  алый  партбилет.
В предательские руки мы с отцом
Не сдали партбилеты... И с концом!
Слова его запомнил: «Вот ведь суки…
Страну и партию… масонам на поруки!»
Отец мой жил всегда как фронтовик.
Он к блату и комфорту не привык.
Людей труда любил и уважал.
Жить по-другому в мыслях не держал.
Он обживал районный свой масштаб
И был боец идеи, но не раб.
Редеет ряд таких, как он, солдат.
Вся жизнь у них была не как парад.
И если честно,  поединок свой
Он  вел всю жизнь как на передовой.
Уверен я, что если бы он мог,
Нашел – кому послать снаряды в бок.
Нашел – кому наслать святую месть
За Родины поруганную честь.
Он все вокруг в деталях примечал.
Предательство увидев, не молчал.
Все чаще он темнел от новостей
И, не дождавшись радостных вестей,
Ушел, так и не сдав своей поляны...
Читатель мой! Я завершил свой поиск.
Закончена обещанная повесть.
Мне помогали память, верность, совесть.
Отцам,  чтоб жить,  потребовалась доблесть.
Чем старикам мы платим за их раны?!

            20
Откуда я беру свои стихи?
Их мне несут ветра моих скитаний.
С души срывают пласт пустых признаний,
Слетающий потоком шелухи.
Вновь под ногами гул толчков глухих.
Вновь слышу треск качающихся зданий.
Землетрясение… Экран из белой ткани
В клочки разорван натиском стихий.
Жизнь разнесло на мелкие штрихи
Из впечатлений и воспоминаний.
Но как же крепко держит память детства
Все, что составит лет моих наследство.
Пока я жив - мне это не забыть,
Поэтому поэме моей быть.
Я вижу здесь надежный показатель.
И это ты, любимый мой читатель.
Ты одарил меня своим вниманьем –
С тобой делюсь своим воспоминаньем.
Мечтаю я о том, чтоб мое слово
Легло мазком на полотно Брюллова.
Его шедевр «Последний день Помпеи»
К той ночи отношение имеет.
Ту ночь в Коканде вспоминаю снова…
Ферганской долиной шагает весна,
Коканд как крылом накрывает она.
И город затих, погрузившийся в сон,
В маршрутах веков пробирается он.
Что снится ему в эту темную ночь?
Мне Клио и здесь захотела помочь.
- Ты знаешь, по-моему, нынче в обед
Он вправе отметить… две тысячи лет.
Да-да, ты не смейся, ведь я не шучу.
Давай на верблюде тебя прокачу.
Давай свою руку, садись за спиной.
Мы шелк из Китая везем под луной.
Днем знойное солнце сожжет караван,
Поэтому днем разбиваем мы стан
И дремлем под сенью походных шатров.
Ты ночью брести по барханам готов?
Гордись, ты открыл для Европы - Восток.
Да, шелковый путь и велик, и далек.
Опасностей цифра на нем велика,
Но жаждет Европа одеться в шелка!
В Коканде привал. Из Европы купцы
Спеша  разбирают себе образцы.
Шелк оптом берут. За ценой не стоят.
В Европе их прибыль взлетит во сто крат.
Сказав про Великий, про Шелковый путь,
Смотри, про Коканд помянуть не забудь.
Прекраснее места он выбрать не мог –
В Ферганской долине сошлись сто дорог…
И Клио, увлекшись, рассказ повела
О том, как в Коканде сложились дела.
Родился Коканд на восходе веков
Из кучки саманных простых кишлаков
В низовьях речушки с названием Сох.
Сады и поля здесь спланировал Бог.
По-русски он Бог, а по-тюркски Аллах.
Себя он не сдерживал в добрых делах,
Но с тряской земной он прокол допустил.
Я эту ошибку ему не простил.
Всю жизнь я живу, за людей беспокоясь,
Узнав, что под ними – сейсмический пояс.
Ташкент… Ашхабад… Бухара… Андижан…
Коканд… ведь под ними в земле ураган.
Я помню, хоть дожил до белых волос,
Тот ужас, что в детстве познать довелось.
Но экскурс в историю я продолжаю.
Я Клио, по правде сказать, уважаю…
Вот от Бухары отошла Фергана.
Столицей Коканд объявила она.
«Приятный», «прелестный» - такие слова
Про древний Коканд разносила молва.
Как Феникс из пламени он восставал.
Чингиз и Тимур… после них лишь развал…
И местные ханы, дорвавшись до власти,
Вели себя хуже подземной напасти.
Но лишь при Норбуте (был хан и такой)
Коканд наконец обретает покой.
Норбута соседей пресек хулиганство,
Расширив границы Кокандского ханства.
Дворец-цитадель - по узбекски урда –
Здесь хан Худояр возводил навсегда.
Конечно, не сам, а руками умельцев.
Но их мы не помним –  мы помним владельцев.
Читатель, ведь мне довелось осмотреть
И этот прекрасный дворец, и мечеть,
В  которой  по  пятницам  магометане
Приносят  молитву – как  все  мусульмане.
Бродил по Коканду я, мир познавая,
Красоты Востока душой принимая.
А вечером, в койке, не чувствуя ног,
Я мамин, в ладошке, сжимал локоток.
О, древний Коканд,  я  влюблен в тебя с детства!
Богатство и бедность - простое соседство.
Саманные сакли,  дувалы,  арыки.
Базара восточного звонкие крики.
Пурга ароматов.  Самум впечатлений
От дынь, шашлыков, винограда, солений,
Урюка, джюды, ишаков и верблюдов.
От пчел и от мух, что летают повсюду,
Халатов  цветных на плечах аксакалов,
Фигур в парандже, здесь которых немало,
Проворных, в грязи и лохмотьях, мальчишек.
Их после войны здесь был явный излишек.
Я помню отца опечаленный взгляд,
Когда он глядел на голодных ребят.
Не знал я тогда, а узнал лишь потом,
Что этих сирот уже ждал детский дом.
Мне жаль было брошенных этих детей.
Я маме с отцом предложил без затей:
- Родители, как бы нам с духом собраться…
Из этих грязнуль подберите мне братца
Или сестренку... отмоем... откормим...
Я буду любить их… И будет все в норме…
Тут предки мои друг на друга взглянули
И мигом с базара домой повернули.
А дома был трудный потом разговор.
Да, трудный. Я помню его до сих пор.
Отец говорил. Да и мать не молчала.
Сейчас понимаю… душа их кричала.
Итог разговора был необходим
Как мне, так и им:  "Мы сестренку родим!"
Не знаю, случайно ли выпала карта -
Сестренку 8-го родили мне Марта.
Но, правда,  всего лишь два года прошло,
Прежде  чем  стукнуло  это  число.
Читатель, признаюсь тебе без кокетства:
Сестра мне порядком испортила детство.
Повсюду за мной,  словно хвостик,  моталась.
Порой и подраться мне не удавалось.
Она с кулачонками шла на "врагов",
Пугая ребят из других округов.
Короче, родители слово сдержали,
Когда мое детство сестрой "нагружали".
Нам волосы с ней побелил суховей.
Поднять довелось ей троих сыновей.
На встречу с ней  в Томск тороплюсь я всегда.
С сестрой меня не разлучили года.
Два "землетрясения" мы пережили,
Когда мы родителей с ней хоронили.
Ведь ради нее мы Коканд покидали
Все тем же Турксибом, каким приезжали.
И как-то так вышло,  но землетрясенье
Мы  не вспоминали...  ну ни на мгновенье.
Вновь поезд нас вез по степям Казахстана,
Бескрайним, безлюдным в глазах мальчугана.
И только однажды мой взор оживился,
Где танков погост мне когда-то открылся.
Там стаи вороньи все так же метались.
Все так же вороны друг с дружкой ругались.
От кладбища танков осталась лишь тайна.
Наверно, металл их пошел на комбайны.
Про март не случайно я здесь вспоминаю.
Ведь в марте Коканд затрясло… намекаю.
Весна началась. Март приносит тепло.
Хоть снега и не было, все потекло.
Зимой раза два здесь снежок выпадал.
И южный Коканд от восторга рыдал...
В ту ночь очень долго не мог я уснуть.
Хотелось мне воздуха глубже вдохнуть.
Вновь гипертонический приступ у мамы -
Паук ей свалился на голову прямо.
А военкому на службе погон
На гимнастерке  проткнул скорпион.
Отец незаметно от мамы кряхтел,
Что раны болят – говорить не хотел.
За стенкой никак не стихал ребятенок.
То вскрикнет, то пискнет,  как будто цыпленок.
Лошадки на конном дворе взбунтовались.
Коровы доиться и пить отказались.
Сороки и голуби громко галдели –
Как будто сказать нам о чем-то хотели.
А крысы и змеи бурлящей рекой
Шоссе перекрыли преградой такой.
И вдруг все затихло, как перед грозой.
Мне глаз и сейчас прошибает слезой.
Два года спустя, то есть в 48-ом,
Застыл Ашхабад в ожиданье таком.
И в эти часы два седых аксакала
Возникли в горкоме - не много, не мало.
Их принял, как водится, сам секретарь.
Он встретил их так, словно подданных  царь.
- Я слушаю вас… - важно проговорил.
Ответ аксакалов его удивил.
- Прости нас, начальник, что мы отрываем
От дел тебя важных... Мы все понимаем...
Но мы к тебе с делом сверх-важного рода...
Народу бедой угрожает природа...
Аллах посылает нам предупрежденье, 
Чтоб люди готовились к землетрясенью...
По радио нужно бы всем объявить,
Что надо на улицы им выходить...
Кому от стихии захочется сгинуть,
Поэтому лучше бы город покинуть...
Беда приключится, мы думаем, ночью...
Народ тебе верит. И мы, между прочим...
Аллах видит все... аксакалам поверь...
Открой же к спасению города дверь...
А мы возвратимся к себе в кишлаки.
Без дела сидеть нам сейчас не с руки.
- Откуда вы знаете все, старики?
- А норы покинули все пауки.
И все скорпионы. И все червяки.
И змеи, и ящерки. Даже сверчки.
И даже кроты выползают из нор.
Да, вот еще… шелест доносится с гор.
Туркмены давно хорошо это знают –
Так горы нам, людям, беду предвещают…
- Спасибо, учту ваши все наблюденья.
Мы городу скажем про землетрясенье…
Но дверь за гостями еще не закрылась,
А все, что сказали они, позабылось.
Напрасным  был их судьбоносный  визит.
Тупость властей через годы сквозит.
В жертву ей был Ашхабад принесен.
Лишь третий из троицы каждой спасен.
Взрослые не успевали проснуться.
Детишки от сна не успели очнуться.
Первым толчком был удар в 9 баллов -
И спящего города как не бывало.
Пошли чередой за толчками толчки.
И кто был умней? Секретарь? Старики!
Груды развалин рядами… рядами…
Солдатики их разбирали руками.
Машины,  конечно,  потом подошли.
Но поздно... в живых никого не нашли.
Город накрыла плитой тишина.
О смерти его не узнала страна.
Лишь годы спустя разошелся туман.
Прочел я Карелина классный роман.
«Классный» в том смысле,  что кровью написан.
Изданы  сборники  горестных писем.
И для меня это - горький сюжет.
Города смерть превратили в секрет.
Кому было нужно? Не людям – я знаю!
Секретность такую и я отметаю.
Но знаю - в народе растет настроение
Устроить чиновникам землетрясение.
Пусть воля народа им будет слышна.
Нуждается в правде родная страна.
Секреты нужны тем, кто людям не верит.
Ну Бог им за все полным весом отмерит.
Я предкам своим отбиваю поклоны.
Сибирские гены на правде мешёны.
Жил правдой до смертного часа мой дед.
Помог он нащупать мне праведный след…
Коканд тоже спал, чтобы ночью проснуться.
Ему предстояло в реальность вернуться.
Да, хватит гулять по столетьям… Пора
И встряхнуться… Быстрей со двора!
Подальше  от  стен,  на  открытое  место.
Стихия  сильна,  но   и мы  не  из  теста.
Я  с  первым  толчком  открываю  глазенки.
Родители,  где  вы?  Сплошные  потемки.
Отец  матюгнулся  впервые  при  мне.
Стекло  от  толчков  вылетает  в  окне…
- Славка,  на  улицу!  Анна,  за  мной!
Простыни  всем  захвати  по  одной.
Хоть  ночь  на  дворе,  нагишом  неудобно.
В  простынках  мы…  римлянам  будем  подобны.
На  кладбище  нам  рановато  спешить.
Мы  эту  трясучку  должны  пережить.
Все  будет  нормально…  быстрее,  быстрей!
Мы  вырвались  пулей  на  двор  из  дверей.
И вот мы в толпе полуголых соседей.
В ночи все похожи на сонных медведей.
Все в шоке, но нет ни психоза, ни крика.
- Наряд к арсеналу! Фонарь захвати-ка.
Вспомнил отец фронтовую привычку.
Между толчками провел перекличку.
Солдатиков быстро развел по постам.
Женщин с детьми рассадил по местам.
Все офицеры ему подчинялись.
Приказы безропотно все выполнялись.
Все успокоились и подтянулись,
Как будто военные будни вернулись.
Военкомат стал похожим на крепость.
А эти толчки… они просто нелепость.
Людей перестала страшить темнота.
Уже не боялись они ни черта.
Все были уверены: живы мы будем.
Отец между делом внушил это людям.
Маме на ушко о чем-то шепнул
И в темноту незаметно шагнул.
Вот этот отцовский нежданный побег
На днях объяснил  мне  наш дворник-узбек.
- Ты знаешь, у нас был домишко приличный.
Из глины с соломой, но анти-сейсмичный!
Отец твой совместно с бабаем Саидом
Его обвязали канатом солидным.
Канат не канат, но уж кабель-то точно
Сплетенный из жил металлических прочных.
Они им домишко под крышей скрепили
И там, где фундамент, связать не забыли.
Отец твой нам в этом тогда помогал.
Он кабель для нас этот приберегал.
И в том, что мы живы остались в ту ночь,
Отец твой всем нам постарался помочь.
Домишко наш выдержал первый толчок.
Лишь плоская крыша прогнулась чуток.
Мы в жаркие ночи всем детским кагалом
На ней кувыркались и спали навалом.
А ночью той в марте сопели в домишке
В четырнадцать носиков наши мальчишки.
Как только наш дом от толчков зашатался,
Их дедушка всех разбудить постарался.
Без паники выйти во двор приказал.
- Аллах не оставит нас, - тихо сказал.
И бабушка молча прижалась к нему,
Смотря боязливо в дрожащую тьму.
- Ну, как тут без нас вы живете, узбеки?!
Трясет? И нас тоже… Мы все человеки…
Я в военкомате порядок навел
И к вам молодых офицеров привел.
Возьмите одежду. Еды прихватите.
Воды не забудьте. И к нам приходите.
Идите спокойно и знайте – вас ждут.
А вот оставаться опасно вам тут…
Отец мой отправил всех в военкомат,
А сам свой район был обследовать рад.
Таких глинобитных домов здесь десятки.
Домов-то уж нет… громоздились остатки.
Люди на улице жались понуро.
Военных с расспросами встретили хмуро.
Кирпичной же кладки дома сохранились.
Потрескались стены, но не покосились.
Аллах сохранил цитадель, медресе.
А вот минареты обрушились все.
Вот так из-за тряски такой хулиганской
Они не сыграли роль башни пизанской.
- Ты знаешь, - сказал мне, подумав, Ахмет. –
Папаша твой всем подарил белый свет.
Когда ребятня утром к дому пришла,
Не дом, а развалины дома нашла.
Но власть и военные нам помогли.
С их помощью вновь мы жилье возвели.
И дед мой был горд возрожденным жильем.
И я им горжусь - ведь родился я в нем...
Я слушал и верил Ахмета словам,
Как верил своим и ушам, и глазам.
Я видел и слышал: в Коканде нигде
Никто одинок не остался в беде.
Да, быстро отстроился город-оазис.
Заводов и фабрик расширился базис.
А в кинотеатрах и парках Коканда
При мне уже дули в трубу музыканты.
Отстроен Коканд. Возродился Ташкент,
Ужасных толчков переживший момент.
Спитак помогала спасать вся страна.
Себя же спасти не  сумела  она.
В народе давно уже вызрело мненье:
А было ли  нужно  нам  «землетрясенье»,
Которым по пьяни…  бездумно и бойко
Союз разнесла  беловежская «тройка»?!
Прости, мой  читатель,  пора  расставаться.
Земные  толчки  еще  будут  случаться
(Ведь  я  говорил   про  ошибку  Аллаха).
Но люди сумеют встречать их без страха,
Как было в Коканде,  как  было в Ташкенте…
Вот я и прощаюсь на этом моменте!

             21   
Откуда  я  беру  свои  стихи?
Они  в  моем  сознанье  возникают
И  пазл-картинку  жизни  заполняют,
Не  оставляя  тупичков  глухих.
Кто  посылает  мне  воспоминанья
О  людях,  об  открытьях,  о делах,
О  разочарованьях,  о  признаньях,
О встречах  и  о расставаньях,
Вновь  оживающих  в  моих  стихах?
Я  знаю,  в  поэтических  усильях
На  склоне  жизни  я  не  одинок.
Не  обошел  меня  вниманьем  Бог,
Вручив  перо  от  белоснежных  крыльев.
Когда  я  слышу  за  своим  плечом
Волненье  воздуха  от  взмахов  их  свистящих,
Стихи  рождаются  в  их  звуках  шелестящих.
И  их  не  остановишь  нипочем…
Над Лефортовским парком висит  тишина.
Лишь  птичьих  оркестров  боится  она.
Здесь  птицы  повсюду  летают,
И  люди  их  здесь  не  пугают.
Я  часто  сюда  по  утрам  прихожу.
Здесь  отдых  душе  я  всегда  нахожу.
С  чего  бы?  –  душа  вопрошает.
И  верно  –  а  кто  ж  его  знает…
Нет,  знаю  я  в  общем-то  этот  секрет –
Истории  всюду  я  вижу  здесь  след.
И  это  меня  впечатляет.
И  даже  творить  вдохновляет.
Я  тенью  прозрачной  сажусь  на  скамью,
Водичку  «Святого  источника»  пью.
Мне  Клио  ее  подливает,
Шекспира  сонет  напевает.
Она  тут  с  утра  за  лоточком  стоит.
Признаюсь,  вполне  современна  на  вид.
В  передничке  парк  охраняет.
Людишек  от  жажды  спасает.
Клад  памяти  Клио  к  рассказу  открыт,
И  речь  ее  словно  фонтанчик  журчит.
Я  слушаю, тихо  балдея.
- Какая  ж  ты  добрая фея!
- Я  добрая?!  –  вскинулась  Клио  в  ответ.
- Да  злее  меня…и  коварнее  нет!
Уж  я  поразмяться  любила.
Людей  как  капусту  рубила.
Русь  сразу  возникла  промеж  двух  огней.
Индейцы  одни  не  мечтали  о  ней.
На  Западе  и  на  Востоке
«Друзья»  наши  были  жестоки.
Стрельцы,  Пугачев,  Стенька  Разин… сечешь?
А  войны… все  жертвы  их  разве  сочтешь?
Ведь  многое  здесь  замышлялось.
А  что-то  и  осуществлялось…
Врастают в сознанье мое имена
Лефорта  и  Миниха, и  Головина.
Дворец Анненгоф для царицы
Мне долго еще будет сниться…
Здесь  Петр  отдыхал,  направляясь  к  Москве
Из города,  что  заложил  на  Неве,
В  Европу  окно  прорубая.
Оно  было  надо?  –  не  знаю…
Здесь  Павел  над  гротом  Растрелли  стоял.
О  смерти  своей  он  заранее  знал,
Но  крест  свой  пронес  не  роняя.
Свирепа  гвардейская  стая…
Как  много  увидели  здесь  тополя.
И  Берн,  и  Берлин,  и  Париж,  о-ля-ля!
Комедию  жизни… и  драму.
Не  имут  же  мертвые  сраму…
Три  века  прошли,  как  сквозь  пальцы  вода.
А  ею  здесь  в  парке  полны  три  пруда  –
Для  рыбы  и  уток  отрада.
И  дети, и  взрослые  рады.
Да,  все  здесь  не  так,  как  три  века  назад.
Но  Русь  и  сама  поменяла  наряд,
Готовясь  к  иному  параду.
Как  будто  Европе  в  награду…
Парк  главной  аллеей  как  шпагой  пронзен.
По  ней  совершаю  я  свой  моцион.
А  после  –  домой  три  квартала
Пешком,  что  привычно  мне  стало.
Минувшего  тени  со  мной  говорят.
Мне  мил  тополей  устоявшийся  ряд,
Пруды  и  Плотина  Венеры…
Все  это  люблю  я  без  меры!

            22
Откуда  я  беру  свои  стихи?
Они  приходят  в  звуках  заоконных,
То  громких,  а  то  тихих,  монотонных.
Как   близкой  церкви  отзвук  панихид.
Я  приложусь  к  стеклу  окна  щекой.
Глаза  свои  ладошкою  прикрою.
И  вечный  возвышающий  покой
В  меня  вольется  теплою  рекою.
И  вижу  я…   поток  воспоминаний
Меня  выносит  в  тот  далекий  край,
В  котором  детства  незабытый  рай…
И  мир  открытий  и  очарований…
Я  в  этом  мире  свой,  а  не  чужак.
Меня,  мальчонку,  все  вокруг  любили.
Теплом  любви  и  счастья  зарядили.
Я  вырасти  другим  не  мог  никак.
И  вот  сегодня  я,  седоволосый,
Прошедший  и  барханы,  и  торосы,
Хочу  найти  ответы  на  вопросы,
Которых  корни  прячутся  в  веках. 
Я  возвращаюсь  в  мир  далекий  детства,
Пересмотреть  хочу  багаж  наследства,
Взглянув  на  все,  что  было  по  соседству,
Что  есть,  что  будет,   с  юмором  слегка.   
Неужто  только  с  внутренним  сарказмом,
С  усмешкой  можем  мы  шагать  вперед?
Ведь  то,   что  нынче,  кроме  как  маразмом
Нормальный  человек  не  назовет.
Я  не  мудрец  под  тяжким  грузом  знаний.
Из  вороха  своих  воспоминаний,
Читатель,  сам  мозаику  сложи.
Воспоминания  не  генератор  лжи,
Они  лишь  накопитель  умолчаний…
Я  словно  кинохронику  кручу.
Да,  многих  кадров  нет,  но  я  молчу.
Взять  эту  пленку  да  оцифровать,
Чтоб  без  купюр  ее  передавать.
Хотите  знать,  что  за  гипнотизер
Из  памяти  моей  те  кадры  стер?
Я  перед  ним  склонил  седое  темя.
Гипнотизер…  ему  названье  ВРЕМЯ.
Хотя  себе  он  и  не  изменил,
Спасибо,  что  хоть  что-то  сохранил.
Из  этих  пазлов  я  на  этот  раз
Попробую  составить  свой  рассказ.
Помпеи  к  нам  пришли  не  в  книжных  стопках  -
Во  фресках  мозаичных  на  раскопках.
Чтоб  ни  минуты  даром  не  терять,
Мозаику  рискну и  я  собрать,
Чтобы  тебе  полегче  разбирать
Было  все  то,  что  годы  намотали,
Ведь  время  они  даром  не  теряли…
И  снова  Томск.  Войны  четвертый  год.
Гудит  Шпалопропиточный  завод.
Округа  вся  пропахла  креозотом.
Он  с  кожи  не  уходит  даже  с  потом.
А  я  всю  жизнь  испытывал  проблемы
Своей  родной  дыхательной  системы.
Барак  как  раз  напротив  проходной.
Я  помню…  каждый  день  передо  мной
В  окне  медпункта  медленной  волной
Солдатские  колонны  проходили.
Конвой.  Собаки.  Это  немцы  были.
Смотрел  на  них  и  дрожь  сгонял,  натужась.
Враги.  Фашисты.  Ощущал  я  ужас
И  ненависть  зараз.  Мой  папка  бьется
На  фронте  с  ними…  А  им  вот  тут живется
На  нашем  хлебе…  Мама  кулачки.
Сжимает,  а  со  скул  не  сходят  желвачки.
Потом  мы  с  ней  уже  спокойней  стали,
Когда  в  медпункт  к  нам  немцы  забегали.
Она  встречала  их,  душою  каменея,
Они  же  просто  млели  перед  нею.
Восторг  пылал  в  фашистских  их  глазах.
Она  лечила  их  за  совесть,  не  за  страх.
Признаюсь,  я  не  очень  удивился,
Когда  один  из  них  в  нее  влюбился.
И  даже  сахар  мне  всучить  пытался.
Но  только  он  не  на  того  нарвался.
Не  мог  я  от  фашиста  дар  принять.
Надеюсь,  вам  легко  меня  понять.
Но  к  пленным  мы  позднее  подобрели.
Увидеть  в  них  людей  простых  сумели,
Которым,  как  и  с  мамой  нам,  война
Была  ну  совершенно  не  нужна.
Но  вот  вопрос:  как  эти  немцы  ныне
Войны  не  видят,  что  на Украине?
И  против  нас  на  санкции  пошли.
Поставить  США  на  место  не  смогли.
А  не  смогли  ли…  Нет,  не  захотели
Отбросить  песенки,  что  янки  им  напели.
Спасибо  говорят  пусть  Ангелине.
Она  страну  свою  Америке  сдала,
А  ведь  недавно  другом  нам  была.
И  русский  с  удовольствием  учила.
Но,  видно,  что-то  недополучила,
Когда  в  семье  священника  росла…
Ложится  первый  на  мозаику  кусочек.
А  я,  мой  друг,  передохну  часочек.
Ведь,  кажется,  что  все  давно  прошло,
А  в  сердце  бьет  по  первое  число…
Но  эту  встречу  мне  забыть  едва ли:
Нас  сам  директор  встретил  на вокзале.
Большой.  Высокий.  В  форменной  шинели.
В  погонах.  И  мы  с  мамой  онемели.
Своим  мы  не  поверили  глазам.
Нас  генерал  надумал  встретить сам!
- Я  ждал  вас,  Анна.  Вы  не  удивляйтесь.
Где  ваши  вещи? О,  вы не  смущайтесь.
Я  на  вокзале  по  своим делам,
Отправку  шпал  попробовал  ускорить.
Пришлось  с  диспетчерами  тут  поспорить.
Я  их  уговорил.  Хочу  помочь  и  вам…
Он  прокатил  нас  в  «виллисе»  по  Томску.
Весь  город  был  в  сугробы  погружен.
Директор  оказался  свой  ну  в доску.
Его  рассказами  я  был  заворожен.
Он  нас  подвез  к  бараку  заводскому,
Медпункт  нам  самолично  показал.
- Я  буду  заходить  к  вам,  по-простому, -
Он  маме  на  прощание  сказал.
-  Конечно,  заходите.  Мы  со  Славкой
Вас  будем  с  удовольствием  встречать.
Но  я  уже  сейчас  хочу  начать
Знакомство  наше  небольшой  заявкой…
И  мама,  теребя  рукав  жакетки,   
Потребовала,  чтобы  в  кабинет
Доставили  бы  шкаф  и  две  кушетки.
И  генерал  ей  не  ответил  «нет».
Я  был  ребенок.  Многого  не  видел.
Но  что-то  ведь  я  все  же  понимал.
Ведь  я  запомнил,  как  он  нас  обидел,
Наш  друг  директор,  важный  генерал.
О  дружбе  мамы с  этим  генералом
Мне  тетя  Капа  сделала  намек.
Но  даже  лучше,  что  мне  невдомек.
Я  против  сплетен.  Их всегда  навалом.
Но  вот  не  сплетни  -  что  реально  было.
Семья  директора  нас  в  гости  пригласила.
Мы  там  должны  были  отметить  Новый  год.
Я  знал,  там  елочка  украшенная  ждет.
Снегурочка  и  Дед  Мороз  там  будут.
Они  про  нас,  конечно,  не  забудут.
Не  думал  я  о  том,  как  мы  одеты
И  в  чем  обуты.  Бедность  не  порок.
Но  получили  с  мамой  мы  урок,
Который  помнится  мне  и  в  седые  лета.
Открыла  двери  нам  дочурка  генерала.
Ее,  видать,  столица  одевала.
- Входите,  раз  пришли! – она  сказала.
И  взгляд  ее  наполнен  был…  презреньем.
Навстречу  вышла  нам  супруга  генерала.
Ее  улыбка  тоже  выдавала
Отнюдь  не  радость  нашему  явленью.
Она  была  роскошно  разодета.
Вся  в  драгоценностях.   И  в  декольте. 
И  в  раздражении,  что  гости мол  не  те.
Что  мать,  что  сын -  на  них  смотреть-то  стыдно.
И  с  мамой  нам  все  это  было  видно…
Сам  генерал  в  смущении  был  сильном.
С  мальчишкой  гостью  он  не  поддержал.
К  нам  подойдя,  с  улыбкою  умильной,
Что  нужно  срочно  ехать  им,  сказал.
И  потому,  к  большому сожаленью,
Визит  наш  будет…  недоразуменьем.
И  вроде  бы  в  награду  за  обиду.
За  то,  что  с  нами  так  вот  поступил,
Два  апельсина  нам,  скорей  для  виду,
Скрывая  замешательство,  вручил.
Не  знаю  почему,  но  мне  сегодня
Припомнился  тот  вечер  новогодний.
Я  вспоминать  такое   не  люблю.
А  апельсины…  с  детства  не  терплю.
Но  все-таки  кусочек  этот вставлю
В  мозаику,   которую  составлю
Из   светлого  и  темного  стекла.
Ведь  жизнь-то  черно-белая  была.
Для  взрослых.  Да  и  для  детей.
Я  жил  в  медпункте  тихо,  без  затей.
Медпункт  наш  состоял  из  пары  комнат.
В  одной  был  мамин  кабинет,  я  помню.
В  другой  кровать  железная  стояла, 
Покрытая  солдатским  одеялом.
Я  под  нее  частенько  забирался,
Когда  от  немцев  маминых  спасался.
За  ней  в  углу  картонная  коробка.
На  ней  американский  был  флажок.
В  коробке  той  прописан  был  дружок -
Мой  мишка  плюшевый.  Я  звал  его  Еропка. 
И  были  в  комнате  еще  большие  счеты.
А  в  них   колесиков  несчетное  число.
На  этих   счетах  мама  делала  отчеты,
Ну  сколько  йода  там  или  бинтов ушло
На  перевязки  этим  бедным  фрицам.
Я  знал – ей  ошибаться  не  годится.
Умение  считать  на  счетах  помогло.
Ну  их  потом  я  тырил  без  зазренья.
Коробка  тут  же  ставилась  на  них.
И  не  нашлось  бы  средств  передвиженья
Для  нас  с  Еропкой  лучше…  для  двоих!
Мы  по  медпункту  вихрем  разъезжали,
Врывались  даже  в  мамин  кабинет.
Но  это  лишь  когда  мы  твердо  знали,
Что  пациентов  там  немецких  нет.
Но  в  комнате  жилой  была  такая  точка,
Мимо  которой   мы  старались  прошмыгнуть
Почти  ползком…  и  даже  головы  нагнуть
Могли…  как  под  ударом  молоточка.
Чего  боялись  мы  с  Еропкой  -  не секрет.
Над  нами  на  стене  висел  портрет.
Его  в  медпункт  принес  нам  сам  директор, 
Своей  судьбы  определивший  вектор.
Я  был  портретом  просто  поражен.
Не  знал  я,  кто  на  нем  изображен.
Мужчина.  Пухлый.  С  лысой  головою.
Глаза  холодные  за  стеклами  пенсне.
Я  чувствовал,   что  он  следит  за  мною
И  днем,  и  ночью -  когда  я  во  сне.
Мне  этот  тип  казался  страшным  очень.
А  почему  -  я  объяснить  не  мог.
Но  мы  с  Еропкою  не  чувствовали  ног,
Когда  под  ним   стояли,  между прочим.
Заметил  я,  что  пленные  солдаты,
Окидывая  взглядом  тот  портрет,
Кривили  губы  как-то  виновато
И  говорили  по-немецки: Schlecht!
И  только  школьником,  уже  в  4-м  классе,
Немецким  увлекаясь  языком,    
Я  понял:  это  слово  о  плохом,
Противном.  Даже  о  несчастье.
Ну  а  тогда  в  медпункте  мы  с  Еропкой
Смотрели  на  портрет  довольно  робко.
Хотя  мне  шел  всего  лишь  пятый  год,
Я  чуял  зло -  к  чему  мне  перевод!
И  у  соседей…  у  всего  барака
Проблемы  как-то  сразу  начались.
Какой-то  страх  всех  обуял,  однако,
Да,  страх  возник,  откуда ни  возьмись.
Был  у  меня  знакомый  дядя  Миша.
По  коридору  слева  наш  сосед.
Его  гармошку  мы  могли  услышать
И  днем,  и  ночью,  в  полночь  и  чуть  свет.
Он  на  заводе  на  пропитку  шпалы
Из  цеха  с  пилорамы  доставлял.
Всегда  такой  веселый,   разудалый,
В  бараке  нашем   всех  в  себя  влюблял.
Когда  со  смены  он  домой  являлся,
Я  тут  как  тут  уже  был  рядом  с  ним.
И  он  со  мной  охотно  занимался.
Почти  как  с  братом  собственным  своим.
Ему  обязан  я  любовью  к  песням.
И  тягой  к  музыке  народной  и  простой.
Я  и  сегодня,  когда  грусть  хоть тресни
И  когда  радостью  вдруг  сменится  застой,
Беру  баян…  и  молодость  воскреснет,
И  жизнь  уже  не  кажется  пустой.
Но  вдруг  однажды,  тишину  услышав,
Объявшую  огромный  наш  барак,
Я  бросился  к  квартире  дяди  Миши
И  там  увидел…  пустоту  и  мрак. 
-  Ты  разве  ночью  ничего  не  слышал?
За  ним  пришел  тюремный  «воронок».
За  что  забрали?  Говори  потише…
Ему  теперь  поможет  только Бог…
За  песни  Мишу  заарестовали.
Гармошкой  не  давал  кому-то  спать.
Ты  с  ним  дружил,  но  не  давай  печали
К  душе  своей  надолго  прикипать.
Все  впереди,  ты  вырастешь,  сынишка,
Найдешь  свои  хорошие  пути,
И  память  о  веселом  парне  Мишке
Поможет  тебе  с  честью  их  пройти…
Объятый  горем,  утешенья  мамы
Принять  душой,  конечно,  был  я  рад.
Но  в  голове  кололо  мозг  упрямо:
«Это  портрет  в  несчастье  виноват!»
Денечки  за  деньками  пробегали,
И  наш  барак  порядком  опустел.
Исчез  супруг  кассирши  тети  Вали.
На  дяди  Колиной  двери  замок  висел.
Пропал  бухгалтер  толстый  дядя  Федя,
Который  счеты  маме  подарил.
Какой-то  мор  свалился  на  соседей.
В  бараке  страх  густеющий  царил.
Я  часто  слышал  взрослых  разговоры,
В  них  шепотом:  «Кругом  одни  враги».
Или:  «Да,  взяли.  Видно,  правы  прокуроры».
Барак  не  спал,  когда  по  коридору
Звучали  громко  чьи-то  сапоги…
Я  снова  камешки  для  фрески  разбираю.
Местечко  есть.  Я  нужный  выбираю.
Мозаика  моя  почти  сложилась.
Но  память  вдруг  как  облаком  накрылась.
Проснулся,  видно,   мой  гипнотизер, 
И  кое-что  опять  он  в  ней  затер.
Я  подожду.  Мне  некуда  спешить.
А  жизнь  идет.  Ее  не заглушить.
Я  в  соц.  сетях  нередко  появляюсь.
Беседую.  Шучу.  Веселым  быть  стараюсь.
Приятно  видеть  мне  -  среди  друзей
Есть  души,   очень  сходные  с  моей.
И  я  для  них  пишу  свои  рассказы
В  стихах.  И  не  жалел  еще  ни  разу.
Ну  вот  и  снова  чудо  совершилось.
Калиточка  мне  в  памяти  открылась.
Но  я  ее  немножко  придержу -
Чуток  по  взрослой  жизни  погуляю.
Я  Томск  родной  частенько  посещаю.
Свою  сестру  родную  навещаю.
И  радость  сердцу  в  этом  нахожу.
Ее  супруг  Сергей  –  мой  близкий  друг.
С  ним  в  шахматы -  советую -  не  спорьте.
Ему  нет  равных  в  автомотоспорте.
В  машинах  съел  он  всех  собак  вокруг.
У  Оли  трое  взрослых  сыновей.
Меня  с  ребятами  водою  не  разлей.
С  Сергеем  мы  по  Томску  вяжем  круг
На  БМВ,  любимом  лимузине
(Рысак  и  броневик  в  одной  корзине).
Я  как  турист,  а  он  экскурсовод.
Сергей  на пенсии.  Монтажник  высший  класс.
В  цеху  родном  бывает  и  сейчас.
Завод  закрытый – не  зовут  кого  попало.
Ну,  у  Сереги  хватка  не  пропала.
На  производстве  не  в  бирюльки  он  играл:
Для  средств  доставки  он  заряды  собирал.
-  Ты  знаешь,  пусть  нескромно  прозвучит,
Но  мы  собрали  для  страны  надежный  щит.
И  этим,  если  честно,  я  горжусь.
Теперь  вот  со  своей  машиною  вожусь.
«Мичуринский»…  фазенду  обживаю.
На  ней  домишко  помаленьку  воздвигаю.
Без  дел,  короче,  я  и  здесь  не  нахожусь.
Сегодня,  например,  тебя  я  покатаю -
Таксиста  из  себя  изображаю…
Нет,  нет,  Сергей!  Ты  гид,  а  не  таксист.
А  я  в  гостях,  ну  значит  я  турист.
Вот  Черемошники,  район  Шпалопропитки.
А  вот  и  сам  знакомый  мне  завод.
Разваленный,  разобранный  до  нитки.
А  вот  барак,  в  котором  был  медпункт.
Прошу  Сергея: «Тормозни-ка  тут!»
К  входной  двери  забитой  подхожу.
Дай  хоть  с  крыльца  окрестность  огляжу.
Вокруг  жилые  новые  дома.
В  глаза  мне  смотрит  моя  жизнь  сама.
Я  вроде  в прошлом,  но  и  в  настоящем.
Себя  я  вижу  там  и  здесь  стоящим.
А  ну,   калитка  в  прошлое,  откройся!
А  сам себе  шепчу:  «Не  беспокойся!»
Для  фрески  стеклышко  я  в  кулаке  держу.
И  с  ним  я  снова  в  детство  захожу…
С  весной  на  Томск  нахлынуло  тепло.
И  тут  же  все  куда-то  потекло.
С  карнизов,  с  крыш  затюкала  капель.
Такой  уж  ранний  выдался  апрель!
В  медпункт  пришел  сегодня  почтальон.
-  Вам  два  письма! – заулыбался  он. –
Да  с  фронта  же.  По  штампам  же  видать.
Ну  все.  Ушел.  Не  буду вам  мешать!
А  мы  с  мамулей  кинулись  читать.
Нам  не  терпелось  поскорей  узнать,
Как  там  ее  супруг,  а  мой  отец.
Не  ранен  ли,  здоров  ли,  наконец.
Да,  мы  узнали…   он  уже  здоров.
Благодарит  военных  докторов.
Молчал…  он  не  хотел  нас  волновать.
Про  госпиталь  уж  начал  забывать.
Фашистов  гонит  он  вдоль  Балтики  сейчас.
Курортная…  лес…  дюны…  полоса.
Зовется  она  Куршская  коса.
«Пишу  вам.  Бой  закончился  как раз.
Я  вас  люблю.  Родные  вы  мои.
Наверно,  скоро  стихнут  здесь  бои.
Ну  а  пока  скучать  мы  не  скучаем.
Мы  немцев  прямо  в  море  загоняем.
Вы  ждите,  верьте,  я  вернусь,  вернусь!».
В  глазах  у  мамы…  радость  или  грусть?
Ну  пусть  поплачет,  пусть  поплачет,  пусть…
Я  же  мужчина  -  потому  не  плакал.
А  за  окном  апрель  слезами  капал. 
-  Фриц  на  прием  идет.  Не  буду  вам  мешать.
Пойду-ка  свежим  воздухом  дышать.
Но  я  как  только  вышел  на  крыльцо,
Как  только  ветру  выставил  лицо,
Глазам  своим  поверить  я  не  мог:
Увидел  я  тюремный  «воронок».
За  кем  же  он  явился  в  этот  раз?
Как  странно…  днем,  а  не  в  полночный час.
С  машиной  рядом  в  луже  два  солдата
Смывают  грязь  с  сапог,  отставив  автоматы.
С  крыльца  сошел  я,  ну  на  всякий  случай.
Хотелось  рассмотреть  мне  их  получше.
Вот  заскрипела,  открываясь,  дверь.
Я  наконец  увижу  все  теперь!
Вот  двое  в  штатском  вышли  на  крыльцо.
Внимательно  вгляделись  мне  в  лицо.
За  ними  вышел  друг  наш  генерал.
Он  был  раздет.  Весь  в  синяках.  Хромал.
Его  конвойный  сзади  подтолкнул.
И  он  неловко  прямо  в  снег  шагнул.
Ботинки  без  шнурков.  Передо  мной
Остановился.  Руки  за  спиной.
Я  слышу…  его  шепот  шелестит:
- Прости  меня…  И  мама  пусть  простит.
Ты  передай  ей  это…  передай.
Наверное,  не  свидимся…  Прощай!
И  он,  хромая,  зашагал  по  лужам.
Кому-то  нужен,  а  кому  не  нужен. 
Мне  от  него  бы  получить  ответ,
Зачем  в  медпункт  принес  он  тот  портрет?!
Ведь  этим  многих  он  приговорил.
Ведь  злу  в  барак  он  двери  отворил. 
Но  вот  судьбу-то  не  перехитрил…
Вдруг  слышу  голос   гида  моего:
-  Здесь не  увидим  больше  ничего.
Скажи  медпункту  своему:  «Всего!»
Поедем  дальше,  ты  же  будешь  рад
Взглянуть  на  дом,  в  котором  был  детсад,
Куда,  когда  войне  пришел  конец,
К  тебе  ворвался  радостный  отец.
А  хочешь…  мы  и  в  Асино  махнем.
Туда  мы  доберемся  еще  днем.
Ведь  там  ты  «тигра»  брал  на  абордаж.
Я  помню  твой  из  детства  репортаж…
И  вновь  сижу  я  в  БМВ  Сергея.
Хочу  покинуть  прошлое  скорее.
Местечко  на  мозаике  осталось.
Вот  стеклышко  в  руке…  такая  малость!
Но  без  него  в  мозаике  изъян.
Представь  с  запавшей  кнопочкой  баян.
Без  этой  самой  кнопки,  понимаешь,
Ты  на  баяне  черта  с  два  сыграешь.
Но  прошлое  меня  не  отпускает,
Опять  в  медпункт  вернуться  заставляет.
Портрет  висит  там…  как  проклятье.
Своей  рукой  решил  его  сорвать я.
Меня  уже  ничто  не  остановит.
Пускай  любой  сюрприз  он  мне  готовит.
Под  взглядом  злобных  глаз  не  задрожу,
От  страха  наш  барак  освобожу.
Ну,  в  общем,  как  мне  ни  было  тревожно,
Вся  операция  закончилась  как  должно.
Но  кое  с  чем  пришлось  смириться  мне:
Пятно  бельмом  белело  на  стене.
Но  в  комнате  без  страшного  портрета,
Мне  показалось,  стало  больше  света.
И  стало  ясно,  что  теперь  другую
Картину  лучше  рассмотреть  смогу  я.
Она  висела  от  портрета  справа.
Ну  и  теперь на  все   имела  право!
И  что  увидел  я  на  ней,  мальчонка?
Церквушка…  деревянная  избенка.
Прозрачный  купол  и  прозрачный  крест.
И  ветер,  все  наполнивший  окрест.
Рябь  от  него  на  серой  водной  глади.
И  горизонт,  закрытый  облаками,
Размытый  полосатыми  дождями.
Простор  затих…  притих  перед  грозой.
Ветвей  деревьев  наклонённых  пряди.      
Погост.  Могилки.  Травка  бирюзой…
Прости  меня,  читатель,  Бога  ради,
Но  это  все  меня  ошеломило.
И  душу  чем-то  острым  зацепило.
А  сердце  как-то  горестно  заныло.
Все  объяснить  словами  трудно  было.
И  струнка  тонкая  звенеть  тихонько стала.
И  до  сих  пор  звенит  ведь…  не  устала.
Теперь  я  понимаю,  что  искусство
Во  мне,  мальчонке,  зародило  чувство
Любви  к  России,  к  тишине  ее  природы.
Любви  сердечной  к  русскому  народу.
Я  с  детства  понял,  что  ради  свободы
Мы,  русские,  себя  не  бережем.
И  независимость  упорно  стережем.
Мы  не  даем  играть  с  собой  уродам,
Играющим  заточенным  ножом.
Я  видел…  в  русских  все  переплелось.
Любовь  и  ненависть,  стеснительность  и  нежность.
Презрение  к  корысти,   безмятежность,
Упертость  в  справедливости.  И злость,
В  бою  переходящая  в  безбрежность,
Коль  выхода  другого  не  нашлось.
И  это  все  вливалось  постоянно
В  меня,  мальца,  в  военный  трудный  год.
Но  тот  покой  с  картины  Левитана 
Мне  и  сегодня   силы   придает.
Горжусь  я  тем,  что  русские  мотивы
В  душе  еврея  гордо  расцвели.
Он  рисовал  Россию  так  красиво,
Как  русские  немногие  могли.
И  пусть  меня  клянут  антисемиты,
Кричащие  о  чистоте  кровей.
Я  заявляю  честно  и  открыто:
Мне  кровно  близок  этот  вот  еврей!
Он  мне  помог  увидеть  бесконечность.
А  также,  что  такое  вечность
Понять,  приняв  бессмертною  душой.
Рисуя  жизнь  божественной  рукой,
Он  сам  проник  в  ее  святую  суть.
А  тот  портрет…  Наплюй  и  позабудь!
Ну  вот  последний  камешек  и  вложен
В  мозаику,  составленную  мной.
Мой  труд  и  интересен  был  и  сложен.
Наверно,  это мой  последний  бой.
Я  восхищен  «Последним  днем  Помпеи»
Брюллова… Это  тоже  был  титан.
И  все  же  мне  мгновение  милее…
Перед  грозой…  что  видел  Левитан.
Последнее  мгновенье.  День  последний.
Последний  бой.  А  дальше  мир  иной…
Так  колокол,  сзывающий  к  обедне,
Вдруг  замолкает  перед  тишиной.
Итак,  мой  друг,  прощайся  ты  со  мной.
Наполненный  усердьем  каждодневным,
Прости  меня…  и  будешь  сам  прощен.
Кто  ранен   злом,  тот  будет  отомщен.
Добро  останется  и  чистым,  и  душевным.
Я  говорю:  Мы  все  из  детства,  люди!
Мне  это  повторять  не  надоест.
Давайте  же  нести  по  жизни  будем 
Добро  души…  как  свой  счастливый  крест!

             23
Откуда  я  беру  свои  стихи?
Они  как  лучик  в  злую   непогоду
И  как  звонок  на  шее  у  блохи,
Подкованной  Левшою  из  народа.
Я  с  детства  этот  звон  и  этот  свет
Ловил,  мечтою  душу  наполняя.
Наполнил.  И  теперь  я  точно  знаю:
Мои  стихи -  моей  мечты  привет.
Я  в  Асино  насупротив  вокзала  жил
В  бараке  из  сосновых  красных  бревен.
Я  каждый  поезд  утром  сторожил.
Но  он  со  мною  был  немногословен.
Угрюм  и  беден  был  людской  поток.
Милиционера  молча  огибая,
Приезжим  наплевать  было  на то,
Что  он  мешал  им,  шашкою  играя.
Я  замечал,   как  мало  к  нам  мужчин
И  как  к  нам  много  женщин  приезжало.
Они  к  мужьям  спешили,  их  немало
По  лагерям  сидело  без  причин.
Частенько  я  осенним  утром  бледным,
Дрожа  спросонья,  часовым  стоял.
Был  первым  перед  магазином  хлебным.
Ни  на  секунду  пост  не  оставлял.
Я  ждал  мгновенья,  когда  дверь  откроют
И  тетя  Валя  хлеб  протянет  мне
И  булку  белую  и  теплую  накроет
Довесочком,  увесистым  вполне.
Я  ждал  его  с  мальчишеским  упорством.
Так  счастья  ждут,   которого  все  нет.
И  вот  оно…  простое…  без  притворства...
Такое  вкусное…  и  запахов – букет.
Я  честно  заслужил  довесок  счастья.
И  мама  знала:  тот  довесок – мой.
Ведь  я  ей  помогал…  с  моим  участьем
Буханка  хлеба  шла ко  мне  домой.
Но  в  этот  раз   случилось   все  иначе.
Хлеб  получив,  я  вышел  на  крыльцо.
Был  радостью  наполнен  от  удачи.
Был  рад  тому,  что  счастье  - налицо!
Но  это  чувство  быстро  отступило
Под  лай  овчарок  и  солдатский мат.
Колонна  зеков   мимо  проходила.
Я  увидал  голодный  чей-то  взгляд.
И  со  ступенек  съехав,  словно  с  танка,
Я  зеков  обгонял  за  рядом  ряд.
В  руке  довесок,  под  локтём  -  буханка.
Я  взгляд  искал,  голодный  чей-то  взгляд.
Но  дошагав  до  головы  колонны,
Вернулся  я  почти  совсем  назад.
И  тут  меня  сразило  током  словно…
Меня  остановил  тот  самый   взгляд.
Парнишке  было,  видно,  лет  пятнадцать.
Худой,  скуластый,  взор из-подо лба.
Сейчас  вот  я  пытаюсь  догадаться,
За  что  ж  ему   такая  вот  судьба?!
Ну  а  тогда…  тогда  пошли  мы  рядом.
Повыше  он,  а  я  как  с  ноготок.
С  довесочка  не  отводил  он  взгляда.
А  я  как  бы  растерян  был  чуток.
Меня  как  будто  что-то  захватило
И  притянуло  крепко  к  пареньку.
Колонна  же  все  дальше  уходила.
Меня  спросили: «Нет  ли  огоньку?»
Потом  сказали: «Он  же  некурящий!»
А  кто-то  молвил: «Он  душой  ведь  наш…
Пацан  нормальный…  Явно  не  пропащий…
Ну  ты  довесок  Митьке-то  отдашь?»
И  тут  я  словно  ото  сна  очнулся.
Парнишку,  значит,  Митькой  величать.
И  я  к  нему  поближе  потянулся,
Ну  чтоб  верней  довесочек  отдать.
Мне  нужно  встать  поближе   непременно.    
Я  только  руку  к  Митьке  протянул,
Как  меня  кто-то  грубо  матюгнул
И  мордой  в  землю  ткнул  меня  мгновенно.
- Ну  ты  же,  сволочь  мелкая такая…
Врагам  народа  хлебушек  даешь…
Они  обрушить  нашу  власть  мечтают,
А  ты  же  им  же…  значить…  воду  льешь?!
Да  я  тебя  сейчас  скормлю  собакам.
Они  тебя  и  хлеб  твой  вмиг  сожрут.
Тебя  давненько  я  приметил  тут.
Да  вся  семья  твоя,  я  вижу,  с  браком.
Ну,  ничего,  я  хлеб  твой  заберу.
Небось,  не  сдохнете  вы  без  него  к  утру!
..............................................
Да,  это  утро  навсегда  запомнил  я.
Его  запомнила  и  вся  моя  семья.
И  если  к  нам  стучал  голодный  в  дверь,
Он  сытым  уходил…  ты  мне  поверь!

              25            
Откуда  я  беру  свои  стихи?
Я  рифмы  как  грибочки  собираю
В  ведерко.  А  его  от  солнца  закрываю,
Срывая  у  тропинки  лопухи.
И  мы  с  ребятами,  ну  точно  Робинзоны,
Забыв  цивилизации  резоны,
Грибы  с капустой  варим…  на  воде.
Еды  вкусней  я  не  встречал  нигде.
Мы  были  лучшей  шефскою  бригадой
В  совхозе  подмосковном  овощном.
Капусту   убирать  мы   были  рады
В  каком-то  темпе…  просто  сволочном.
Мы  были  молодые  журналисты.
Нас  репортерский  наполнял  накал.
Днем  мы  капусту  убирали  быстро.
А ночью…  звезды  с  кем-то  я  считал.
Я  помню  вас,  собратья-репортеры.
Кормили   ноги   нас…  и  голова.
Прошел  я  с  вами  жизни  коридоры.
Костер  горит…  и есть еще дрова!
      (Продолжение следует)               
               
             24
Откуда  я  беру  свои  стихи?
Мне  память  детства  путь  к  ним  открывает.
Я  слышу,  как  на  зорьке  пастухи
С  подворий  стадо  по  проулкам  собирают.
Я  слышу  их  лихие  голоса.
От  щелканья  бичей  окно  трезвонит.
И  по  стеклу  стекает  вниз  роса.
- Доспи,  внучонок!  –  дед  на  печку  гонит.
На  этой  печке  русской  ожил  я.
Мое  здесь  совершилось  возрожденье.
Мой  дедушка!  И  бабушка  моя!
Поклон  земной  вам  за  мое  спасенье.
Меня  зимой  к  вам  мама  привезла –
Дистрофика,  рахитика,  шкилета.
Сестра,  родившись,  год  не  прожила.
Цидуля  с  фронта  от  отца  пришла:
«Да,  Людку  жаль…  Но  главное  не  это.
Марш  к  старикам! Сын  оживет  в  деревне.
Умрет…  я пристрелю  тебя…  поверь  мне!"
И  ожил  я  заботой  стариков.
Они  живут  в  строках  моих  стихов.
И  будут  жить,  пока  я  существую.
Люблю  я  всех,  после  кого  живу  я.
Друзья  мои,  вот   я,  как  есть,  таков.
Пока  я  жив,  я  не  забуду  их -
Родных и  близких,  дорогих  моих.
Я  дверь  не  закрываю  на  балкон,
Люблю  смотреть  на  звездный  небосклон.
Мерцающие  теплые  огни…
О  чем  же  тихо  шепчут  мне  они?
Я  чувствую – их  негасимый  свет
На  сердце  оставляет  теплый  след.
Я  верю – это   души   наших   близких
Проводят  с  нами  свето-переписку.
Вот  об  одном  из  этих  огоньков
Поведать  вам,  друзья  мои,  готов…
В  семье  сибирской  родилась  она.
Шла  мировая  первая  война.
Отца  броня  от  фронта  сберегла.
Начальник  почты – вот  и  все  дела.
Мужик  был  классный  дед  мой  Алексей.
Бог  дал  ему  девятерых  детей.
Капиталина  -  пятая  была,
Была  спокойной,  умненькой  росла.
А  вот  сестренка  маленькая  Анна,
Ее,  нашкодив,  подставляла  постоянно.
И  Капе  попадало  без  конца
От  матери  и  строгого  отца.
Она  же  все  терпела  и  молчала -
Любимицу  родителей  спасала.
Была  росточком  Капа  метр  с  кепкой,
Но  выросла  выносливой  и  крепкой.
Ходила  быстро  меленьким  шажком,
Прической  огненной  сверкала  как  флажком.
- Горишь,  курносая! -  мальчишки ей кричали.
Но  глазки  карие  их  вряд  ли  замечали.
Припала  Рыжечка  душой  к  любимым  книжкам,
Учителем  решила  стать  детишкам.
Литературу  и  язык  преподавать.
В  Томск  понеслась  экзамены сдавать. 
Сдала.  И  героически училась.
И  в  Томск  старинный  искренне  влюбилась.
В  медпункт  к  нам  с  мамой  часто  забегала,
Мне  книжки  детские  торжественно вручала.
И  не  было  счастливее  мальчишки,
Когда  я  получая  все  эти  книжки.
Я  их  считал  таким  же  совершенством,
Как   красочный  учебник   «Акушерство».
У  мамы  было  много  таких  книг,
Я  их  воспринимал…  как  ученик.
Их  изучал  спокойно,  без  затей,
Каракули  вставляя  между  строк.
Принять  поэтому  спустя  полвека  смог
Я  одного  из  собственных  детей.
Нет  худа  без  добра…  я  повторюсь.
Но  опыт  повторять  свой  не  берусь.
А  тетя  Капа  лишь  качала  головой,
Узнав  про  опыт  акушерский мой.
Согласен  я  –  мне  просто  повезло.
Меня  прикрыло  Ангела  крыло.
И  мы  с  Максимкой  –  не  разлей  вода.
И  Капу  с  ним  любили  мы  всегда.
Ему  уже…  тьфу-тьфу…  двадцатый  год.
Господь,  избавь  его  от   всех  невзгод…
Когда  с  фашистом  началась  война,
Кто  спас  семью  большую?  Все  она.
Как  добрая  несушка,  собрала
Под  крылышко  свое…  кого  смогла.
Уже  с  педагогическим  дипломом
Она  родным  руководила домом.
Кормила  всех.  И денег  не  жалела,
Хотя  сама  как  следует  не  ела.
Придет  из  школы...  а  еды-то  нет.
Подъели  все…  и  ужин...  и  обед...
Ей  бабушка  чаек  в стакан  нальет
И  корочку  сухую  подает.
А  тут  меня  мамуля  родила
В  Дубровино  на  берегу  высоком.
Но  в скорости  от  стариков  ушла,
У  Капы  лучше  в городе  под  боком.
Ну,  та  была  не  против – что  ж,  живи.
Пойдешь  трудиться  медиком…  плыви.
Ты  уже  выросла  и  даже  мамой  стала,
Путем  своим  идти  пора  настала.
Сынишка  будет  с  бабушкой  расти,
Пока  вы  будете   искать  свои  пути.
Мне  кажется,  что  Славка  стал  худой. 
Растет  он…  Увеличивай  надой!
Подкармливать  его,  видать,  придется.
Ну  ты  гляди…  она  еще  смеется.
Не  заставляй  мальчонку  голодать!
Нам   что,  пока  ты  поумнеешь,  ждать?
Из-за  твоих  скупых  молочных   норм
Мы  Славку  просто  ставим  на  подкорм!
- Не  ставьте…  Я  же  знаю,  как  кормить.
С  чего  решили  вы  меня учить?!
Я  по  науке,  по  учебникам  кормлю.
Сынишку  портить?!  Я  не  потерплю!   
Ну,  пока  мать  дежурила  в  больнице,
Меня  подкармливали  все,  кому  не  лень.
Я  стал  толстеть  и  ползать  стал  лениться.
Поешь-ка  за  троих  ты  каждый  день!
Но  счастье  ведь  не  может  вечно длиться.
Война  с  собою  голод  привела.
Сестренку  мать  на  кладбище  снесла.
Меня,  худого,  к  деду  повезла,
Приказ  отца  оспорить  не  годится.
Со  смертью  деда  с  мамой  мы  потом
Поехали  в  любимый  Капин  Томск.
И  нам  Шпало-пропиточный  завод
Приют  в  медпункте  дал  на  целый  год.
Партийной  тетя  Капа  рано  стала.
Она  всегда  ответственной  была.
Военная  пора  с  семьею  привела
Ее  в  село…  Работа  для  села
Отныне  жизнь  ее  до  верха  наполняла.
Она  неделями  отсутствовала  дома.
А  как  же,  ведь  инструкторша  райкома.
Член  партбюро.  Такой  нелегкий  воз.
Не  каждый  бы  мужик  его  повез.
Но  как  же  она  счастлива  была,
Когда  порожек  школы  перешла.
Мир  школьный  был  дороже  ей  всего.
Теперь  она  жила  лишь  для  него.
И сколько  школ  ни  поручали  ей –
В  них  становилось  лучше  и  светлей.
И  успеваемость  в  них  повышалась  вдруг.
Все  это  было  делом  ее  рук.
Вернее,  делом  ее  сердца  и  ума.
Она  иначе  не  умела  жить  сама.
Я  удивляюсь  даже  до  сих  пор:
Вокруг  нее  всегда  ребячий  хор.
Директор  ли  и  завуч  ли  она –
Всегда  была детьми  окружена.
Мы  из  Коканда  на  короткий  срок
Свалились  в  тети  Капин  теремок.
Мне  довелось  душой  своей  открыть:
Как  это  здорово – родных  своих  любить!
Как  это  здорово – любимым  ими  быть!
И  тетя  Капочка  отныне – мой  кумир.
Она  мне  распахнула  этот  мир,
Я  в  нем…  помимо  мамы  и  отца…
Увидел   близкие  и  добрые  сердца.
Село,  в котором  жить  нам  довелось,
Из  века  Александровкой  звалось.
Здесь  старец  на  заимке  обретался.
Прямой,  высокий,  лысый  и  спокойный.
Он  встретил  смерть  и  тихо,  и  достойно.
В  народе  тайной  царской  он  остался.
Село  же  царским  именем  зовется.
Здесь  царский  тракт  неподалеку  вьется.
На  нем…  звеня  цепями… кандалами...
Шли  мои  предки  польские  рядами…
Я  тоже по  нему прошел  немало,
Куда  меня  газетка  направляла.
Таежная  заимка  развалилась.
Дорожка  к  ней  давно  травой  покрылась.
Здесь,  в  Александровке  заканчивал  я  школу.
Средь  медалистов  здесь и  мой  портрет.
По  чистому покрашенному  полу
На  переменах  оставлял  я  след.
Прошло  полвека  как  в  последний  раз
Я  двери  открывал  в  10-й  класс.
Здесь  тетя  Капа  завучем  была,
В  районе  школа  лучшею  слыла.
Ее  выпускники  по  всей  стране 
Достойны  ее  памяти  вполне.
С  моим  отцом  сошлись  ее  дорожки.
В  одном  райкоме  члены  партбюро.
Но  что-то  вроде  тихой  черной  кошки
Меж  ними  тенью  проползло  хитро.
Она  к  нам  в  гости  часто  приезжала,
Вершила  школьные…  партийные  дела…
Она  уже  в  районе  проживала,
А  нас  судьба  к  райцентру  привела,
К  селу,  что  царским  именем  зовется.
Районная  газетка  здесь  была.
Ее  подшивка  в  Ленинке  найдется.
Я  за  три  года  там  понаписал
Немало  очерков,  стихов  и  репортажей.
И  тете  Капе  приходилось  даже
Хвалить  меня   за творческий  накал.
Наверно,  не  случайно  я  в  Москву
Отправил  документы  для  журфака.
Позднее  с  тетей  Капой  рандеву
Уже  в  Москве  устроил  я,  однако.
Из  Армавира  вывез  я  ее,
Уже  вдову…  забитую…  больную…
От  дочери  приемной…  что  зверьем
Съедала  поедом  Капулечку  родную…
И  ожила  она  в  семье  моей.
И  отпрыски  мои  в  нее  влюбились. 
Мне  легче  с  ней  жилось  и  веселей.
В  глазах  ее  вновь  искорки  забились…
Но  все  же  я  услышал  от  нее,
Что  моему  отцу  дружить  с  ней  помешало.
- Да  то,  что  Анну  я  не  удержала.
Ушла  от  нас…  и  Людку  потеряла.
Упрямство  детское  означила  свое.
Да  и  тебе  стерпеть  пришлось  немало.
Прости  меня,   любимый  мой  племянник!
А  ровно  через  день  ее  не  стало.
Она  и  мой  отец…  как  ни  крути…
Сто  лет  прожили,  правда,  без шести.
Хоть  жизнь  у  них  была  отнюдь  не  пряник,
Я,  как  они,  прожить  хотел  бы  так,
Чтоб  друг  мне  позавидовал…  и  враг!
.......................................
Я  шепот  звезд  мерцающих  ловлю.
Мне  шепчут  души  тех,  кого  люблю…

             26
Откуда  я  беру  свои  стихи?
Они  как  листья  на  ветру  летают.
Над  баром  в  парке  летний  балдахин
Меня  геройски  от  дождя  спасает.
А  надо  ли  меня  сейчас  спасать?
Ведь  я  вот  взял  -  и  в  ноябре  родился.
На  осень  поглядел...  и   враз   влюбился.
И  теперь  всю  жизнь  порой  дождливой
Я  хожу  с  улыбкою  счастливой.
Родившись  вот  в  такой  же  день  осенний,
Под  дождиком  без  всяких  опасений
Я  с   детства  обожаю  погулять.
Ах,   детство,   детство!  Радостное  время.
Послевоенная  голодная  пора.
В  войну  тогда  играла  детвора,
После  войны  поднявшееся   племя.
Я  помню  вас,  худющие   мальцы.
Я  помню  вас,  глазастые  девчонки.
К  ним  с   фронта   не   ко   всем  пришли  отцы.
Я  слышу плач  их матерей – глухой,  негромкий.
Вдруг  голос  мой  осевший  стал  и  ломкий…
Откуда  я  беру  свои  стихи?
Я  жизнь  свою  в  сценарий  перевёл.
Ну  словно  к  фильму -  кино-  или  теле…
Прочел…  и  словно  съемки  сам  провел.
Судить  не  мне  –  что  удалось  на  деле.
Да,  слово  за  тобой,  читатель  мой  любимый.
Я знаю,  ты  еще  и  строгий  зритель.
Стихов  моих  бесценный  мой  ценитель.
Но  экскурс  в  прошлое – финал  необходимый.
Я  в  русской  истории  тайны  проник.
Пикуль  мне  помог - 27  его  книг.
А  «Слово  и  дело»,  прекрасный  роман, 
Рассеял  в  груди  моей  горький  туман.
Сегодня  живет  очень  трудно страна.
Веками  с  судьбою  боролась  она.
Да…  сколько  же  выпало  русским  невзгод,
А  сколько  еще  испытаний  нас  ждет…
Но  верю – уроки  былых  поколений
Помогут  России  подняться  с  коленей.
Но  что  же  первичней – слова  ли,  дела?
Мне  Клио  ответ  до  сих  пор  не дала.
В  названьи  романа  -  жестокий  пароль.
За  «Слово»… за «Дело»…  ответить изволь!
Кто  сказал:  «Сначала  было  дело»?
Лично  я  такого  не  скажу.
Вероятно,  просто  обалдело
На  такого  типа  погляжу.
Кто  сказал:  «Сначала  было  слово»?
Утверждать  такого  не  берусь.
Но  всплывает  в  мыслях  моих  снова
Древнее  родное  слово  «Русь».
От  него  в  сегодняшние  дали
Грозный  след  в  истории  пролег.
Мы  немало  в  жизни  слов  слыхали –
Ярких,  свежих,  круглых  как  медали.
Но  ведь  было  «Дело»,  был  и  «Срок»!
Бог  сказал,  что  слово  было  прежде.
Гегель  встал  на  сторону  Христа.
Я  же  пальму  первенства  «Надежде»
Воздаю.  И  хитрость  здесь  проста.
Пусть  гудят  законы  диамата –
Я  от  них  в  сторонку  ни  на  шаг.
Все  же  есть  в  простых  словах,  ребята,
Есть  своя  особая душа.
С  этим  словом-именем  –  «Надежда»
Трудно  горе-горькое  связать.
Человек  вначале  был  невежда –
Не  умел  надеяться  и  ждать.
Лишь  когда  вот  этим  самым  словом
Всколыхнул  он  каменный  свой  век,
По  законам – добрым  и  суровым –
На  Руси родился  человек.
Был  он  пахарь,  воин  и  охотник.
Знал  цену  он  делу  и  словам.
Жить  ему  хотелось  повольготней.
Только  удалось  ли – видеть  вам.
Для  него  слова   «Топор»  и   «Плаха»
Означали  в   «Деле» - «Приговор».
Умирал  он  гордо  и  без  страха,
Заклейменный  диким  словом  «Вор».
...................................
Что  слова!  Печальными  крылами
Машут  они  нам  с  листочков  книг.
Суетными  мелкими  делами
Вряд  ли  нам  отделаться  от  них!

Содержание

1.  Прощание  с  деревней
2.  Узбекский  плов   
3.  Пузатый  чайник
4.  Короткая  встреча
5.  Танковый  погост
6.  Бой  с  «тигром»    
7.  Салям  алейкум,  Коканд!
8.  «Военная  азбука»   
9.  Как  я  научился  читать.
10. Песня  из  кинофильма  «Два  бойца» 
11. Семейный  снимок
12. Неожиданная  проблема 
13. Утренний  визит
14. Мамин  локоток    
15. Волчья  охота   
16. Осень в  Царицыно
17. К  слову  о дружбе
18. Города… города…    
19. Поединок 
20. Землетрясение
21. Утро в  Лефортовском  парке
22. Две  картины
23. Довесок  счастья
24. Бабушка-героиня (в работе)
25. Сельская учительница
26. Наши слова и дела