Ностальгия

Я которую ночь
бьюсь, как птица крылом о стекло,
о музейные рамы Ваших улиц горбатых, месье Утрилло,
о щербатые камни,
почему-то носящие детское имя «Монмартр»...
Я не знаю, зачем повторяется каждую ночь
этот март, этот сон, этот солнечный бред —
и, его посреди,
в батискафах из собственных слов и мелодий
поэты по улицам бродят,
а вслед им у всех живописцев палитры исходят
всей радугой красок мечты и надежды,
и хочется крикнуть, как прежде:
«Постой, ты прекрасно, мгновенье,
прошу тебя — не уходи!»

Это — сон или явь?..
Голубым отражением крыльев в заплаканном сером окне
отзывается город, которого нету на карте
и не было, верно, и в том незапамятном марте, которым подписан пейзаж...
Кто-то перемешал языки и столетья,
одно достоверно:
в мансарде, где ветер хозяин,
дыханием грея то кисть, то ладонь,
между небом и городом, между землёй и озябшей звездой художник —
затравленный веком Господний подпасок —
рисует счастливое небо,
заклятием на беспросветную небыль роняя
не слёзы, а брызги сияющих красок,
и нощно и денно
шуршит по листам карандаш неразменный, —
и эскиз за эскизом,
и сцену за сценой, урча, пожирает огонь.

И звучит со двора —
может, хриплая песенка пьяных клошаров,
а может быть, трио для сердца, окна и гитары
в прерывистом ритме походки арбатской путаны...
Или соло органа, в который дожди
превратили консилиум труб водосточных
затем, что фатальна по-прежнему осень в России
и лишь бы осилить — не жизнь, так картину,
где птице — дрозду, соловью ли,
фазану, которого каждый охотник желает, и даже павлину —
дано долететь до гнезда...
Только помнится, как
это небо
над городом серым висело
и стропами ливней держалось за стены,
сорваться боясь вслед за птицами
к дальним пределам, откуда весной возвратиться
едва ли случится, скорее всего — никогда...

Значит, вечно пора
переписывать набело автопортреты
и стансы к судьбе, что никак не поладит
с душою — голодным лисёнком под грубым хитоном спартанца:
ведь дальше ли, ближе,
тоска по Москве иль тоска по Парижу —
тоска по отчизне
во всяческом месте и времени жизни так неутолима,
что ультрамарина хватит едва ли
залить самый горький из автопортретов,
оставив земле, ожидающей лета,
полдюжины старых как солнце сюжетов,
а ежели сроки застигнут не слишком врасплох, —
то ещё два неровных пореза
на дебелой, лоснящейся лаком витрине весёлого дома,
ещё три-четыре диеза
в черновой партитуре для пьяной трубы и небесного грома,
а ещё —
два непарных протеза суставов, которые сам себе вывихнул век,
и совсем ни при чём
оклеветанный Бог...

А потом, за чертой,
мы увидим — кому-то из нас чужаки
принесли сундуки запоздалых даров благодарной земли
и руками любую беду развели...
И услышим, как, пряча рыданье и муку,
в вокзальном шалмане играет разлуку
бессменный скрипач — каждый раз,
для любого из нас, —
и узнаем, по ком
этот колокол крыльями в небе качали —
выше отчаянья, выше печали —
птицы,
когда мы взлетали
отвесно, как будто в безветрие:
прямо, стремительно, вверх...
И — как знать! — через век
человек с незнакомым лицом будет крыльями биться в стекло
той музейной витрины,
где всё, что над нами сбылось и прошло,
станет пряной деталью изысканной роли, не более,
словом из детства, картинкой без боли
под названием «Улица... (как её звали? Остоженка, что ли?)».