Его последний спектакль... Илья Тодоров

(На фото Виктор Бурхардт в роли Сальери в спектакле "Маленькие трагедии" А.Пушкина)


«Весь мир - театр,
а люди в нем - актеры»

Шекспир


«ЕГО ПОСЛЕДНИЙ СПЕКТАКЛЬ...»

Последний спектакль с участием Ильи Васильевича - высокий, трагический — я увидела на его похоронах. Невольно, своим присутствием, не физически, а как-то мистически, каким же был сам, он организовал это действо; последнее, свое прощание. И это было удивительно, не фальшиво ни в чем, все единодушно — я сидела и слушала — сходились в одном... может быть, никто не называл этого слова, но всё так говорилось, что было понятно: от нас ушел гений. И вот уход гения, сам по себе уход, все это прощальное действо преобразилось в высокий спектакль, где каждому была отведена своя роль. Не играть, а - быть, быть по формуле «весь мир театр» Театр в театре жизни... Это действие меня потрясло; я сказала своим коллегам, что у меня было чувство, (я видела, я наблюдала за ним) у меня было полное чувство, что он реагировал на то, что происходило вокруг; тонко-тонко, чуть-чуть, я прямо жмурилась и пыталась как бы сбросить с себя это наваждение, думая, что мне это кажется... Наверное, мне и казалось, но, наверное, что-то и было... Его живое присутствие было очень сильным.
Когда в былые годы Илья Васильевич пришел к нам главным режиссером в театр, я не скажу, что это было просто, скажу, наоборот, это было очень сложно, это была сильнейшая творческая инъекция совершенно другому художественному организму, каким был русский театр имени Чехова в момент его прихода. Тодоров был явлением новым. И многое в нем не принималось тогда, в том числе и мною. Меня потрясали его реакции, в первую очередь бешеные реакции на актеров, и сколько раз я говорила с Женей Тодорашко: «Но как после этого «бурного»... неприемлемого... как играть и слышать его?», а она отвечала: «нет, я все тут же прощаю, прощаю и даже слышу»... Конечно, за этим стояло то, что они люди - одной школы - и она принимала в нем то, что не принимали мы. И вот сегодня — я, прежде всего, хочу озвучить то, что к счастью успела при жизни сказать Илье Васильевичу - сказать, что, наверное, всю жизнь любила в нем, даже сама до конца того не сознавая, любила в нём учителя.
Как сегодня я понимаю феномен личности Тодорова? Он сыграл в моей жизни очень большую роль, потому что, когда наше непонимание дошло… (а он занимал меня в своих спектаклях и это была великая честь) до того, что я поняла: что мне меня мало, я что-то не понимаю на этом свете и я поехала учиться в Москву в ГИТИС. Всегда его потом благодарила. «Как хорошо, что вы меня довели до этого, спасибо вам великое.» Конечно, хотела учиться на режиссера, но режиссерского заочного факультета не было, пришлось идти на театроведческий, и вот теперь, уже как театровед-профессионал позволю себе сказать два слова о своем ощущении этого художника.
Что было феноменальным в Илье Васильевиче? Кроме дара божьего? В его личности присутствовало безусловно осознание себя как учителя. Когда он приходил в творческий коллектив, он был как поводырь. Учитель в самом высоком смысле слова... и вот он, живя в совершенно другом мире, чем жило абсолютное большинство, он зазывал нас в свой мир. И его реакции - совершенно бешенные — были, как я теперь понимаю, результатом его оскорбленного чувства знания, актер не понимает таких простых вещей, а он видит нечто, туда зовет, а актер не может, все мимо, и тогда, он – взрывался. Это была – Боль!!!  Оскорбленное чувство прекрасного! Его не понимали… И главное, что я для себя уяснила, было то, что он призван в этот мир быть Учителем. Он больше, чем режиссер. Больше, чем актер. Больше, чем педагог для студентов... И теперь совершенно ясно, почему в нашем театре - вокруг Тодорова - постепенно организовалась «свита», образно говоря. В основном из мужчин, (Женщины просто не смели на пушечный выстрел подойти к этому человеку) и он как учитель, вел их, и они все шли за ним, все! И Бурхардт, и Измайлов - Измайлова он вообще сотворил «из того, что было», Измайлов до него в театре как актер был никем абсолютно. И вот они встретились, это было в «Маленьких трагедиях», Тодоров слепил его от и до. Измайлов стал на сцене мыслить и чувствовать. Тодоров его сотворил настолько, что позже Измаилов органично смог влиться в труппу Вахтанговского театра. Это ли не подвиг творческий Тодорова? Это ли не результат его учительства?
Он слепил актера, который смог не просто работать в одном из лучших театров, а - наравне с великими ульяновыми.
Тодоров, по жизни, наверное, был глубоко одиноким человеком, В любом случае. Потому что его мир уникален, и, в нашем мире он был - одинок по-настоящему. И... конечно это счастье - думаю, это счастье,  что он встретил Георгину. Помню, как они появились у нас в театре, он ставил пьесу «Цепи» Сумбатова-Южина (я репетировала главную роль), но, к сожалению, так и не поставил ее.
И вот опять, понимаете: случай! «Случай, дона Анна»; не состоялось, его совпадения с нашим театром. Может быть, это было одно - единственное его счастье по жизни, когда рядом появилась Георгина, которая не претендовала на какую-то роль в его судьбе, а просто была скромно при нем, и ему этого, от любимого человека было достаточно, чтобы работать, и более комфортно существовать.
Я счастлива, что сумела что-то из этих чувств рассказать ему при жизни, и мы как бы поняли друг друга. Дай бог... Он принадлежит всем. Мне кажется, мы еще до конца не осмыслили, не поняли его роли в театральном искусстве Молдовы. Когда кто-то говорит о гениальности Тодорова – о его мистичности и любви к Гоголю, я думаю, это было какое-то совпадение натур: натуры его и Гоголя, Гоголь пребывал в мирах, которые были гак близки Тодорову, и он, зовя нас в эти миры, делал прорыв в нашем сознании. В этом был его творческий подвиг. Нам еще предстоит осознать, что сделал Илья Васильевич для молдавского театрального искусства. Я перед ним виновата. Вина моя в том, что он мне давал, а я не умела взять. Позже расплата пришла, не могла не прийти... И может быть это чувство вины мешает мне даже сегодня сказать, и сказать громко: да! среди нас была величайшая личность, личность будущего мышления, и его вклад в наше сознание, в театральное искусство - величайшая из его услуг.
И да простит он нас всех, кто перед ним виноват...
...И все-таки главным в работе Тодорова было - создание на репетициях не просто атмосферы, а своей, — только ему присущей - некой виртуальной реальности, попав в которую однажды, актеры продолжали жить в ней постоянно, и во время репетиций и после, в театре и вне его. Тодоровцы сближались по какому-то неведомому закону броуновского, то есть, тодоровского движения мысли, чувств, интуиции, создавая в своем сознании - в себе и вокруг -новую реальность. Если же потом кто-то и выпадал почему- либо из этого круга, остальные продолжали жить там, как бы и не замечая «потери бойца». И никогда - никаких выяснений-объяснений, ни тем более уговоров - переубеждений. Там слова были не нужны. Но такие утраты случались редко, ибо, если Тодоров отличал кого-либо из актеров своим творческим вниманием, тот становился вечным тодоровцем, даже если потом судьба и разводила мосты.
Владея некой тайной знания, он умел увидеть и открыть для других неведомое, потаенное в актерах. Тодоров всегда точно знал, кто актер, а кто — нет, кому дано, кому — нет. Звания, награды, положение в театре и обществе — как и отсутствие таковых — роли не играли. Знал он и то, что есть искусство, а что — нет. И никогда этого своего знания не объяснял. Тодоровцы — даже без званий и «положений» — одними своими прозрениями были счастливее и богаче других актеров.
Помню, как на репетициях «Маленьких трагедий» А. Пушкина он добивался от Измайлова - дон Гуана правильного произношения имени Лауры. «Это не обращение к ней, нет! — пробивался он к актеру. — Это не имя ее — нет! Это — выраженная в звуках «Ла-у-ра!» - страсть! И он показывал, выговаривая эти звуки, и звучала страсть, та самая потрясающая страсть, которая есть Любовь!
Или финал этого же спектакля... Последняя фраза дон Гуана: «Я гибну, кончено! О, донна Анна...» И это тоже было не имя – а Любовь, только другая. «О, донна Анна...» — произносил Измайлов и падал замертво, не от пожатия руки командора, а от Любви. Актер достигал почти невозможного — это был момент какой-то непостижимой истины. Это и был — Тодоров!
Играя Лауру, я всегда в эти минуты стояла за кулисами, готовясь к поклону, и каждый раз смотрела эту сцену, и каждый раз — мурашки по коже... Это «О, донна Анна...» звучит во мне до сих пор... И это — опять Тодоров!
Когда на сцене нашего театра начали репетировать «Женитьбу» Н. Гоголя, еще не были в ходу такие понятия, как мистицизм, мистик... Не помню, чтоб и Илья Васильевич употреблял на репетиции такие слова. Не уверена и что даже он сам тогда до конца сознавал свой собственный мистический дар, ставший- впоследствии доминантой его творческого почерка. Но чувствовал он Гоголя всем своим существом, чутко улавливая только ему одному и ведомые нюансы. Любил покопаться с актерами в тонкостях человеческой психики, шаг за шагом выстраивая необычные образы, которые не только чувствовали, мыслили, звучали, но и, естественно, двигались по-особому. Тодоровцы упивались этой работой над собой...
И опять он заново открывал актеров: впервые тогда поразил всех Юрий Чуприн в роли Жевакина. Это была — говоря современным языком — штучная работа. Это был Актер. И это все —Тодоров!
Он с актерами зачастую внедрялся в такие глубины человеческого подсознания, так увлекался, увлекая всех, что выбраться порой оттуда и свести, что называется концы с концами, в спектакле в целом было очень трудно и не всегда поначалу удавалось. Думаю, что поэтому он постоянно обращался в работе к Гоголю, открывая для себя все новые и новые пласты этого непостижимого Автора. В этом он тоже -Тодоров!
Илья Васильевич никогда не подчеркивал свою избранность («Нас мало избранных...» ), но видимо все-таки сознавал это и как бы презирал непонимание некоторыми актерами ему абсолютно открытых истин. Мог и страшно негодовать, если актер не шел навстречу пониманию. А такое случалось. И вот тогда он, что называется, буквально выходил из себя. И потрясались не только стены театра, но казалось и - сами небесные своды! И эти моменты тоже - Тодоров!, и они тоже не забываются для всех, кто работал с ним.
Пускай башка безмозглая, любая
В великие себя при жизни прочит,
Пусть о себе трезвонит, сколько хочет,
У глупой черни лавры вымогая.
Мне все равно. Иду своей дорогой...
Дружу я с Музой, чуждой суесловья...
(Эминеску)
Это — про него — и он шел своей дорогой, дружа только с одной Музой, правда, совсем не чуждой суесловья. Имя этой Музы—Театр...
Его можно было часто видеть в веселой шумной компании тодоровцев — Бурхарта, Васильева, Измайлова, Умрихина, Стоянова, Чуприна — на улицах Кишинева по маршруту «Лучафэрул» — театр им. Пушкина (ныне им. Эминеску) —театр имени Чехова... Мне они напоминали тогда озорную шекспировскую ватагу из «Ромео и Джульетты» во главе с Тибальдом, весь их вид вместе и каждого в отдельности как бы говорил:
Что вы там не говорите,
Как вы в трубы не трубите,
Ни оваций и ни свиста
От меня отнюдь не ждите!
(Эминеску)
Наверняка, лидер этой театральной компании мог бы добавить:
Правда — вот мое призванье,
Сердце — вот мое укрытье. !
(Эминеску)
Конечно, Тодоров был романтиком и всегда немного над жизнью.
Казалось, он был всегда вне быта и бытовых проблем, но позднее, когда жизнь у всех круто сломалась, и за бытом не стало видно Бытия, эта реальность тоже, что называется, достала и его, и ему пришлось окунуться в поиски решений материальных проблем.
Помню, как в период репетиций пьесы «Цепи» Сумбатова-Южина —последней его работы на сцене театра им. А. Чехова, к сожалению, так и не увидевшей свет рампы — он рассказал о своем «бизнесе», в котором прогорел. Дело в том, что денег не было ни у кого — не было катастрофически — а любая стеклянная тара стоила в то время довольно дорого и, если постоять в очереди и сдать эти бутылки, можно было что-то заработать. И вот Илья Васильевич рассказал, как он постепенно накопил на черный день целый .мешок этих бутылок. Этот мешок с бутылками был его сберкнижкой, был его богатством. И вдруг в один прекрасный день произошла очередная «девальвация»: на этот раз — бутылок, их перестали принимать даже за бесценок. И на этот раз — опять!!! —деньги на «сберкнижке» сгорели! «Теперь не знаю, куда их девать эти бутылки! и как от них избавиться» — невесело заключил Илья Васильевич свой рассказ.
Блажен, кто посетил сей мир
В его минуты роковые...
(Тютчев)
Он был блажен. А раз посетил, значит потом —ушел.
Что оставляют после себя творческие люди? Художник —понятно —холсты, композитор —музыку, записанную нотными знаками, которую можно воспроизвести и через сто лет, писатели — книги... А что же остается после трудов праведных людей странной профессии —театральный режиссер? Ничего материального. Только духовное— память души и сердца о работе с ним у актеров, впечатления о увиденных спектаклях — у зрителей. Но это так хрупко: ведь актеры и зрители — люди, и они тоже уходят. Уходят и уносят с собой эту память...
По жизни Тодоров никогда не был всеобщим любимчиком и баловнем судьбы, как это может показаться сегодня, потому что в последние годы жизни он успел познать всеобщее признание и любовь. Теперь он любим всеми, даже этим беспардонным временем, не способным, кажется, вообще ни на какую любовь.
И еще... Уйдя из жизни физически, он остался. Не только в памяти, нет. Это само собой! Он остался в самой жизни и продолжает очень ярко жить, как-то отважно —смело! Живет в актерах, спектаклях, во всем, что знало его! Это можно было очень остро почувствовать 26 февраля в театре им. М. Еминеску, где проходил первый после ухода День его рождения. Мастеру исполнилось (бы — ни к чему) 70 лет.
Атмосфера юбилейного зала была особой — торжественно-затаенной. Погас свет. И на какое-то время стало абсолютно темно. Абсолютно темно и абсолютная тишина. Так тихо и так темно, что сжалось сердце, волной к горлу неожиданно подкатил судорожный ком...
И тут внезапно явился сам Тодоров.
Он появился в этой тишине и темноте с первыми звуками своего последнего спектакля, с дерзкого собачьего лая - пустобреха, превратившегося скоро в злобную лающую свору. Первый гав изо всех своих собачьих сил старался стать и последним. Он буквально заходился, и последнее гав осталось - таки — за ним!
Смех пробежал по залу, нарушая темную тишину, - узнали почерк Мастера! Еще ни один актер не вышел на сцену, не было произнесено ни единого слова, но... как много уже сказано! — Тодоров!!! И с этого момента он уже не покидал сцену до конца спектакля. В каждом актере, в каждой его находке, в костюме и мизансцене было зримое присутствие Мастера. Он жил, он был на сцене, вопреки утвердившемуся сценическому правилу: режиссер должен умереть в актере! А его узнавали и приветствовали то смехом, то аплодисментами. И от этого узнавания-общения с ним — вопреки всем реалиям – на душе становилось радостно и счастливо до слез — он опять увел нас за собой в свой особый мир, сотканный из прозрений. Он опять был с нами! Веселый и скорбный, любящий и любимый!
А когда актеры вышли на поклон, зал долго-долго аплодировал, казалось, ждал, что вот-вот по традиции режиссер выйдет на сцену, и мы увидим его!
Потом зал встал, упрямо аплодируя ему, молча.

2005