Та, которой не будет

Девчонки редко попадали к воронятам - они были слабее телом, легче сходили с пути Смерти и, в целом, чаще разменивали свой дар на различные мелочи, вроде приворотов, отворотов и мелких катастроф.

Но те редкие, что иной раз оказывались среди учеников в подземелье, были переполнены внутренней яростью, сжигавшей их изнутри так быстро, что одна такая маленькая колдунья за пару месяцев заставляла всю ученическую орду сделать страшный шаг вперед - за лучшими здесь было принято поспевать. Потому что только возлюбленный ученик сможет унаследовать всю силу Мастера в момент его увядания. И все отчетливо понимали - любой вырвавшийся из тьмы подземелий вряд ли захочет, чтобы по его следу шел с десяток недоученных, но озлобленных и целеустремленных некромагов, а потому, скорее всего, быстро избавится от надоевших сотоварищей.

Но, что ярко горит - то и сгорает быстро. Они почти никогда не проживали тут больше года. Но только не она...
Невысокая, тонкая, с узкими, вечно недовольно сжатыми губами и огромными, исполненными безумством глазами - эта молчунья раз за разом возвращалась целой и невредимой из самых сложных уроков.
Сейчас уже и нельзя сказать, когда и какой частью своих выгоревщих душ они умудрились зацепиться, что заставило их подвергнуть риску свои грядущие годы обучения: открыться соученику, подставить ему спину - всегда означало получить в эту самую спину смертельный удар.

Танец двух ядовитых змей: случайные касания, от которых било током, короткие взгляды, бившие сильнее любого кнута, и глупое, нелепое желание помочь кому-то еще. Не в силу обстоятельств, не потому, что оказались в одной беде... а иррациональное, болезненное. Наверху такое, может, и могло быть нормой, но только не здесь. Такая парная игра заставляла стаю насторожиться, подобраться... И поступить мудро.

Каждый ученик раньше или позже ошибается, каждый получает от Учителя свое наказание. Старый ворон никогда не разменивается на розги или горох, каждое наказание - особенный урок для заблудшего птенца.
Пальцы, ни холодные, ни теплые - совершенно <i>никакие</i> коснулись его лба. Тело моментально откликнулось абсолютной вялостью, руки-ноги перестали работать. Его просто накрыли куском дерюги, не боясь, что Гаэтан сможет подняться - заклинания Учителя осечки не давали.

Простой расчет стаи оказался верен - привыкшая неотрывно опираться на своего товарища, валькирия тьмы всё-таки оступилась. Ошиблась. Получила слишком глубокие раны - а таких, нежизнеспособных, тут было принято добивать.
Он тщетно пытался вскочить, встать, закричать, проклянуть - сделать хоть что-нибудь, когда яростный, полный внутреннего достоинства взгляд, выжигал остатки человеческого внутри. Когда немощное тело несколько раз харкнуло кровью и затихло, когда их скинули в один ящик, когда скинули в местный "карцер".
Они так и лежали, лицом к лицу, в кромешной темноте, делавшейся с каждым часом всё менее непроницаемой.
Что вообще может напугать некромага, после того, что с ним уже сделала природа, что еще он не видел в обнаженном посмертии, среди тел и их частей, среди душ унылых и страдающих...
Напугать - ничего. Но...

Воздух так слабо поступал через криво сбитые доски, в ящике пахло грязью и смертью. Вы пробовали лежать неподвижно больше суток? Когда ни одна мышца не слушается, некуда деваться, ничего нельзя сделать. В подземельях было нежарко, но того тепла, что там было, вполне хватало, чтобы тело начало разлагаться.
Потом он даже не сможет вспомнить, о чем думал тогда, чего хотел, о чем сожалел и чего бояться. Гаэтан будет помнить только то, что творилось с её глазами, как душа, не имеющая права на покой медленно уходила из них, и как не хотелось остаться по-настоящему одному в тесном ящике с гниющим телом.

По правилам стаи, его отмыли и покормили, дали вдоволь напиться и на целые сутки оставили без обязанностей, и даже один раз принесли еды. Гаэтан не был ни обижен, ни расстроен. Но он как никогда четко осознавал - он выйдет из этого подземелья сам. А за спиной его будут гореть мосты...