Дроссолидес

1

Когда в молчанье предрассветном
станут вязкою взрывчаткой свет и воздух,
а камни Коктебеля,
будто кобеля,
под рёбра пнут дремавший подле Киммерийский дух,
и громогласный, как сионская труба, петух
нагрянет криком на бледнеющее небо –
воспламенятся семь первичных человеческих тогда начал;
и грузом скифских кож, рабов, рабынь и хлеба
наполнит корабли, из вод восставши, сумрачный причал.
На берегу возникнут лики дикие
негоциантов, воинов, матросов –
фракийцев, финикийцев, эллинов и россов;
почудится и пляска вёсел дружная,
и резкий звук стегающих бичей;
и вопль, возникнув, оборвётся неизвестно чем и чей.
Пройдут сквозь призраки враждующие рати,
и нищие на паперти споют своё слащавое: «Подайте Христа ради»,
и по татарам двинет кулаком железным генуэзская пехота,
по ней из проржавевшего до дырок пулемёта
ударит, от видений одичавший, сам нелепое видение, германец Ганс.
И смолкнет шабаш, смолкнут выстрелы и речи,
и смолкнет вод взволнованных протяжный глас,
и, руки простирая, и в космический впадая транс,
взойдёт на вышний камень первый из предтечей,
и совершит заутреннюю литургию, или утренний намаз.

2

Благоволило утро празднеству, но не началу страшной битвы.
Будто в преддверии всеобщей благодарственной молитвы,
бестрепетна стояла в птичьем гомоне пучина девственной листвы;
пчелиным духом умащало солнце сонну дурь Христовой паствы;
и в светлый мир вторгалася чудовищным контрастом
высокая чугунность княжьей головы,
и выражала недовольство тем, что воинство его лукаво и лениво,
и до сих пор не сожжены окрестны сёла, злачны нивы,
и воеводы недостаточно ретивы и крикливы,
и не засыпаны землёй и разной дрянью городские рвы.

«Какие деньги гроблю я на прокормление бездельной прорвы!» –
вопил среди полей чугун великой головы. –
Увы, Всемилостивый Боже, мне, увы!
Не разумеет мелкий скот божественного наслажденья битвы!
А наилучшие – давно порубаны, мертвы!
Один витаю ныне я в категорических императивах и страстях!
Эй, вы, которые при топорах, сермяжные, в лаптях!
Вы – вечное позорище земли и веры!
Не выйдет нынче – посрамить штандарты свейской эры!
Я пущим страхом поумерю ваш исконный страх!
За шалости свои очнётесь не в оковах – на крестах!
Я лично всякого бегущего тотчас же обращу в безглавый труп!

Вздохнуло войско «ах» и двинулось, качаяся, на приступ,
и первая стрела вонзилась в чей-то, но не в княжий, пуп.

3

А где-то, за чертою хлёста медных от заката волн,
где воздух первозданно густ и горьковато солон,
преддверье севера калечил человека волосатый нрав,
и обезглавленные трупы украшали мокрый сумрак млечных трав,
и ветер ударял о свежесмолённый, но уже ничейный чёлн
пустое дерево невесть куда плывущего ведра,
а в камышах шарахалась бесстрашным бесом выдра,
и небо Ладоги пожарами пылало до утра,
покуда солнца окровавленная митра
не подала из дымных туч сигнал «пора!»,
и победителей, и павших возвращая многодневной гневной пытке.
Вослед вставал, белёс, ненастья полоумный свет,
дожди протяжно оживали, холодны и жидки,
и в потных пятнах плесневели обезлюдевшие стены.
Деревья, планетарным неспокойствием согбенны,
по лужам зеленили пенно
конный след.

Устойчивый, из глубины веков идущий бред
о войнах, катастрофах, о скончании времён и света.
А где-то прожигает землю всеми альфа, гамма, бета
очередное лето,
а, стало быть, тягчайшее из лет;
и брезжит в лете том рассветов и закатов прежних свет.