Ватрушки. Или деньги, деньги, деньги!

  Уж вам история, а мне прилежность:
Историю восполнить к чтению на лад,
Пересказать услышанное мною лестность,
Где байку любит слушать, стар и млад.
Как ибо сносное: мораль с её душою –
Протяжность суеты до благодати снов,
Премудрость соискать с наивной простатою,
И поучительность каких-то жизненных основ.

 Особа восседавший в тронном зале
И зревший с высоты духовных сил,
Чтоб нрав законов смыслом попирали,
Где долг в обязанностях каждый б чтил.
 В сие всего морального воззрения
Его народ в устоях нравов процветал;
В среде намерений и дум благовещения:
В насущий хлеб, а не в призреющий металл.
И ратный труд, как на исходе счастья,
Сулил ему покой от бренных суетою дел,
Чтоб сердце и душу влекло пристрастье,
А мудрость, разум в предсказуемый удел.
 …И задремавший Дук (уж это его имя):
Довольный жизнью в созидающий успех,
Был растревожен, как тревожат бремя,
Которому был посвящён, от жизни, век.
 Вошедший в зал – мыслителя сия обитель,
Церемониально шоркая  Престольному круги,
Промолвил извиняясь: «Мой, повелитель!»
И приклонился статностью сановника - слуги.
– Что нового? – к словам покорного вкушения,
Дук преисполнился мечтой мерилом правоты,
От принципа усердия великих назначений
В деяние его творений на благо жизни и судьбы.
– Великий Дук! Там у подножья искушение,
Сердца людей тревожит презирающий металл
И души их калечит слабость к омерзению,
А звон и блеск – их раболепье нрава в идеал!
– А что же дух? – глас Дука полного сомнения
Раскатом эха увивался в поднебесных куполах.
– И он погряз в непредсказуемом смятение, –
Держал ответ сановник, – а дело всё в деньгах...?

 Заря, пред восходящими лучами света,
Оповещает циклом солнечных часов –
Пору возлеенной аневами рассвета,
Что день вчерашний – это день лишь снов.
 Дорога каликами в пыль перемолота
Ногами странствия от доли иль судьбы;
А может быть по милости, когда забота:
Искать свой промысел сред голытьбы. 
 Старик с котомкой за худющими плечами;
На встречу мот – сыскатель лёгкого добра,
Сошлись негадано – случайными стезями,
Друг другу, здравия желая: приветствием утра.
– Куда путь держим, – мот, как бы, продолжая
(веками странствия банальности), задал вопрос –
И, что в котомке? – слюну избыточно свою глотая;
Осведомлялся он, пустив по ветру крючковатый нос.
– Ватрушки? – был ответ наивностью услышан, –
А боле...? Ещё чего достаточно и надобно в пути,
Ведь, только хлеб, – всему глава, душою выбран:
И сытость в нём, и сила мышц, и слава во плоти? –
С надеждой некой старец, не безверия, ответил
Всё находясь во славе чувств деяний в благодать
И с верой в то, что на миру дух искренности светил,
И корысти над праведностью в миру не совладать.
 Спустившийся с вершин – обители простёртой,
Облагодеенным исконностью величием небес,
Великий Дук без слуг, без челяди придворной,
Могуществом, от мудрости, пытал свой интерес.
Ему, как стражу и хранителю устоев, и законов
В духовных уложениях во благо жизни и души,
Дающей жаждущим покой, свободу без пороков,
Дивили его святость – старца, что избраны гроши.   
И Дук, а он на перепутие дорог, сему, конечно,
В обличье седовласой, великомудрой старины:
Случайно встречным на пути, что откровению угодно,
Решил – познать растления душевной кривизны:
«Ведь, вроде, всё есть в нуждах моего народа, –
Не унимался в правоте своей Великий Дук, –
Обилье рек; в лесах зверья небитого - угода,
А свод законов, что заповеди просвещают дух?»
– Ватрушки! – заусердствовал старик, – Вестимо!
Для странствия дороги и это есть всему нужда? –
Дивился он тому, что всякому уму неоспоримо,
Где остальное, при насущем хлебе – есть слепота?
 – Отец, – сгримасничал мытарь лицо в улыбке,
Как будто исповедь блажит его узревший дух
(но что не сделать ради для голодного желудка,
когда на мозг исходит истощённый рык и звук!),–
Не пожалей, отец, голодному одной ватрушки? –
Понищевал прошения и жалости к себе же мот –
Поди, с воутрины, во рту я не вкушал и крошки,
А твоя щедрость отблагоденствует твой род. –
На что: старик, достав одну ватрушку из котомки
К сему, как подаяние насущего для пищи и еды,
Чтоб голод уж не так бы, изводил бы чрева ломки,
Подал бедняги милость на добром слове простоты.

 … Уж, сколько раз, лесть наглостью и хамством
Обидным чувством обжигали скромность простоты,
Так вот и прижилось нахальство – типа братством,
Использывая чувства, как справедливость доброты.
– Сынок, – ворчал старик, – ты, вельми, ещё молод, –
А путь мой долог и я не знаю о своём, что на пути?
Возможно, и меня постигнет в крайность сему голод,
Тем лихом стерегущем, что и ватрушкой не спасти?
Но уж не тут-то было, когда нажива в про запас:
«Тем-более старик, – шептал себе же мот, – святоша!
И пусть ни так уж велика удача, но не на этот раз,
Чтоб упустить, – измыслился пройдоха, – себе дороже?»
– Отец! А ты мне нравишься? Наверно, провидение
В попутчики навязывает – идти дорогою нам одной, –
Увещал прокуда с лицом, напущенным смущение:
Шагать по стёжке вместе – нежели будущей тропой.
 … Идут. А время, независимо на протяжённость,
Числит событье денницы до сумрака, до вечеров,
Где ночь не только поэтичному – влюблённость,
Но и для сна, и отдыха – её скрывающий покров.
 Ночёвье. Но не под крышей, в некость, балагана,
А так и сяк: расслабившись – прилёг, уснув в кустах
Под звёздным небом и без всякого к себе обмана,
Когда от устали нет правды (сказанным) в ногах.
В час тьмы, а мот уж исподлобья – втихомолку
Сопя притворным храпом, как вострубивший рог,
Блюдил тишком и предаваясь воровскому толку,
Чтоб незаметно съесть и потихоньку наутёк.
Но сон сморил оголодавшего от сытности утробы,
Так что на утро уличённым в краже, воровстве,
Пройдоха был готов покаяться даже гробу,
Хотя тут ясно было: кто здесь виновник в мытарстве.
«Не ты ли съел ватрушки нынче – ночью?»
С досадой в голосе старик пытал плута,
Но плут в ответ поклялся всей душевной мощью,
Что лихо здесь замешено иль бестие крота.
– Послушай, дед! Не брал твои ватрушки?
И быть мне падалью, среди убогих и воров,
Чтоб честью отвечать мне за какие-то коврижки,
Уж лучше нож под бок мне от своих, и от врагов?
– Но что ж тогда! Так по развилки каждому дорога,
И вроде нам теперь, – Дук проверял, – не по пути:
Ватрушки съедены и нет нужды тебе идти далёко,
Коль прока нет, зачем же лкать, что будет впереди.
– Отец, я ж клятвенно признался, что не грешен;
Что спал, не пробуждаясь до рассвета, до утра!
Тем-более, не я один ватрушками привержен,
Здесь и прохожий…, и даже чья-то вырыта нора? –
Не унимался плут. Хотя на этом всё и заключилось:
Старик бессмысленно махнул, мол, чёрт с тобой
Но, а у плута в лице ухмылкой блажь скривилась:
«Уж, видно, старый не такой-то ты убогий, и простой!»
  И снова дальняя, со всякой згой – себе дорога;
И снова неизвестная двум путникам, своя на то, стезя:
Болото на пути не с двусмысленного рока и намёка,
Чтоб обойти кругом, как и пройти вперёд – нельзя.
  Топь, жижа тянут завязью в глубинные теснины,
Но странники упрямо одолевают хлябь и тёрн болот;
И вот уж виден кряж – пологости прибрежия трясины,
Как бедолага - мот от следа отступил не в свой черёд.
Увязли ноги по колено в неминучею нелепость,
Ко всем неосторожностям болотистых коварств:
«Отец! Увяз!» – с усмешкой мнимости в наивность,
Мот излагал о помощи, едва ли, долией упрямств. 
Так как бы старец, не стал бы перстом сокровенней,
Коль б неразумность в нравах только б просвещал,
Где человек с душою тяжб грехов и их же исцелений –
Величьем духа, лишь бы процветал и созерцал.
– Не ты ли съел, как давеча, мои ватрушки? –
Пророчил старец суть застигшего на воровстве,–
Когда пристанищем ночного ложа на лесной опушке,
Притворство сна использовал в своём ты мастерстве?
– Не брал! Тем-более не ел твои позорные ватрушки! –
Плут в голосе не без обиды и не без злобы упрекал –
И пусть придёться, мне увязнуть здесь, хоть по макушки,
Но ночью этой, старый хрыч, я крепко, сладко спал? –
И быть тому, что зачинает экость в мнимость:
Дук трижды крайностью был изумлённо удивлён
В неколебимое упрямство ложью в негрешимость,
Что мудрость разуму к премудрости не в унисон. 
Так трижды ёрник возмолил о помощи стенание
И трижды не признал порочное в себе зерно
Когда, всего-то надо, было к совести признание,
Чтоб уличить трусливое, паскудное на то звено.
 Однако в миг, когда с прихлёбом глотка мота
Вдохнула жиж болота и гнилости воды от трав
С последними словами: «Не-е ел! Спа-си! А то-то!»
Дук спас пройдоху, дивясь в неведомый доселе нрав.
 И снова путники идут своей дорогой крайней,
Петляя вёрстами: краёв полей, лесов и деревень,
Покуда случаем не забрели в места округой дальней;
В одно из царств, когда уже склонился на ночь день.
 Уже луна на небосклон взойти спешила;
Спешили путники найти приют свой на ночлег
И, хоть не в добрый час, так как уж поздно было,
Но им нашёлся, на ночь приютивший их, ковчег.
А там за разговором – как бы так: про то, про это,
Хозяева поведали печаль и горе царского двора,
Что другой день на одре, словно, как невеста,
Покоится нетленно смерти – дочь ихнего царя.
«Так вот! – из разговора, – кто чудом или словом
Извергнет чадо царское из вечной тьмы теней
Тому царь обещал пол царство, а там и с богом:
Царевну в жёны, пусть ты иль стар, иль чародей.
Но тот назвавшийся, как не исполнит свою волю,
Того ждёт участь погребения – живого на костре,
Что впрочем: не одно ль и тоже выбрано на долю,
Чтоб сие жизнью, поступиться, с которым на одре?»
 Всё что угодно ёрник ожидал от бреда ненароком:
Попасть по глупости и сделать что-нибудь не по уму;
Иль стать утопленником в урочищах трясин болота,
Но только не попытку деда – в за гроб…, и самому.
– Отец, не спятил ли ты часом в старость ненароком? –
Пройдоха леденящем голосом от ужаса шептал, –
Ведь и меня потянут за тобой, не для наград, припёком,
Как заодно, чтоб дурь твою молвой не ратовал? –
Да было поздно. Дед с царём в условиях согласья,
Где только «сглазу» оставаться – свойству в ритуал,
Чтоб не зашло присутствие других в несчастье
С усопшей из чистилища в открывшийся портал.
Так Дук уединившейся в покоях, с мёртвою царевной
И скрытый взаперти, от чуждых зрелищ, взглядов, лиц –
Не ворожил, не бормотал молитвой суеверной,
А с ведома целителя, кропил водою «верх» и «низ».
Однако надо честь воздать, для должного, как важность:
Шельмец не только лыком, но и нитью, не был шит
С придумкой в щелочку от страха, а не в праздность
За старцем проследить, как тот царевну воскресит.
…И та вздохнула глубоко; причудливо и тяжко
На диво причитаниям по трауру усопшей и гробу;
Зевнула, потянулась томно, улыбнулась сладко
С надеждой в новый день и на возлееность в судьбу.
И царь исполнил данное устами к чести его слово:
Полцарства и в супружество красавицу – сие же дочь,
Однако исцелитель, лишь взглянул на это всё – сурово,
Мол, за добро не платят, ведь каждый может занемочь….
 Опять иль снова, путники в пути и при дороге;
Теперь с иными думами; и каждый верно о своём:
Вот оный в мыслях сомневается, лишь, только ноги
Идут, как сами по себе, в след за безумным стариком.
«Полцарства и жену-красавицу, всему, в придачу, –
Пройдоха размышлял над тупостью живущую в людях, –
Здесь б «решку» иль «орла» монетой (к верху) наудачу,
А тут тебе не журавля и не синицы трепыхание в руках».
– Отец! – не беспричинно, вдруг, за унывал прокуда, –
С таким, как ты, становишься безмозглым и тупым,
Ведь думал я, что ты мудрец, а оказалось так – зануда:
Седой старик, который сделался незрячим и глухим?
– Сын, мой! Тебя никто не заставляет и не держит:
Четыре стороны тебе открыты в божий свет?
Так что, – нарочито старик бубнил, – пусть не тревожит
Тебя мой ум, хотя признаться, что негоже портить след?
    
 …Сбылась мечта иль, просто, в неким наважденье,
Но, как причуда в мановениях иль лясы волшебства:
Бродяга видит град и те же к царству представленья;
И та же трауром овеяна процессия, для мастерства.
«Кто дочку царскую с теней витающих, загробных
Изволит чудом иль ж способом каким-нибудь, иным,
Тому награда, как может и опала мастеров заплечных,
Кто, вдруг, окажется не чудотворцем, а благим?»
… Да только не вздохнула на одре царская особа,
Хотя бродяга-мот, в точь-точь, всё сделал, повторил,
А всё-таки кострищем всполохнулась чаяния проба
Под тем, кто видел чудо, затем по «лёгкому» срубил.
… Трещит огонь под пятками, но не сойти и с места;
И едкий дым въедается в поблекший мраком взор;
Туманится сознание и, свыше не знамения, не перста,
А только столб сожжения и взвившийся вокруг костёр.
В последний раз печальным, обводящем взглядом
Обвёл пройдоха пришлую толпу на площади зевак,
Прощаясь и готовясь к встречи преисподни, с адом,
Душою трепетно пытался – подавить свой страх.
Но будто как сплеча, груз тяжести, рукой смахнуло!
Сквозь дымку видит нимб и образ старика;
И жизнь на сердце от надежды всколыхнуло
Приятным чувством радости и со слезою чудака.
 – Отец! Спаси! Невинного, который виноват? –
Взмолился прищилыга предсмертием в тоске, –
Сожгут! А мало здесь приятного, коль даже гад
Изжариться «кабанчиком» на этом костерке?
– А ел ли ты мои ватрушки? – не унимался дед,
Ведь он не мог признать и даже согласиться,
Что дух намеренность благоволит – терпеть
И тем неправедность навлёк, что обольстился.
«Не ел! Клянусь всем, что есть на этом свете!?»
  И трижды Дук дивился человеческой натуре:
Спасая мота из огня и царскую особу воскресив,
Но, всё-таки, надеясь не на деньги, а их химере:
Мешок монет в награду, за царевну, испросив. 

 Вот путники идут и как обычно, сразу, оба –
Из предыстории моральной, некой суеты:
Один, что молод…, а за его плечами торба;
Второй: уставший от житейской слепоты:
– Слышь, дед? А не пора делить награду! –
Захныкал тот, что тяжестью обременён, –
А то, вон время: солнце близится к закату;
А торбы куш, ещё у нас с тобой не поделён?
– И как же поделить? – интересовался другий: –
Как по заслугам или по совести, чтоб на долях, –
Ушам не верил Дук, что не причастный, «экий»
Наградой претендует в не поприще своих делах:
«Хлебнул болота и в огне, сей жертвою, дымился,
А ложью же своей о совести и чести возопил, –
Понятиями старец пробовал с душою примириться,
Но вслух своё согласие к делёжу куша возвестил».
–Тебе один дукат, – из торбы доставая по монете,
Участливо, от справедливости, старик делил добро
Златых монет, чтоб каждому, как принято в завете:
«Чужого не желай, пусть это будет медь иль серебро?»
– Тебе, – делил старик, – а это съевшему ватрушки,
Тебе и мне, и кто…? – трусил на части дед сие делёж; –
И снова мне, а этот золотой тому, кто ел коврижки,
Ведь, не делиться с едоком…, поступок сей негож!
 Так справедливому из провидения: чему-то ради,
Осталась «доля» брошенной на участь случая и предорог
И старый Дук уж чествовал триумф душевной стати,
Что уж не так всё плохо: «ведь плут не взял, а мог!».
 Тем, самым бы закончилась мораль, но, а не драма
О стойком хамстве к совести и к чести в наглой лжи
Ценою испытания: в массивах вод и огненного пламя,
Коли не это: «Отец! А, ведь ватрушки съел-то я! Скажи…?»