Человек, стреляющий в небо

«То, во что ты веришь, становится твоим миром»
«Дядя, а можно ли стрелять в небо?» - «А зачем?» Дядя улыбнулся, своей особенной, добродушно-отрешенной улыбкой, и в уголках его глаз и под бровями появились неглубокие складки морщинок. В его голосе можно было услышать нотки волнения и заботливого удивления. Хотя, от этого бледного, в любую погоду, даже в сильную жару, замкнутого и всегда сонно-задумчивого мальчика было бы вполне естественно услышать такой философский, не связанный с действительностью и к тому же на первый взгляд нелепый вопрос.
«Зачем?» - Он словно сам удивился тому, о чем спросил, как бы задумался над своим высказыванием. «А на небе кто-то живет?» - «Разве что птицы… и то- не всегда» - «А Бог?» - «Бог?....Не знаю…»
Этот мальчик всегда поражал своих родных, и их друзей и даже посторонних, не знавших его людей, видевших его в первый раз. Поражал даже внешне. Его бледное, словно безжизненное лицо всегда окружала как будто невидимая, мутноватая оболочка – ореол, безжалостно не пропускавшая никакие воздействия внешнего мира – ни холод, ни жару, ни любовь, ни сострадание, ни радостное, по-детски безудержное веселье. Эмоции словно были не свойственны его лицу, лишь иногда он грустновато улыбался или хмурился – хотя, трудно было определить, что означали эти два выражения его лица – усталость, гнев, грусть, радость, жалость, отвращение или просто физическую боль или реакцию на яркий свет или громкий звук.
Он почти всегда оставался в стороне от детских игр. Единственной вещью, которая увлекала и завораживала, но в то же время, будто настораживала и даже слегка пугала его, был храм. Он любил ходить в храм с бабушкой. Его интриговала и непреодолимо притягивала строгая и торжественная атмосфера запаха ладана, полутемных сводов и надменных, отрешенных, казавшихся даже грозными взглядов икон, словно взгляды самих тайн человеческого бытия, смотрящих непрямо и словно даже хитро и заговорщически из каждого малоосвещенного первобытно-пещерного мира новорожденного человечества. Храм был для него магическим местом таинств и внутренних безнадежно-загадочных монологов, таких детальных и невидимых, словно существовавших на уровне клеток мозга, а своды храма были знаками бесконечности, в которые он вглядывался, теряя секунду за секундой – все возможные ответы на все вопросы, которые задавал сам себе, и в его напряженном, постоянно ищущем и неспокойном разуме оставались и приумножались лишь вопросы, на которые нет и никогда не будет ответов.
Дядя, которого он любил, уехал за границу. «Знать не хочу этого человека и всех, кто общается с ним» - сказал отец.
Слово «дядя» стало для него таким же чуждым, как для детей, называющих так любого прохожего на улице, возможно, даже враждебного наивно-беззащитному детскому миру. Но однажды он, по рассеянности или старой привычке спросил за семейным ужином, когда собирается прийти в гости дядя. Взгляд матери вдруг стал напряженным и пристальным, словно застывшим в пленке, окутавшей в секунду ее покрасневшие от сигаретного дыма глаза, красный накрашенный рот в негодовании и грубом возмущении раскрылся, и она дала ему пощечину. Он был слишком изумлен, чтобы как-либо отреагировать и даже измениться в лице, поэтому он так и остался стоять посреди кухни, усталый, со склоненной головой и согнутой спиной, с безнадежно-сухими глазами. Мать отвела отца за руку и они молча ушли курить на балкон. Мать носила длинные нарощенные ногти и после ее удара у него остался кровоподтек под глазом. В школе его подкалывали и спрашивали, откуда синяк. Он сказал, что побили соседские мальчишки у подъезда. Он никому не сказал правду – было стыдно за мать. Очень стыдно….
Вскоре за границу уехала бабушка – мать отца. «Шлюха она, не мать моя, продалась, шлюха!» - протяжно и театрально стонал отец, лежа на диване, держась рукой за подбородок. Он так больше и не увидел бабушку – и даже не слышал о ней.
«Они оставили нас одних, в этой мерзкой, убогой стране, мерзкие люди» - горьким, хрипловатым голосом жаловалась мать, сидя в полутемной кухне, окутанной терпким, удушающим фимиамом ваты сигаретного дыма. Отец придвинул к себе пепельницу, по привычке подвинул окурок матери и положил рядом свой, затем сказал – «Да, воздастся каждому по делам его - так ведь говорится у вас, верующих» - Он бросил на мальчика, сидевшего в углу быстрый, порывистый взгляд, взгляд хищника – устремленный в след пробегающей мимо, недоступной добыче. Слово «верующий» отец всегда произносил с таким издевательски-презрительным тоном, с нотами нетерпимости, еле скрываемой неприязни, почти ненависти, с такой кислой усмешкой, словно это слово приносило ему невиданное садистическое наслаждение, в то же время выворачивало ему наружу все внутренности.
За границей у него еще жила сестра. Троюродная. Жила давно. Но он помнил о ней – с детства, хотя отец и мать никогда о ней не говорили. Чем-то она запомнилась ему, чем – он не мог объяснить.
Его вскоре увлекли другие вещи, другие заботы, и он забыл о всех ссорах и интригах семьи, в которые он был так жестоко, безвинно и всецело погружен против своей воли.
Он любил рисовать. Рисовал с болезненной, судорожной, почти поглощающей и разрушающей, испепелявшей его самого тягой, осторожно держа в бледной, тонкой руке кисть и краски – словно они были оружием, способным при неумелом обращении убить кого-то. Или его самого. Особенно он любил рисовать небо – в его картинах оно появлялось то торжественно-надменным, то угрожающе-давящем, почти пророческим, властным. Он часами пожирал его глазами, словно маньяк-убийца, преследующий жертву и неустанно глядевший на нее – замечая самые незначительные изменения, которые могут выдать жертву. Или его самого – убийцу?...
Как-то раз он сказал отцу, что хотел бы стать художником – заниматься рисованием профессионально. «Если ты это сделаешь – знать тебя больше не захочу» - ответил отец, и он так и не понял, сказал ли это отец серьезно или в шутку. И так и не узнал – отец погиб, когда ему было 12 лет. Не узнал, к счастью. Ведь отец говорил вполне серьезно – у него были личные причины не любить художников – один из них как-то раз жестоко изнасиловал его жену. И само занятие живописью отец считал бессмысленным, пустяковым и не приносящим пользу обществу.
Началась война. Когда ему об этом сообщили, он произнес про себя: «Господи, если я умру, кто останется из моей семьи?» И правда, из его семьи – в живых осталась только сестра – жившая за границей. Сестра. Троюродная.
Война. Все, во что он верил, все, чем жил – все идеалы, ценности, надежды его самого и его поколения – война жестоко прожевала, перетерла в кашу на зубах, вернула в непотребном, отвратительном виде.
Вчерашние мальчики, корчились в предсмертных судорогах, молились, лежа на спине и давясь собственной кровью, и последние, страшные и обрывочно-беспомощные их воспоминания впитала одновременно родная и чуждая земля братских могил.
Это была борьба добра и зла, но в этой борьбе не было добра – не было выигравших и проигравших, темных и светлых, ангелов и демонов. Был человек, наедине с собой. Господи, если бы ты видел нас – ты плюнул на наши земли, ты бы забросал нас камнями. Но камни и так падали – с неба. Сыны Адама и дочери Евы убивали себя, забыли, кто они, поставив нашу жизнь на кон жажде приумножения и наживы. Ценою жизни наших детей и наших матерей и отцов. Ибо каждый мальчик есть сын наш, каждая девочка есть дочь наша, каждый мужчина – отец наш, каждая женщина – мать наша. Господи, ты отвернулся от нас, не отрекайся же от детей своих неразумных и заблуждающихся. Мы утверждаем, что не будем больше грешить – но неразумно это – ведь если хоть раз подняли оружие мы на брата или сестру наших, кто же может утверждать, что, попросив прощения, завтра мы не забудем о наших слезных мольбах и не сделаем этого снова?....
Война…. Ее воспоминания, словно осколки бомбы, врезались в его мозг, лишая его возможности действовать, мыслить, жить.
Война…. Разрушенные дома, огонь, падающий горячими ливнями с неба. Его умершая девушка, захлебнувшаяся кровью. Ее бледное лицо с широко, бессмысленно открытыми глазами, на белой подушке, яркая струйка, стекающая с подбородка.
Обрывки писем сестры, прилипшие к его обожженным рукам. Сестра безнадежно больна, у нее СПИД, она умирает…Его единственная сестра, единственная родственница, оставшаяся в живых. Его сестра. Троюродная.
Однажды ночью, на дежурстве, он вдруг решил проверить, сколько патронов в его оружии – он даже не отдавал себе отчет, что это за оружие – револьвер? пистолет? винтовка?
Патронов много. Он поднял голову. Небо было черным, холодным, непредсказуемым. Не звука вокруг. Только отдаленные – вне зоны опасности выстрелы, крики, вспышки. Он поднял руку, в черную пустоту, начал медленно нащупывать в темноте курок, прицелился. Его рука согнулась в локте. Что же это? Его рука вдруг обрела свою, непредсказуемую независимую жизнь, свой импульс, это не его рука – его рукой завладела сила, он не знал, что это – чужеродная, неизвестная сила – готовая уничтожить его самого.
Его невидимый, слепой оппонент. Рука согнулась еще немного, опускалась ниже, по направлению. Палец нажал на курок. Что же он делает?... В последние, безнадежно-бепомощные минуты, когда он терял чувствительность, он осознал – он хотел выстрелить в небо. Но выстрелил в себя…
«Ненавижу вас. И войну вашу проклятую – ненавижу» - первое, что он произнес, когда пришел в себя. Он провел в психиатрической больнице несколько месяцев. 2? 3? он не помнил, сколько. На войну он не вернулся. «Проявление признаков психического заболевания на фоне стрессовой ситуации», «психотравма» - эти слова, словно колючая проволока, окутывали его мозг, парализуя его – мешая ему выздоравливать, ходить, есть, жить.
Когда к нему в палату пришли сообщить, что война кончилась, он лежал, стиснув в ладонях плюшевого мишку – обгоревшего, старого – единственное, что осталось от его девушки, с которой он прожил вместе два года. Он отчаянно впился зубами в голову игрушки, так сильно, что его кровоточащие десны побелели.

Он выздоровел, несмотря на то, что в это никто не верил. Выучился на художника, рисовал, давал частные уроки живописи. Женился. Жена была немного старше его. Мягкий, но одновременно строгий и твердый, внимательный взгляд карих глаз. Округлые полные плечи. Податливые, но крепкие линии тела. Она работала педагогом в детском доме. Но по иронии судьбы или стечению обстоятельств у них не было детей.
Однажды ночью он проснулся от жаркой, словно мешающей ему дышать тревожной волны беспокойства, страха, ощущения, что за ним наблюдают. Жена лежала рядом, устав от забот дня, ее едва прикрытая одеялом грудь слегка вздымалась от мерных вдохов.
Он попытался снова заснуть. Вот он в храме. Перед ним, как толпа хищников, окружавшая затравленного зверя – круг икон. Иконы плачут. Он слышал рассказы о плачущих кровью иконах с детства – он старался всеми силами вытеснить из памяти эти рассказы, словно мысль о том страхе, что он подсознательно избегал, с которым не мог справиться, и рассказы эти вызывали у него во рту неприятный, до боли соленый привкус.
Круг икон сужался. Они словно хотели окружить его удушающим кольцом, раздавить, выдавить из него жизнь, дыхание, все, что было у него внутри.
Иконы плакали кровью. Замерзшим, ледяным крошевом крови отца, замерзшего во льдах, во время экспедиции, когда ему было с12. Плакали смешанной с грязью и дождевой водой кровью матери, погибшей в результате дорожно-транспортного происшествия двумя годами позже. Застрявшей в сведенной судорогой гортани кровью его умершей девушки. Инфицированной кровью его умирающей от СПИДА сестры. Троюродной.
В безнадежном порыве агрессии он кинулся на белую стену храма, словно раненый, загнанный зверь, впиваясь когтями в штукатурку, оставляя в ней царапины – полосы, стоя на коленях, вдавливаясь, врастая в эту стену, лбом, лицом, плечами, скусывая штукатурные крошки зубами.
«Разверзлись хляби небесные, и потекли с неба на землю потоки огненной агонии. Огненной агонии. Огненной…»
«С кем ты говоришь? Что ты пишешь?» Он с такой силой надавил на ручку, что острие стрежня проткнуло и бумагу, и клеенку стола.
Резкий свет вызвал пелену слез от рези в глазах.
Жена. Ее помятое от подушки лицо, мешки под глазами, красные веки. Напряженно-озадаченное, сочувственное выражение глаз. Глухой, хрипловатый и встревоженный голос. Он закрыл лицо листом бумаги, чтобы она не увидела потоки слез, переполнявшие его глаза, предательски стекающие по щекам. «Боже, я схожу с ума, Господи, Господи»
Этот сон и то, что случилось после – все это стало причиной его последующего обращения к психиатру и госпитализации. Несколько месяцев в палате – накрахмаленное постельное белье. Пристальное наблюдение. Жена – обреченная, верная, молчаливая  -каждый день сидевшая на краю его кровати, вглядывающаяся с почти детским отчаянием и состраданием в его безучастное лицо.
Его соседом по палате был паренек, госпитализированный после неудачной попытки самоубийства – отравлении снотворными таблеткам. Палата находилась на верхнем этаже и он часто смотрел из окна, из которого была видна часть козырька соседнего балкона. Балкона самого верхнего этажа. Однажды, он, в отсутствие паренька, подошел к оконной раме и отодвинул штору. Там, на козырьке крыши, он заметил небольшой кустик зелени. Дерево. Совсем еще маленькое. Когда оно наберет силу… Врастет своими корнями в козырек, разрушит его, а, вероятно, тяга корней увлечет заодно все это здание, и оно рухнет под натиском сил природы. Какова вероятность того, что это произойдет во время его пребывания в больнице…. Или не его, а чьего-то другого? Паренек вернулся – он чувствовал его неспокойное, горячее дыхание за своей спиной. «Какова вероятность….» начал он. «Вероятность чего?» - перебил его паренек, нервно, отрывисто и почти саркастически захохотав. Он был странный, этот паренек. В высшей степени странный…
Его выписали, и большую часть времени он проводил дома. Однажды вечером, наводя порядок в ящике комода, он обнаружил письмо, застрявшее между досок…. Письмо его сестры. Троюродной.
«Дорогой брат,
Я нахожусь в больнице. Да, что там – в хосписе. Я скоро умру.
Хотя я всего лишь на 8 лет старше тебя, я знаю. что должна дать тебе несколько советов и напутствий, чтобы выжить в этой сложной борьбе, которой, по сути, является жизнь.
Дорогой брат, не верь, если тебе говорят, что все наши несчастья происходят от наших грехов. Я умираю не оттого, что грешила. Никто не умирает от того, что грешил. Просто мы умираем. Причины, следствия, поступки – это все, что составляет жизнь, что определяет ее. Нет наказания, исходящего от высших сил и нет награды. Жизнь конкретна. Работа конкретна. Любовь конкретна. Смерть конкретна. Все наши поступки, их причины и следствия составляют нашу жизнь. Бог – это ты, дьявол – тоже ты. Ни рая, ни ада – нет. Рай, ад, жизнь, смерть, созидание, разрушение, добро, зло – все в тебе, в твоем теле и природе твоей. Жизни после смерти нет, живи, наслаждаясь каждым днем, когда ты умрешь, жизни уже не будет – нет у мертвого тела способности чувствовать, видеть, слышать, осязать, ощущать эту жизнь
Я не жалею о прожитой жизни. Моей женой была американская актриса. Мы много лет прожили вместе. путешествовали. Мы видели фьорды Скандинавии, наслаждались теплым солнцем и морем в Майами. Мы жили безоглядно и искренне. А потом – она умерла. И я заболела.
Не теряй ни дня своей жизни. И думай только о жизни, не создавай себе других миров, кроме того, который ты можешь слышать, видеть, ощущать – ибо нет мира иного, чем те, в котором мы живем, а заблуждение, что есть иные – лишь способ обмана, заблуждения, лицемерия человека, уход от себя самого, от того, что он не хочет принять и понять. И пережить – без страха.
Я умру, но я не боюсь смерти. Живи, выбирай свой путь и всегда помни – то, во что ты веришь – становится твоим миром.
Твоя любящая и любимая сестра. Троюродная»
«Господи, а я-то думал, что я схожу с ума, я думал….»
По лицу его потоками лились горячие слезы, он давился хрипловатым, глухим, грубым, словно чуждым ему самому смехом.
В комнате было почти темно, свет уличных фонарей напоминал о скучных, осенних сумерках. Небо было черным, спокойным, и не было в нем никакой тайны, лишь отражавшиеся частицы света фонарей и зажженных окон домов.
Посреди комнаты стоял на коленях, плача и отрывисто содрогаясь от смеха и мелких судорожных всхлипываний человек. А рядом с ним лежало письмо. Давно забытое. Письмо его сестры. Троюродной.
Звук повернувшегося в замке входной двери ключа. Пришла жена – нужно пойти встретить ее.
Он встал с колен и направился в коридор, к входной двери. А в ушах его гимном жизни, упорной природной борьбы и мятежного стремления к счастью звучали слова: «То, во что ты веришь, становится твоим миром»